Немного театра в холодной Москве

Часть 1
На Спиридоновке
Люди помнят себя с разного возраста. Я — где-то лет с четырех. И сейчас уже точно не знаю, что помню сама, а что по рассказам родителей. В начале 1950-х годов жили мы в коммуналке в центре Москвы на Спиридоновке, которая в те времена называлась улицей Алексея Толстого. (Того, кто написал «Петра Первого» и «Хождение по мукам».) У нас было две комнаты. Одна — большая проходная, в которой размещались бабушка Маня (папина мама) с младшей дочерью Зинаидой и впоследствии с ее мужем Ефимом. В другой комнате, совсем крохотной шестиметровке, по форме напоминавшей укороченный пенал, ютилась наша семья: папа с мамой и я. (Как говорится, в тесноте, да не в обиде. По крайней мере, через нас никто не проходил.) И это по-английски называется privacy. А вот как по-русски — это вопрос. Из мебели в нашей комнатенке помещались: узенькая кушетка, на которой ухитрялись спать папа с мамой, моя детская кроватка и между ними — крошечный столик-антик, который держался на одной ноге с завитушками. На столе аккуратной горкой лежали книги. Сидеть за этим столиком было невозможно, так как места для стула не было. Одежду и белье мы хранили в чемодане под кушеткой, ибо такая роскошь, как шкаф или комод нашими жилищными условиями не предусматривалась. Правда, в коридоре около двери в наши, так называемые, «апартаменты» стоял огромный старинный кованый сундук, запертый на замок. Там было много разных семейных реликвий и ветоши, пропахшей нафталином. Иногда этот сундук открывался, и мне разрешали достать из него и недолго поносить черную, расшитую бисером пелерину и шляпку с вуалью. То-то было радости! Я обожала наряжаться.
Кроме нас, в квартире жили еще две семьи. Семейство Тартаковских-Берманов: бабушка Ревекка Абрамовна (бывшая киевская красавица, а в нашу бытность расплывшаяся до необъятных размеров старуха с остатками седых кудрей) с дочерью Анной, зятем Левой и их сыном Борькой. Когда-то Тартаковские занимали всю квартиру, так как муж Ревекки Абрамовны Ефим Григорьевич был довольно богатым человеком, владельцем шоколадной фабрики. После революции, естественно, фабрику отобрали и Тартаковских уплотнили моей бабушкой, которая потом вышла замуж за дедушку Абрама Литинского. (Тартаковские были, конечно, расстроены, и их можно понять. Но, скажу я вам, когда вас уплотняют интеллигентной семьей, где муж — инженер, а жена — дантист, это «зло еще не так большой руки».) Бывший владелец шоколадной фабрики, а тогда — простой советский бухгалтер занимал с семьей две большие комнаты по коридору напротив нас. (Пишу о Тартаковских так подробно, потому что через много лет судьба снова свела меня с Борей Тартаковским да так тесно, что я аж выскочила за него замуж, и у нас родился сын Георгий, Гоша.) А в комнатке для прислуги (рядом с ванной и уборной) жили еще одни соседи — Самедовы (менее приятное уплотнение): громогласная Фекла (работник торговли, которая с гордостью называла себя благозвучным именем Виктория) с тихим, почти бессловесным мужем (майором Советской армии, который был, как теперь говорят, кавказской национальности) и двумя детьми — Лялькой и Валеркой. С Тартаковскими мы, преодолев социальные преграды между буржуазией и интеллигенцией, по-соседски сдружились. Наши бабушки заключили против Феклы-Виктории негласный кухонный союз и переговаривались на идише, когда хотели исключить ее из круга общения. К тому же, по причине плохого аппетита Борьки, его кормление обедом частенько происходило на нашей территории.
– Мария Максимовна, голубушка, можно я у вас покормлю Бореньку? Он у вас лучше кушает, — елейным голосом умоляла мою бабушку Ревекка Абрамовна. Бабушка вздыхала и, скрипя сердце, соглашалась. Не потому, конечно, что ей жалко было предоставить Ревекке Абрамовне во временное пользование наш видавший виды обеденный стол. Просто кормление маленького Борьки представляло собой чересчур длительный, правда, незабываемый, спектакль, и это было не для бабушкиных нервов.
