Возмездие

Теперь, когда он добрался до высот, о которых думал «недосягаемые», когда казался себе защищенным, прочно укоренившимся в жизни, всего больнее было это неотвратимое, неважно даже, справедливое или нет, возмездие. Возмездие, возмездие — это точно! Он уже не сомневался и стоял, молча глядя на пожар. Странно, что даже не волновался, не суетился что-нибудь спасти, смотрел равнодушно, как на чужой костер, а это было его аутодафе! И горел не только дом со всей обстановкой, богатой посудой, коврами, барами, каминами, зеркалами, портьерами… горел он сам — ничтожный и незащищенный перед этим ненасытным огнем… «Сам не мог остановиться, когда собирал и строил, и огонь точь-в-точь, как я, — не остановишь! И чегой-то я разбушевался так, разобличался?» Он плюнул с досады в сторону и застыл…
Новоселье недавно справили, потом доделки, переделки, добавки, а как въехали — кошки пропали, Маня и Кутя. Известно, что они привязаны не к хозяину, а к месту. На прежнюю квартиру стали звонить новым хозяевам, поехали искать — впустую… нигде никого, ничего. Первыми их в дом пустили, вот тебе и счастье.
Вместо умиротворения и радости в новом долгожданном жилище какое-то беспокойство затаилось в еще необжитых комнатах и кабинетах, дорого и не совсем безвкусно обставленных. И вот…
Дом горел яростно. Пламя разрывало его на части, выбивалось из окон и разносило их. Черепица летела с треском и шрапнелью колотила далекие крыши за соседними заборами. Огонь так бушевал, что не оставлял места дыму, сбивал его к ногам, заставлял стелиться понизу, а сам рвался вверх, будто хотел всем заявить о своей силе и пригрозить каждому… Каждому? Нет… нет, тот чудаковатый старик в стоптанных и сбитых на сторону башмаках возник перед глазами мгновенно в чубатых всполохах, и его щербатая улыбка ехидно растянулась… вот, вот она: эти редкие, еще не охваченные пламенем столбы в рыжих отсветах, как его зубы в точно такой же рыже-сивой кудлатой бороде…
...Он был тогда еще комсомольцем, «шестеркой» в обкоме — только начал делать по-настоящему карьеру, вот и поручили, в чем никто мараться не хотел. 
Спортивный комплекс захватывал территорию кладбища, пока еще только на бумаге, в проекте, но уже крутились в планах и постановлениях деньги, отпущенные на строительство, разнесенные по графам, и одна из них, «подготовка территории», означала, что надо снести это кладбище. Сравнять потихоньку, чтобы ни пыли, ни шума…
– Ты вот что, — напутствовал начальник в кабинете, не поднимая глаз, как бы мимоходом, как о пустячном деле, — ты погляди там, что к чему… кладбище еврейское, понимаешь, старое… там могилы не то что дореволюционные, а еще дониколаевские… все вповалку, все запущено, заброшено… следить же некому — поумирали, разъехались, понимаешь, как двери приоткрыли, они и побежали с родины! Да какая она им Родина?! — он поднял глаза и уперся в него взглядом, чуть выдвинув нижнюю челюсть и сжав губы. — Понял? — спросил он после долгого молчания. — Ну и хорошо! Задание простое… — он опять помолчал. — И вот еще что… учти, что не все утекли, понял?
– Понял.
– Что ты понял? Чтоб шума никакого не было, ты найди кого надо, поговори или в кабинет вызови… ну, сам понимаешь… и объясни, что кладбище, мол, старое, ценности не представляет, ухаживать некому, ну, все такое, а, например, могил пять, ну, шесть-семь… можно перенести на соседнее, на общегородское… понял?
– Понял, Семен Иваныч, понял… Только где ж кого найти теперь?..
