…АНАТОЛИЕМ НАЙМАНОМ, КОТОРЫЙ ХОТЕЛ БЫ, ЧТОБЫ ЕВРЕЕВ ПРОСТО ОСТАВИЛИ В ПОКОЕ.

Четверка молодых ленинградских поэтов, заявивших о себе в начале шестидесятых, – Иосиф Бродский, Евгений Рейн, Анатолий Найман и Дмитрий Бобышев, которых Анна Ахматова называла “волшебным хором”, вряд ли предполагали, что их имена войдут в историю русской и мировой литературы. Одного из четверых друзей - нобелевского лауреата Бродского - сегодня уже нет в живых. Трое других продолжают творить. Анатолий Генрихович Найман, поэт и прозаик, прославившийся не только своим творчеством, но и тем, что в молодые годы был литературным секретарем Ахматовой, уже давно живет в Москве. Мы говорили с ним о сегодняшней интеллигенции, которая, как мне думалось, изменилась и сама по себе, и вследствие того, что к ней изменилось отношение в обществе. - Как вы думаете, почему наша интеллигенция не приживается за границей? - Естественно, что человек, попадая в неуютные условия, нервничает. Мало кто из моего поколения в эмиграции этого избежал - считанные люди: тот же Бродский, Барышников, для которых Америка оказалась наилучшим местом. Бродский о себе говорил так: "Я русский поэт, английский эссеист и американский гражданин. Не знаю лучшего сочетания". В молодости был такой эпизод. Он прибежал откуда-то с улицы, очень голодный, схватил кастрюлю с холодной гречневой кашей и начал есть прямо из нее. Отец Иосифа, личность тоже одаренная, хотя и по-иному, нежели сын, с усмешкой на него глядел, потом сказал: "О – гражданин мира!" Иронизировал - но Иосиф и в самом деле оказался гражданином мира. Он был свободен в любой ситуации. Таких людей единицы. Мой брат, например, живет в Штатах, он инженер и патриот Америки. Я тоже работал в Америке – преподавал, но жить там не стал. Потому что для себя не решил, зачем мне это нужно. Можно сказать, что в России, например, опасно. Меня вот не далее как позавчера в моем подъезде ограбили. Но на нас женой и в Нью-Йорке нападал негр. История человечества – это история жестокости и потерь. - Сейчас немодно быть интеллигентом. Часто это слово становится синонимом неудачника: как говорят современные молодые люди, "ты интеллигент просто потому, что не умеешь зарабатывать деньги". - Я прожил 50 лет при советской власти, которая предлагала мне свою идеологию. Нынешний капитализм, тоже более или менее советский, - свою. Если у тебя хватает денег, чтобы не Б-г весть как, но спокойно жить, объясните, зачем еще деньги? У меня "Нива", не "мерседес". "Мерседес", разумеется, лучше. Но погоне за лучшим нет предела. Вы можете сказать, что это позиция неудачника, а я скажу: это смотря с какой точки зрения. С моей точки зрения – это ты балбес и неудачник: купил себе пятый дом, а счастливее все никак не становишься. У Ахматовой было для мужчин, постоянно ищущих новых любовных приключений, определение: "сложное дамское хозяйство". Оно отягощает. Помните, как Зощенко писал в одном рассказе: "Тогда она решила вернуться к драматургу, но у него в это время уже было две семьи, и он был сравнительно счастлив". Вот это наше сегодняшнее настоящее! Почему надо быть круче? Это все к нам пришло из тюрем, из зон, это там нужно быть круче. У интеллигенции этого быть не должно. Интеллигент – не дворянин, который обретает титул по наследству. Интеллигент всё, и прежде всего репутацию зарабатывает сам. У него есть миссия: принципиальное неприятие ничего из предлагаемого властью, даже в случае, если ему это на выгоду. И чем дальше он отходит от понятий "экономика", "политика", тем больше чувствует себя свободным. - Так как же нужно жить? - Конкретной жизнью. Какой, на мой взгляд, живет Израиль. Там сколько угодно политики, криков, ударов кулаком в грудь, но там нет отрыва от конкретных вещей. У нас есть такой смешной человек - Зюганов. Его о чем ни спросишь – все у него проценты: “25% не имеют того-то, 47% не получают этого”. А вот в Израиле нет никаких процентов. Там есть конкретные люди: Петя, Сема, Элла. Там все как-то взаимосвязаны. - Но вернемся к литературе. Вы никогда не задумывались, почему самыми большими ревнителями русского языка бывают евреи? Вот и из вашей четверки - Бобышев, Бродский, Найман, Рейн - трое евреи. И дело здесь не только в процентах, а в том, что евреи-поэты, евреи-литературоведы (Лотман, Эйхенбаум, Лидия Гинзбург и другие) как-то особенно остро ощущают и берегут русский язык. Что их к этому побуждает? - Есть такой анекдот. Двое новых русских неделю гудят на Канарах. Потом на пляже лежат, отдыхают, вдруг один спрашивает: ”Слушай, ты по России не скучаешь?” Тот отвечает: “Что я, еврей?” Обостренное чувство у еврея распространяется и на место, где он родился, и на принадлежность к обычаям, и к языку. Что говорить о нас четверых – гораздо интереснее о