А происходило это «священнодейство» так. Для полноценного кормления Бореньки Ревекка Абрамовна приносила таз с водой, в котором юный наследник утраченной шоколадной фабрики пускал бумажные кораблики, в то время как его изобретательная бабушка с точностью баскетболистки забрасывала в рот ребенка кусок котлеты. А иногда Борька украдкой приносил с собой маленькую детскую клизму и, когда моя бабушка исчезала из поля зрения (шла на кухню или по другой какой надобности), маленький чертенок набирал в клизму воды из таза и поливал потолок и стены, играя в пожарного. Когда такое случалось, Ревекка Абрамовна быстро сворачивала кормежку не в меру изобретательного внука и вместе с тазом, Борькой и клизмой уплывала восвояси. Я, как правило, присутствовала при сем варварском кормлении до конца, но молчала, как партизан, и никому из своих не доносила. Все же мы с Борькой были верные друзья.
С Самедовыми отношения были более сложными. Бабушка и папа подозревали Феклу-Викторию в связях с органами и держали с ней ухо востро. А у моей мамы, в связи с событиями, о которых я расскажу позже, развилась настоящая мания преследования. Поэтому все щекотливые темы обсуждались в нашей семье шепотом и при плотно закрытых дверях. А мы с Борькой дразнили ни в чем не повинную Ляльку Самедову (мою одногодку) «Самедка-котлетка». Видимо, чувствуя некоторый напряг между взрослыми членами наших семей, мы, дети, просто им подыгрывали.
Квартира наша была в добротном старом шестиэтажном доме с лифтом. В общем, условия по тем временам вполне адекватные эпохе. Отдельные квартиры тогда были редкостью. (Хотя над нами в абсолютно отдельной квартире проживал не очень знаменитый, но все же известный в интеллигентных кругах писатель Борис Ласкин.) Словом, мы жили как все, и никто не жаловался. Бабушка к тому времени не работала и получала персональную пенсию за дедушку (в прошлом — одного из ведущих инженеров завода ЗИЛ). Папа, молодой специалист, работал инженером в ОКБ на Красной Пресне, а мама, выпускница романо-германского отделения филфака МГУ, отчаянно пыталась пробиться в советскую литературу художественными переводами с английского и польского.
«Почему вдруг с польского?» — спросите вы. Дело в том, что польский мама знала с детства. Моя мама — Мариам Бузган (в быту Муся или Маруся) родилась в 1923 году в Вильнюсе (который в те далекие времена принадлежал Польше и назывался Вильно) в семье еврейских актеров Хевеля Бузгана и Ривы Шиллер. Ее родители играли на идише в драматической Вилленской труппе. Труппа была в те годы довольно популярна и разъезжала по городам и местечкам Польши, Литвы и Латвии. Маленькую Марусю в турне не брали. Ее воспитывала бабушка Лея, мать моего дедушки, а следовательно — моя прабабушка. (Она умерла за несколько месяцев до моего рождения, и в память о ней меня назвали Еленой. Не совсем Лея, конечно, но нечто созвучное. В послевоенной антисемитской Москве дальновидные родители старались не называть своих детей еврейскими именами, дабы не портить им и без того туманное будущее.)

А теперь немного предыстории. В 1937 году в воздухе уже пахло войной. Дедушка и бабушка получили ангажемент на гастроли (театр двух актеров) в Латинскую Америку — Аргентину, Бразилию и Уругвай. В этих странах была довольно богатая еврейская община, тосковавшая по еврейской культуре. Мой дед был не только талантливым актером и режиссером, но весьма практичным и умным человеком. Появился шанс показать свое искусство в Латинской Америке, а также своевременно удрать из предвоенной Польши. Дед потом рассказывал, что он нюхом чуял судьбу польского еврейства. Когда они с Ривой покидали Польшу, пришлось ехать через Германию. На границе немецкий офицер, просматривая паспорта Ривы и Хевеля, взглянул на их молодые, красивые, но явно не арийские лица и ехидно полюбопытствовал:
– Jude?
