Театральный роман

– Виталий Яковлевич, так понимаю, вы человек позднего созревания. Всего, чего хотели, добились во второй половине жизни. 
– Вы знаете, на самом деле это не совсем так. Тем, чем хотел заниматься, я занимаюсь уже лет сорок. И телевидение никогда не являлось предметом моего влечения.
– Но сейчас телевидение — главное в вашей жизни?
– Как вам сказать. Телевидение — это уже привычно. Я уже знаю, что во второй и четвертый понедельник я должен быть на экране. Мне бы только успеть сделать программу…
– Но я имел в виду телевидение как некое мерило успеха. На встрече с тогда еще президентом Владимиром Путиным, он сказал добрые слова о передаче. Для вас ведь наверняка это очень важно?
– Понимаете, если я скажу, что не важно, то это будет некрасиво…
– А если скажете, что важно, — будет неправда?
– Нет, просто это будет не очень точно. Я прибыл в составе делегации, нас было человек 15. Он произносил речь. Я сидел в углу, пил чай. И меньше всего думал, что моя персона его заинтересует. И вдруг Сергей Шумаков (генеральный продюсер РТР. — Авт.) мне говорит: «Перестаньте пить чай». — «Что случилось?» — «Послушайте». А Путин в это время искал глазами меня: «А где Виталий Яковлевич? Где Виталий Яковлевич?.. Ах, вот он где. Всегда его не видно… На самом деле его видно, но он так делает, чтобы его не было видно». Я говорю: «Владимир Владимирович, а что вы хотели мне сказать?» — «Что я хотел сказать? Что ваша программа — единственная, которую я никогда не пропускаю. И я готов ее смотреть, смотреть и смотреть… Я очень люблю вашу программу. И вообще, вы мне очень нравитесь». Я покраснел, сказал: «Это так неожиданно, вы меня вгоняете в краску». Он пожал плечами: «Я сказал то, что думаю. Вас очень любит народ страны, я это знаю. Дома я даже поужинать не могу, когда идет ваша программа, потому что стоит мертвая тишина…» И еще говорил какие-то слова. Конечно, было приятно… Потом все пошли пить чай на балкон. Я встал, отправился туда тоже. Путин подошел ко мне: «Мне очень хочется с вами поговорить вообще». Я ответил: «Я тоже был бы очень рад». — «Но вот видите, — говорит, — так моя жизнь складывается: что хочу, то не могу делать. Потому что все время занят… Вы замечательно работаете. Это какая-то тайна. Когда я узнал, что вы ведете программу без бумажек, без суфлера, я подумал: какие же люди у нас есть! Я и не представлял, что так можно работать...» Я даже не знал, что ответить. Ну а потом мне через день позвонил Олег Добродеев, сказал: «Виталий, насколько я знаю, вас наградят орденом «За заслуги перед Отечеством» 4-й степени». Я удивился: «Я же только что получил орден Почета, буквально в прошлом году». — «Вы что, — спросил он, — хотите сказать, что отказываетесь?..» Четыре человека с телевидения тогда получили ордена: Добродеев, Эрнст, Радзинский и я.
– Еще по поводу позднего созревания. Говорят, что театральные критики в основной своей массе — это неудавшиеся актеры. Вы ведь тоже мечтали о сцене?
– Ну, в школе. Собирался в ГИТИС поступать. Но это детское было абсолютно.
– В итоге стали юристом.
– Да сколько я был юристом… Ну, наверное, лет 5–6. Притом это в Баку еще было. А потом я переехал в Москву, долго был без работы, — вообще, безо всякой. А потом поступил на работу в Институт рабочей молодежи, где проработал 30 лет.
– Адвокатом быть не понравилось?
– Нет.
– Почему? Адвокат ведь тоже в какой-то степени артист.
– Но я же не артист.
– И тем не менее вы стали завсегдатаем столичных театров. Чем манила эта виртуальная реальность? Может, вам казалось, что театр — это нечто величественное, а институт — будничное, серое?
– Вы знаете, наверное, это мое счастье, что я никогда не копался в себе и не задавал себе таких глобальных вопросов. Просто я любил театр. А институт не казался мне, как вы говорите, будничным и серым. Институт мне много очень дал. Без него я не написал бы докторскую. И у меня все-таки была интересная тема: «Американский театр 1970-х годов и общественно-политическая реальность». Да и потом, к тому времени я начал уже переводить пьесы, поэтому театр стал для меня не только по эту сторону сцены.
– Сейчас театральные критики в основном обслуживают каждый свой театр: кто-то Захарова, кто-то Волчек. А вы были вхожи и во МХАТ, и в «Современник», и в Маяковку, и в Театр Моссовета. Как удалось?
– Я никого не обслуживал. И не сказать, что к кому-то был цепко привязан. Характер такой. Но в этих четырех театрах я действительно был как у себя дома. В Моссовете сложилась тогда очень приятная атмосфера, там был изысканный Юрий Александрович Завадский. В ту пору, которую я застал, хозяйкой театра была Вера Петровна Марецкая. С ней я был очень вежлив. Она вскоре умерла. С Орловой я тоже был очень вежлив. Все тогда говорили, что она ложится в онкологическую клинику, и ее тоже вскоре не стало. С Раневской у меня были отношения далекие, я ее побаивался. Потому что она могла ляпнуть такое, что мало не покажется.
– Вам доставалось от нее?
– Мне — нет. А я не нарывался. Она один раз только обратилась ко мне в буфете: «Так это вы член (!) нашего художественного совета?» Я сказал: «Да». — «А что вы здесь болтаетесь?» Я говорю: «Я пришел смотреть спектакль «Дальше — тишина». — «Да? А вы его не видели?» — «Десятки раз. Я его очень люблю». — «У вас хороший вкус. Людочка! — она крикнула официантке и снова обернулась ко мне: — Как вас зовут?» Я говорю: «Виталий». — «Людочка, принеси нам чаю. Подсаживайтесь, Виталий...»
