РУКОПОЖАТИЕ СОЛОМОНЫЧА

Владимир РАЙБЕРГ С мечом не остановится тяжелая рука, Я кровью, словно истиной, умылся, Но, бьющий иноверца, перед своим пока Еще ни разу не остановился. Вся многослойная Россия, взбаламученная бытовым миксером, заполнила вагон метро, уплотнилась. Круговерть усмирилась, взвесь осела. Умудренная безнадегой, толпа окунулась в омут чтива, разящего типографской краской. Это касалось пассажиров, захвативших сидячие места. Протискиваясь вдоль ряда этих счастливцев, можно было походя почерпнуть самые свежие новости из хронически несвежей информации. Из желтой, красной, коричневой и даже голубой прессы. Стоило лишь мельком взглянуть на аршинные заголовки и глянцевые постеры. Подробности самые разные: об очередном альянсе поп-звездульки, об успехах киллеров, о повышении урожайности «на шести сотках», о снятии порчи и сглаза. И, наконец, о поисках национальной идеи и врагов великой нации, а стало быть, всего Отечества. С одного конца вагона раздалась артистически поставленная речь, рассчитанная на вышибание слезы и вспомоществования: «Гра-жда-не-рос-си-яне! Мы-не-местные-по-мо-жи-те-чем-можете...» Пышущий румянцем «погорелец» перевел дыхание и двинулся по вагону. Навстречу ему с другого конца протискивался атлет-коробейник, рекламируя без запинки свой товар: гелевые ручки всех цветов, две по пять, три за десять. Средние двери вагона были плотно забаррикадированы громадными, разбухшими от импортного ширпотреба сумками. Челноки, владельцы груза, смахивали пот с лица. Вся многослойная Россия была здесь, в этом жестяном вагоне-ковчеге. Маленький водоворот у дверей на остановках. Уплотнение-разуплотнение, как только с шипеньем раздвинутся двери. Запах пива, хруст опорожненных жестяных банок. Над толпой, словно сверкающие на солнце пионерские горны, вскидываются пивные бутылки. Из них высасывается солодковая влага «Клинского», «Старого мельника», «Балтики». Те, что пьют пиво подороже и с раками, едут по верху, в иномарках. Еще не «час пик», но легко затеряться и затереться. Низенького Соломоныча притиснули к закругленному поручню у двери. Чтобы не мешать, на остановках он предусмотрительно выходил и вновь входил, увлекаемый толпой. Скоро его остановка. На Боровицкой наступило разряжение, и броуновское движение обрело больше степеней свободы. Стоит только выбраться из метро на вольный воздух - и вот он, центр Москвы. Есть на что поглазеть. До всех достопримечательностей рукой подать. Посмотрите налево, посмотрите направо, вот перед вами... А перед нами Библиотека Ленина (авторы Иофан и Гельфрейх). Купола кремлевских соборов (ослепительное сусальное сияние). Здание Манежа, в котором гарцуют не скакуны, а крутое арт-искусство. (Кстати, на одной из выставок в Манеже у Соломоныча раскупили акварельные этюды.) Есть и кони - это вздувшиеся кованые битюги из «конюшни» Зураба Церетели. Не устаешь удивляться. Кутафья башня, возле которой Бондарчук воскресил наполеоновское нашествие. Следующая станция - Арбат. Потом Площадь Революции. Бывшая Дума (стилизация под терем из отборного красного кирпича). За углом - эклектика Исторического музея (из того же кирпича). Бронзовый конник перед фасадом - маршал Жуков в интерпретации опять же скульптора-патриота Церетели. Легендарный маршал мается. Тут опасность иного рода: конь вот-вот рухнет набок и придавит седока. Но перед этим разрешится лоснящимися яблоками, судя по напряженно задранному хвосту. Жуков привстал на стременах, но так, как если бы изначально предусматривался пеший вариант. Все хрестоматийные достопримечательности, прежние и нынешние, знакомы Соломонычу. Исходил вдоль и поперек. Но ему дальше. Попутчики, что сейчас выберутся из метро на свет Б-жий, будут фотографироваться на память на фоне исторической нетленки. А Соломоныча, щуплого на вид, того и гляди затопчут. Центр выманил большинство пассажиров в супермаркеты, в Александровский сад, на Красную площадь. К ней любопытство выше среднего: хочется лично удостовериться, что ОН, ВЕЧНО ЖИВОЙ, все еще там, под гранитом, по которому шаркают по красным датам новые политические кормчие. Вагон разгрузился. На плечо Соломоныча внезапно опустилась чья-то ладонь от руки, обхватившей его. Нежданная встреча с кем-то давним, но близким? Ударил запах пива изо рта склонившегося над ним пассажира. Незнакомец. Это был один из двух дружков, стоявших до этого в стороне покачиваясь. Оба при пиве. Сейчас они рядом. В дружеских объятьях. Судя по удушающему перегару, до пива была основательная попойка. Тот, что своим вниманием облагодетельствовал Соломоныча, был похож на