– Ох, — тяжело вздохнул секретарь, — молодежь, молодежь, вот и учитесь у старших… Зайди в первый отдел, там тебе помогут… подскажут, где кого искать надо… они все знают… только не тяни… расчистим — пусть травой зарастет, да снегом засыплет, а там и начнем копать… 
– Тебя Семенов послал? — спросил без приветствия Петр Прокопович сквозь окошко. — Заходи! — и он приоткрыл обитую красивой кожей дверь. — Я тебе совет дам… да звонил он мне, предупредил, — пояснил он на ходу. — Чтоб те зря не таскаться, иди прямо к Глузману… знаешь, где синагога до войны была… не знаешь… ну да, ну да, тебя и самого-то тогда не было… на Комсомольской, 18, а за этим домом из кирпича красного стоит хибара деревянная… да, он там и живет с тех пор… Зовут его… погоди, погоди… — он переложил стопу папок на столе и открыл нужную, — Пинхус Мордехай… Петр Матвеевич, значит, понял? Запиши… Ну, остальное сам знаешь… они до сих пор миньян собирают… знаешь, что такое? Ну, вот разберись… и шабес свой справляют, представляешь?!. не запрещено… у нас ведь свобода вероисповедания… ну ладно, сам грамотный… что я тебе лекцию читать буду… вы все с университетами нынче…
– Петр Прокопьич, к нему, что ли, прямо идти?
– Хм… дело твое, прямо — не прямо, только учти: он мужик сильно грамотный и спора с ним не заводи… сразу в дамках будешь… ну, валяй… за тобой партия, учти! И не тяни сильно…
Он тогда поплелся на трамвайчике на окраину в Бобылево. Город разрастался, неумолимо, как бульдозер, надвигал свои стены на деревню, сметая дома, сады, сараи, прудики, заборы, колодцы, нависал над пространством балконами и таращился на содеянное сотнями одинаковых окон… Он понимал, что это необходимо, что хорошо вот это — квартиры новые, сами же недавно переехали — пятнадцать лет ждали! Пятнадцать лет… а как-то безжалостно это все выглядит, неопрятно: дома деревенские брошенные, деревья поломанные, поковерканные яблони… разруха... грязь — не пролезешь… тоска непробудная…
На кладбище было тихо. Оно начиналось у дороги и тянулось по склону некрутого оврага к замусоренному вонючему ручью. Забор не огораживал, но обозначал пространство. Скособоченные серые камни, вывороченные заросшие плиты, какой-то черный куб полированного гранита и вязь непонятных букв, стертое золото. Зеленые замшелые бока каменных прямоугольников, стел, постаментов, оторванные куски, глыбы серые, полузасыпанные, обхваченные корнями, покрытые слоями полусгнившей листвы, и всюду новая поросль рахитичных осинок и березок… Он шел насквозь, не спеша, шел как бы против своего желания, будто кто-то толкал в спину и заставлял, так что не повернуть назад. Чавкающая дорожка вывела к дальнему краю, где стали попадаться бетонные серые блоки с надписями по-русски и понятными цифрами… 
Такая тяжесть свалилась на душу. Он закурил и прошел, не сгибаясь, между остатками ржавых прутьев забора, а потом двинулся вкруговую, через новостройки, чтобы не видеть больше этого разора…
«Может, прав Семенов, — думал он по дороге, — В порядок его привести некому. Родственники разъехались. Да на весь город осталось сотни две евреев — пусть себе живут, а хоронить и на городском можно. Правда, татарское есть, немецкое старое… ну, это еще с петровских времен… русские на городском хоронят…» 
Он повернул за угол недостроенного дома и оглянулся — ему показалось, что все эти согбенные, с отбитыми углами, замшелые, неопрятные, пропитанные печалью камни тянутся за ним длинной черной очередью, и у них проваленные лица стариков и старух. 
«Тьфу! Наваждение! Подсунули работенку! Лучше бы уж на картошку бросили...» Всю обратную дорогу он никак не мог отвязаться от увиденного, мысленно чертыхался, придумывал, как бы отбиться от задания, и к дому Глузмана приплелся озлобленный и раздраженный. Вид жилища привел его в недоумение: серый от старости бревенчатый дом под ржавой крышей, замусоренный, забросанный какой-то рухлядью двор, веревка с жалким бельем... «Господи, да почему с таким человеком надо обсуждать городские проблемы, и почему это мне досталось?»