Пастернаке и Мандельштаме. Я вижу несколько объяснений тому, что они стали великими русскими поэтами. Оставим за скобками их невероятную одаренность. Еще их родители говорили на идише, русский не был единственным языком общения - хотя и Мандельштам и Пастернак родились в интеллигентных семьях. Но для этих поэтов другого уже не было, они ощущали его так, словно только что начали жить им. Их бабушки и дедушки говорили на каком-то скованном русском языке, а в новом поколении открылись все поры, все каналы для того, чтобы начать этим языком дышать. Второе объяснение, думаю, это историческое положение евреев России, которых ограничивали и не допускали ко множеству вещей. А язык был полем, которое нельзя запретить. Еврея могли не принять в университет, но не могли не дать быть поэтом. - Можно ли сказать, что для поэта язык – нечто вроде игры в слова, иногда, возможно, и игры гениальной? - Думаю, в случае Мандельштама, Пастернака, Бродского не было игры в язык, ведь язык - это не что-то отдельное от нас, язык - это часть нас самих. Мы либо владеем языком, либо не владеем, живем им или не живем. Как подсчитано, 98 процентов людей на земле пользуются им только в коммуникативных целях: "Кто последний? Сколько стоит билет до Москвы?" И только два процента живут языком. Среди этих двух процентов существуют такие шалые фигуры, как поэты. И оказывается, что они необходимы обществу для нормальной жизни. - Я знаю, что ваша семья разделила судьбу миллионов евреев, погибших в годы Катастрофы. Как на вас повлияло это обстоятельство? - Мне было пять лет, мы жили в Ленинграде, и в июне 1941 года мама меня и младшего брата повезла в Ригу, где жило много нашей родни: бабушка с дедушкой, многочисленные тетушки и дядюшки. Мы приехали дней за десять до начала войны. Эти десять дней запомнились как праздник постоянной, почти ощущаемой физически любви и теплоты. Какие-то нарядные люди, солнце, бульвары, тротуары, которые дворники мыли тряпками, как пол в квартире. Когда объявили о нападении Гитлера, нам чудом удалось выехать из города. За взятку коменданту, который прекратил выдачу паспортов. (Тогда еще в Латвию въезжали по визам, хотя уже год как наши ее оккупировали.) В общем, мы были последние, кому удалось эвакуироваться. Помню, в поезде все кроме нас были мужчины, которые ехали на свои призывные участки. (Чтобы через несколько дней или недель погибнуть.) Вся рижская часть семьи осталась в Риге. А 8 декабря 41-го года их всех расстреляли в Румбуле, где сейчас аэродром. Из всей родни спаслись пять-семь человек. Уцелели некоторые молодые, те, кто смог в первые дни выбраться из Латвии. Об этом нам рассказала одна женщина. Она бежала из лагеря, жила в подвале и спаслась. Я знал об этом с самого детства. Но у меня была своя жизнь: Ленинград, молодость, поэзия. И только где-то на периферии существовала смерть моей большой семьи. В 30 лет я рассуждал так: "Да, это такая жизнь, и в ней происходят такие вещи. Но у меня нет неприязни к немцам. Я отношусь к этому как к трагической данности". Однако в последние лет 15 я стал думать иначе: "А что это я так распоряжаюсь отношением к немцам, которым – отношением – должны распоряжаться эти расстрелянные?" Я представляю себе, как 60-летних людей ставят на край ямы, как в них влетает свинец, и они с криком лишаются жизни, и понимаю, что не мое это дело говорить, когда они молчат, - как именно я должен к этому относиться. Сейчас я отношусь к этому непримиримо и не как к прошлому, а как к настоящему. Есть вещи, которые нельзя компенсировать. Это какая-то высшая несправедливость библейского масштаба. Потому что я саму смерть считаю несправедливостью, к которой никогда не привыкну. Я не думаю, что Катастрофа – это что-то в прошлом. Мне кажется, повернись что-то сейчас в истории – все будет снова воспроизведено. Пусть не в тех же подробностях, но похоже. Хотя бы из-за того, как Европа относится к арабо-еврейской проблеме. У них, видите ли, такие проарабские настроения! Что это значит: проарабские? Какое французскому фабриканту или лавочнику дело до арабов? Сказали бы честно: антисемитские настроения. Я читал "200 лет вместе" Солженицына. С трудом одолел первый том, хотя у меня потрясающая дисциплина чтения. Я не могу вспомнить, чтобы бросил книгу недочитанной. Но здесь не смог всего осилить даже не потому, что написано скучно – а это написано очень скучно, - а потому, что меня раздражала сама постановка вопроса: двести лет вместе - читай: рядом - с евреями. Как с животными какими-то. Солженицыну не пришло в голову, и никому бы не пришло, писать:"500 лет с башкирами". Потому что, спрашивается, с какого такого перепугу надо специально замечать башкиров? Вот и я бы хотел, чтобы нас тоже не замечали. Просто оставили в покое.