жбан. Объемистый, одутловатый. Глаза чуть навыкате. Брюки уползли под живот. Общительность прямо-таки разбирает. - Ну, и как вам наша столица? - с подчеркнутым достоинством осведомился Жбан. В ожидании ответа он приложился к бутылке, запрокинув голову. Но руку не снял. - Почему ваша? Она и моя. Как говорят, живу я здесь. - Но все равно поглядываете, небось, на свою, обетованную. Наша-то, небось, поперек горла? - педалировал он на местоимения. Очертил круг бутылкой и прихлебнул пивка. - Представьте, что столицу отстаивали и мои родственники, только не эту, а другую... - Тель-Авив, что ли? - Нет, Ленинград. Только, пожалуйста, уберите руку. - Ну вот, начинается. Начинается. Начина-а-а... (он икнул) - Я по-дружески. Что, не нравится? А ты поезжай в свой Израель. Ха-а! - икнул и прихлебнул. - Мне и здесь хорошо. - Конечно, хорошо. Вам, этим самым. А нам каково?! Жбан повысил голос и обвел окружающих взглядом правдолюбца. Он ведь выводил одного «из этих» на чистую воду. Он стал наливаться злобой. Соломоныч попытался сбросить руку с плеча. Жбан усиленно задышал вонью. Руку снял, переложил в нее бутылку. Потянулся к лицу Соломоныча пухлой растопыренной пятерней. Напарник удовлетворенно наблюдал за развитием события. Пил пиво и хмыкал в предвкушении развязки. Взглядом и кивком приглашал окружающих к представлению. Вагон стал проявлять интерес. В нем присутствовала вся единая озабоченная Россия. Но есть интерес выше житейской озабоченности. Интрига замаячила. В вагоне ехала вся Россия и некий Соломоныч. Но вся Россия - это одно, а Соломоныч - воплощение множественности. Это уже не фунт изюма, а ё-пэ-рэ-сэ-тэ! И профиль такой характерный: словно секира, побывавшая в деле. Слегка покромсали, но довели до иудейского профиля. Краем глаза, краем уха, каким-то охотничьим инстинктом пассажиры вникали в суть разговора. Ждали. Рот у Жбана брезгливо оквадратился. Закипало пиво и национальная гордость. Он заранее торжествовал победу, если не в диалоге, то за счет разницы в весовой категории. Молчаливая поддержка окружающих тоже давала шанс. Те, что стояли поближе, ждали развязки. Народ добродушный, но кто же против зрелищ. - Да я тебе щас! - Жбан прицелился растопыренной ладонью, потянулся рукой, но Соломоныч неожиданно встретил ее своей пятерней. Их пальцы сплелись в замок. Атакующий торжествовал: рыбка сама пошла в сети. Он стал сжимать пальцы, а Соломоныч с такой же силой отвечал. Ничего, скоро он выдохнется. Лицо Жбана выражало предвкушение: сейчас этот хренов писарь, книжный червь получит свое. Но у Жбана резерв кончился, а Соломоныч все жал, да так, что вместо торжества лицо нападавшего исказилось от боли. Как только он пытался пустить в ход вторую руку, Соломоныч жал сильнее. Дружок не мог понять, что случилось: со стороны казалось, что двое не могут распрощаться. Из горла Жбана послышался слабый, неестественный для его габаритов визг. Но уже не в защиту Отечества, а за себя лично. Кто же знал, что такая хватка у этого щуплого недомерка. Прямо клешня. Только что не перекусывает. ...А «клешня» была у Соломоныча в свое время в жалком состоянии. Хлюпик блокадного Ленинграда. Шустрый сам по себе, но языком, а не телом. Было стыдно перед собой. В аптеке купил резиновый бублик. Стал жать его, не вынимая из кармана. Тайно от всех. Ладошка окрепла. Стал приобщаться к отцовским гантелькам. Вроде бы обрел мужское рукопожатие. Да и на костях кое-что наросло. В армии за хиляка не сходил. И гоняли их там, таких, как он, зеленых, по утрам в горку при любой погоде раздетыми по пояс... - Отпусти, блин, - прошипел Жбан. - Потерпите до следующей остановки. Вам ведь выходить? - Мне дальше. - Это мне дальше, а вам на следующей. Верно? Рад был с вами познакомиться. Жбан нехотя кивнул. Ситуация для него была нелепой и даже унизительной. Он шипел, роняя слюну. Его дружок кивал: двинь ты ему хорошенько. И рад бы Жбан, но Соломоныч прерывал попытку. Двери с шипением раздвинулись. Соперники стояли, трогательно глядя друг на друга. Пора прервать рукопожатие. У одного наворачивались слезы. Казалось, что они пошли на мировую. Вот он, исторический миг. И за мгновение до закрытия дверей Соломоныч разжал ладонь. Не было торжества победы, только желание избавиться, как от чего-то омерзительного. От этой пухлой, скользкой, потливой ладони. Жбан остался на платформе. Он что-то орал за закрывшейся дверью. Запоздало грозил кулаком. Его дружок беззвучно хохотал, попеременно тыча пальцем то на Жбана, то на находящегося по другую сторону двери Соломоныча. Поезд тронулся, и дурацкая пантомима на платформе осталась позади.