Собаке – собачья смерть

– Борис, — смущенно произнес комиссар Хутиэли, — ты мог бы оказать мне услугу? Деликатное дело, понимаешь ли. Все это в среде новых репатриантов, которые плохо говорят на иврите. Я думаю, ты быстрее разберешься в деталях. Тем более что...
– «Тем более — что»? — переспросил Беркович.
– На прошлой неделе, — вздохнув, начал рассказ Хутиэли, — умер старик-репатриант, его звали Меир Гриншпун. Ему было 80 лет. После его похорон в полицию подала заявление некая Лора Бирман. Она утверждает, что Меир не сам умер, а ему помогли. Причем — не поверишь — сделала это родная дочь и ее муж.
– Серьезное заявление, — нахмурился Беркович. — Какие основания для такого утверждения?
Хутиэли вытянул из принесенной с собой папочки два листа бумаги и положил перед Берковичем. В заявлении говорилось о том, что Меир Гриншпун, несмотря на возраст, был мужчиной здоровым, жил с дочерью и ее мужем в одной квартире, и они — дочь с мужем — третировали старика, потому что желали его смерти. А поскольку умирать он, похоже, не собирался, то они — дочь с мужем — помогли Меиру отойти в иной мир с помощью отравления. Вечером Меир был жив и здоров, а утром вдруг оказался мертвым — скончался, как утверждают врачи, от сердечной недостаточности. С чего бы это?
– Как ты знаешь, — продолжил Хутиэли, — сейчас в аптеках можно найти препараты, которые при сильной передозировке вызывают именно такой эффект.
– Да зачем им это нужно было?! — с досадой воскликнул Беркович.
– Деньги, — заявил Хутиэли. — У старика было полторы сотни тысяч на счету, дочери он эти деньги не отдавал, а она хотела купить квартиру. Похоже, что и госпожа Бирман на эти деньги претендовала. Меир был действительно человеком здоровым — пока не умер, конечно, — и не прочь жениться. Его жена умерла вскоре после репатриации, а с дочерью старик жил как кошка с собакой... В общем, Гриншпун сделал Лоре Бирман предложение, все было, как говорят, на мази, и тут такой облом. В общем, если бы ты этим занялся...
– Хорошо, — кивнул Беркович без особого восторга. Ох уж эти семейные разборки...
Сначала он поехал к Лоре Бирман и внимательно выслушал ее взволнованный рассказ. Даже по словам убитой горем женщины выходило, что человеком умерший Меир был, мягко говоря, сложным — у Берковича даже сложилось впечатление, что женщина чего-то недоговаривала. Подумав, он решил, что понял причину ее беспокойства, и спросил прямо:
– Деньги свои Меир собирался завещать вам?
– А почему нет? — вскинулась Бирман. — Он хотел на мне жениться!
– Понятно, — пробормотал Беркович. Он действительно понял теперь, почему эта женщина обратилась в полицию — деньги могли достаться ей, умри Меир после регистрации брака, а теперь все осталось дочери.
О причине непростых отношений с отцом Беркович собирался задать вопрос Тине Гриншпун, дочери умершего Меира. Тина оказалась довольно молодой женщиной, ей не исполнилось еще и пятидесяти, муж ее был гораздо старше, разница в возрасте между этими людьми составляла, как показалось Берковичу, лет пятнадцать. Достаточно было увидеть, как они смотрели друг на друга, как взглядами друг с другом советовались… «Если они способны на преступление, — подумал Беркович, — значит, мир перевернулся».
В глубокой задумчивости покинул он квартиру новых репатриантов и направился в ближайший к дому садик, где сидели на скамейках «русские» старики — компания, к которой наверняка принадлежал и умерший Меир Гриншпун.
Через час, когда Беркович встал, наконец, с горячей скамейки, голова у него гудела, как колокол. В кабинет Хутиэли инспектор вошел, когда до конца рабочего дня оставалось всего десять минут.
– Ну что, кто там кого отравил? — бодро спросил Хутиэли.
– Удивительная история, — начал Беркович. — В ней все оказалось переставлено с ног на голову. Во-первых, Тина — не дочь Меира. Он был политработником в армии и по натуре человеком вздорным и себялюбивым. Детей у них с женой Сосей не было. Меира это вполне устраивало — для счастья ему было достаточно самого себя. А Сося очень хотела ребенка, девочку, дочь.
– Это тебе сама Тина рассказала? — перебил Хутиэли.