А «Современник» — это вообще было родное место. Я очень любил «Современник», очень. Особенно при Олеге.
– И Ефремова с Волчек можете назвать своими друзьями?
– Конечно. В свое время они ими были. Ефремов был моим другом много лет. С Галей Волчек я дружил и любил ее. Потом все изменилось, конечно. С Олегом мы как-то разбежались в середине 1990-х, последний раз видел его в 1999-м. Почему разбежались? Да много было причин… С Галей вот уже лет 10 не общаюсь вообще. И почти не бываю в «Современнике». Только на премьерах. Тоже была на то причина. И тоже не скажу, какая. Это сугубо личное…
– Про Маяковку еще не поговорили. Вы, как и все, трепетали перед Гончаровым, который был там царь?
– Никто не трепетал, что вы. Он орал, только этого никто не боялся. Когда шептала Доронина, боялись гораздо больше.
– По рассказам, не кричал он только на двух людей: на Джигарханяна и на Гундареву.
– А на Доронину, что, он кричал? Никогда в жизни. Никогда в жизни! Что вы! Боялся больше, чем кого бы то ни было. Если бы хоть раз он на нее повысил голос, она бы ему ответила сразу: «Андрей Александрович, что с вашим горлом?» Все. А на Бабанову он кричал? Да вы что, смеетесь что ли? Когда Бабанова появлялась, он поправлял галстук, бежал в туалет, причесывался. Здоровался. На что она очень сухо ему отвечала: «Добрый день». Это были неприкасаемые люди.
– Чтобы столько лет жить в театре, надо, наверное, очень любить актеров?
– Конечно.
– Но актеры, ведь это дети. И даже сукины дети.
– Совсем не дети. Это глупое утверждение. И не сукины дети. Это очень сложные люди. Актеры, они все очень разные. Среди них есть прекрасные люди. А есть люди, которых надо остерегаться. Есть очень талантливые люди, а есть люди, абсолютно лишенные дара.
– Но это еще и эгоцентрики, нарциссы, повернутые на себе. Вас устраивала эта роль второго плана?
– Этот период был очень коротким. У меня характер не такой простой, чтобы быть на вторых ролях. Вообще, разные были периоды и разные отношения с актерами. С годами я учился больше их понимать. И не делать тех ошибок, которые делал вначале. В общении с ними надо быть всегда самим собой. И никогда ни под кого не подстраиваться. В первое время — да, наверное, я смотрел на актеров снизу вверх. Но я был мальчик тогда молодой…
– Потом разочарования случались?
– Да как вам сказать… Пожалуй, нет. Все-таки с ними всегда было интересно. Очень дружил я одно время с Татьяной Васильевной Дорониной. Очень противоречивый человек, очень сложный. Могла прочесть всю Цветаеву наизусть, замечательно приготовить ужин в полпервого ночи и быть теплой и доброй. А утром — еле здороваться.
– Это, наверное, свойство большинства актеров?
– Нет, не большинства. Она особенная.
– Телевидение со многими вас рассорило?
– Нет. Бывали случаи, когда на мои передачи обижались. Гафт, например. Но я и не подумал выяснять, почему. Чего я буду с ним выяснять — надо знать его характер. И несколько лет мы с Гафтом только сухо здоровались. А когда-то очень дружили, очень… Таня Доронина на меня обиделась. Смертельно обиделась. За то, что я о ней сказал как о руководителе театра. Что по природе своей она всегда была не ведущая, а ведомая. И что когда Товстоногов ее вел, она была великая актриса. А сегодня она ведущая. И, к сожалению, товстоноговских побед у нее нет. На это она обиделась. Тоже никак не реагировал. А потом, спустя лет семь, она меня встретила. Расцеловала, сказала: как же я по вас соскучилась. Я недавно получил от нее письмо, которое начиналось: «Дорогому Виталию Яковлевичу…» и кончалось: «...прошу простить. С наилучшими пожеланиями, ваша Татьяна Доронина».
– То есть все плохое забывается. А были люди, которые вам отказали, — не захотели, чтобы вы о них делали передачу?
– Был такой случай. С Ахеджаковой. А больше не было… Понимаете, я хорошо знаю, что умею делать на телевидении. И если вместо того, чтобы быть благодарным за то, что тебе предлагают, человек отказывается, то и Б-г с ним. Не имеет никакого значения. На 220 передач — один отказ…
– Это дорогого стоит. Но вам интереснее делать передачи про живых или про ушедших?
– К сожалению, с годами интереснее становится про ушедших.
– Потому что нынешние мельчают?
– Мельчают. Очень верное слово. Мельчают и очень сильно. Я делал передачу о Маше Мироновой (дочь Андрея Миронова. — Ред.). Можно было делать, можно было не делать. Там ничего нет. Тайны нет… Понимаете, о Валентине Серовой можно снимать многосерийную ленту. А что про Машку можно сделать?
 

Дмитрий ТУЛЬЧИНСКИЙ, Россия

Фотография Александра Бжеленко

Несекретные подробности
• Виталий Яковлевич Вульф в 1955 году поступал в аспирантуру. После сдачи экзаменов получил документ: «Справка дана Вульфу Виталию Яковлевичу в том, что все вступительные экзамены он сдал на отлично. Однако дирекция института не считает возможным взять его в аспирантуру».
• «В Америке удобно и комфортно, — говорит Виталий Яковлевич. — Я жил там два года, но Россию я не променял бы ни на одну страну». Жаль, что у нас не воспитывают в людях патриотизма.