Хозяина, к счастью, не оказалось на месте. Встретились они лишь через неделю в приемные часы в кабинете. 
Перед ним сидел человек, очень похожий на дом, в котором он жил. Все, кроме рыже-седой бороды, в нем было серое: костюм, лицо, глаза, редеющая неопрятная шевелюра, и говорил он серым голосом, выстреливая капельки слюны сквозь щербатые зубы и пришепетывая... Целый час он пытался втолковать этому старику, что от него ничего не требуется, что городские власти лишь делают ему одолжение, что можно перенести несколько могил, и для это им выделяют место, что попросил он его придти лишь для того, чтобы передать эту информацию, но разговор никак не кончался. Посетитель только благодарил, благодарил, повторял услышанное и с промежутками, чуть заметно раскачиваясь вперед-назад, бормотал какие-то непонятные слова, наверняка заклинание или молитву... 
– Я понимаю, понимаю, что стадион это очень важно, и спасибо вам, и здоровье народа, конечно, тоже. Спасибо, спасибо, а эти кости, которые тлеют в земле, по-вашему, никому не нужны. И кто знает, может быть, по-вашему вы правы, но мы очень почитаем память и могилы и отцов, и праотцов. И я вижу, судя по разговору, вы человек образованный, но Тору вы, конечно, не читали, и, боюсь сказать, но Библию, наверное, тоже. А весь мир сходит с ума, когда годами копается в земле и находит хоть кусочек могилы наших предков... и кто же будет потом копать на месте стадиона, и что он найдет... 
– Почему это должны копать на месте стадиона! — возмутился он и почувствовал, что не может дольше сдерживаться, и сейчас его понесет, а это значит, что... «Черт бы побрал это старика! Не зря меня предупреждали!»
– А потому будут копать, что для того, чтобы что-то стояло, надо знать, на чем оно стоит… и что вы думаете, вы остановитесь? Уверяю вас, нет! Нет. Сейчас вы еврейское кладбище уничтожите, а потом за другие возьметесь, вот увидите… так будет, и до своего, до русского, доберетесь… вот увидите, и «что делалось, то и будет делаться»... так написано, и так будет... «И все возвратится на круги свои»... 
– Подождите, подождите... — пытался он возразить.
– А зачем ждать? Зачем ждать? Молодой человек, зачем ждать?! Уже столько раз проверено и доказано, что в Торе все записано. Все! Как жили и как надо жить, что было и что будет! 
– Вы в этом уверены?
– Конечно! Конечно! — он вдруг подался вперед и заговорил быстрее и понизив голос: — Я вам сейчас все докажу, — он даже улыбнулся, — это же очень просто! Все сгорит! Все! Все сгорит, а то, что написано в Торе, будет! Бу-у-де-ет! Вы знаете, немцы не любят евреев! Это вы знаете, и был у них такой великий император Фридрих, очень образованный мужчина. Так он решил спросить своих мудрецов, как доказать, что Б-г существует? И те долго думали, а потом сказали ему, что это правда: Б-г таки есть, существует, потому что до сих пор существуют евреи! А теперь я вас спрошу: почему? Это просто: потому что живут по Торе! А там записано, что почитать старших и беречь могилы это очень и очень важно... 

Теперь он стоял, вспоминал и думал, думал, глядя на огонь: «Почему, почему я связываю все это, почему? Что этот дед, предсказатель? И разве я принимал тогда решение? И почему всю жизнь с того разговора не могу избавиться от какого-то старика? Тащу и тащу его в памяти, как проклятье! Почему он тогда сказал, что «все сгорит», почему? И где эти чертовы камни? Стадион-то все равно не построили… Тогда их свалили в овраг, а потом... потом вроде пустили на булыжник... может, и у меня перед воротами ими мостили...
Но самое удивительное для него было, что он не испытывал ни досады, ни злобы, но только тяжелую обреченность от навсегда, на всю жизнь застрявших в голове слов шепелявого пророка. 
 

Михаил САДОВСКИЙ 
США