– Она скупа на слова. По профессии художник, живет больше духовной жизнью. Заметь — она не сказала о Меире ни одного худого слова. А детали мне рассказали старики на скамейке. В конце 1950-х Сося настояла на том, чтобы взять девочку из Дома ребенка. Маленькую, несколько месяцев от роду. Это была Тина. Сося всю жизнь отдала этой девочке. Меир же дочь невзлюбил. Иногда у него с досадой вырывалось в разговоре с чужими людьми: «Отдать бы ее обратно»... Когда они переехали в Израиль, Тина была уже взрослой женщиной, имела дочь-школьницу, с мужем развелась еще в России. И здесь, через год после приезда, умерла Сося. Меир и Тина с дочерью остались одни. Чужие по сути люди. Сося цементировала этот союз, а когда ее не стало... Тина лучше, чем кто бы то ни было, понимала суть Меира. И страшилась этой сути. Матерый эгоист, человек, который умел жить только для себя, теперь, после смерти жены, хотел власти над Тиной. А она неожиданно встретила хорошего человека, который стал ее другом и мужем. По профессии ее новый муж — писатель, у него есть книги, но жил он, конечно, не на гонорары, подрабатывал то тут, то там. Эти люди так подошли друг другу… Они стали жить вместе, — продолжал Беркович, — и можете себе представить, какой это был ад. Соседи слышали, как вопил Меир, как проклинал дочь. А по вечерам на скамейке Меир рассказывал с болью в голосе, как дочь и ее «хавер» над ним издеваются…
– И потому дочь отравила старика, который отравил им жизнь? — усмехнулся Хутиэли.
– О чем вы? Отравить Меира скорее была способна его несостоявшаяся жена Лора. Во-первых, за неделю до смерти Меир сказал ей, что написал завещание, и все его деньги теперь отойдут Лоре. Меир болтал о завещании на скамейке — все слышали. Вечером Меир был у Лоры, она его угощала, потом, вернувшись домой, старик, должно быть, почувствовал себя плохо. По словам Тины, он бродил по квартире, потом лег, но ворочался, бормотал, что дочь его сволочь, ей дела нет до его мучений. Но он говорил так достаточно часто, и Тина не придала этому никакого особого значения. Она решила, что Меир вызывает ее на очередной скандал. А ему действительно становилось хуже. Потом Меир затих, и Тина решила, что он заснул. Утром она обнаружила, что старик мертв. Возможно, если бы она вызвала «скорую» вовремя, Меира удалось бы спасти.
– Я понял, — кивнул Хутиэли. — Ты хочешь сказать, что мотив был у Лоры Бирман, и отравила старика именно она?
– Бирман считала, что деньги у нее в руках, и решила поторопить события. Возможно, решила. А возможно, нет. В конце концов, ни о каком отравлении в эпикризе и слова не сказано. Но вы будете смеяться — на самом деле не существует никакого завещания!
– Как? — поразился Хутиэли. — Чего ж тогда?..
– Господи, нужно было знать Меира! Он хвастал перед всеми, что у него много денег. Он сказал Лоре, что отписал деньги ей, чтобы она его еще больше уважала. Да при его характере он бы ни за что никому ничего не отдал!
– Погоди, — прервал Берковича Хутиэли. — Отравила Лора Меира или нет, в конце-то концов? Где факты, где улики?
– Ах, — махнул рукой Беркович. — Все разговоры. Чтобы получить доказательства, нужно эксгумировать тело, провести экспертизу... Думаете, прокурор разрешит это сделать на основании имеющегося материала?
– Нет, — подумав, сказал Хутиэли. — Но если совершено преступление...
– А в чем преступление, и кто преступник? Меир прожил пустую жизнь, никому от него не было радости, а это уже преступление. Как хотите, но после того, что я услышал в саду, мне кажется, что истинный преступник все-таки сам Меир. Нередкий случай в юриспруденции: преступник-жертва.
– Услышал в саду? — поднял голову Хутиэли. — Что еще ты услышал?
– Да так... Общественное мнение. Я уже уходил, когда за спиной кто-то внятно произнес: «Эк унгуэ канис»*. И секундой позже: «Эт канис морс кани»**.
– Канис, канис... — буркнул Хутиэли. — Что за абракадабра?
– Неважно, — усмехнулся Беркович. — Не такие уж необразованные у нас старики. Кое-кто даже латынь знает.
– Сможешь написать ответ на жалобу госпожи Бирман? — спросил Хутиэли.
– Не собираюсь я писать ответ, — буркнул Беркович. — Я этой госпоже сказал пару слов... Она поняла. Завтра она свою жалобу заберет.
– Тем лучше, — облегченно вздохнул Хутиэли. — Лишняя бумага — лишние хлопоты.
– Канис, канис***, — бормотал Хутиэли, прощаясь с Берковичем, — вечно эти русские придумывают слова. Нет бы говорить на иврите!

_______
* Эк унгуэ канис (лат.). — Жил как собака.
** Эт канис морс кани (лат.). —
И умер как собака.
*** Канис (лат.) — собака.