– Jude, Jude! — со смесью встречного ехидства и гордости ответил мой дед, понимая, что этот немец им ничего плохого сделать не может. Пока!
Хевель и Рива хотели взять в Латинскую Америку свою дочку — мою тринадцатилетнюю маму — но бабушка Лея, дама волевая и непреклонная, была против.
– Нет! Нечего девочке там с вами по отелям и съемным квартирам мотаться. Я возьму ее с собой в Россию. Как-никак у меня там дочь Сарра, и она в Туле не последний человек. К тому же в Москве — мой младший сын Миша, — стояла на своем бабушка.
(Надо сказать, что моя мама очень даже хотела поехать в Советский Союз. Девочка втайне сочувствовала коммунистам и даже как-то получила от полицейского по спине нагайкой за распространение листовок.) Так и решили. Семья Бузганов разделилась. Рива с Хевелем уехали в Латинскую Америку, а прабабушка Лея с Марусей — в Тулу к дочке Сарре. Последующие печальные события показали, что прабабушка Лея совершила роковую ошибку, не уехав вместе с сыном и невесткой. По съемным квартирам и чужим углам пришлось мотаться ей, старухе, вместе с внучкой Марусей. Но, с другой стороны, если бы она не сделала этой ошибки, меня бы на свете уж точно не было. Спасибо тебе, дорогая моя прабабушка, за эту судьбоносную ошибку!
Младшая сестра Хевеля Сарра Бузган — молодая, образованная, жизнерадостная, привлекательная женщина с пышными вьющимися волосами — была активной коммунисткой и занимала какой-то высокий партийный пост в Туле. (Не помню, какой. А спросить уже некого.) К тому же она водила дружбу с самим Серго Орджоникидзе. У нее была семья (муж и двое детей от разных браков), красивый дом, должность, деньги, почет. Но стоял кровавый 37-й год, и почти сразу же (через два месяца после приезда прабабушки Леи с Марусей) все рухнуло. Сарру и ее второго мужа Славу арестовали, детей отдали первому мужу, дом и прочее имущество отобрали. Сарре предъявили абсурднейшее обвинение в шпионаже в пользу Японии и без долгих проволочек расстреляли. Мужу оставили жизнь, но дали десять лет лагерей. Он отсидел от звонка до звонка, выжил и после смерти Сталина был реабилитирован.
После ареста Сарры мама и прабабушка остались на улице, в самом прямом смысле слова. Пришлось ехать в Москву к младшему сыну Мише. Дядя Миша и его жена Рая жили в стареньком трехэтажном доме барачного типа на Малой Бронной в пятнадцатиметровой комнате коммуналки. Настоящая воронья слободка. Еще трое (а может, и четверо) соседей, отсутствие ванной комнаты и парового отопления, деревянные, по-деревенски нещадно скрипучие полы. (Топили дровами. И это в Москве-то, в столице нашей Родины!) Миша и Рая были молоды и гостеприимны. Они любили гульнуть в кругу друзей-приятелей. Мать и племянницу приняли хорошо, но привычки повеселиться не оставили. В их комнате вечерами вечно кто-то столовался, играл патефон, пели песни, танцевали. (Рая некогда была балериной, но постепенно раздобрела, потеряла форму, и балет пришлось забросить. Да и муж не позволил ей больше «дрыгать ногами».) И вот среди этого шума и гама на раскладушках спали моя мама и прабабушка Лея. Мамина раскладушка, за неимением другого места, раскладывалась прямо под столом.
Миша хорошо зарабатывал и не жалел денег на мать и племянницу. Но средств все равно не хватало, и прабабушка, как-никак бывшая владелица магазина сумок и перчаток в Вильне, смирив гордость и обиду на жизнь, пошла работать нянечкой в больницу — мыть полы и выносить судна. Маруся поступила в шестой класс московской школы. Там она встретила моего будущего отца — Гришу Литинского. Гриша после школы помогал ей осваивать тонкости великого и могучего русского языка, объясняя разные заковыристые выражения, типа «пойти на кудыкину гору». Занятия русским языком проходили успешно также и в другом направлении: уже в седьмом классе у Маруси с Гришей завязался юношеский роман. Так как домашние условия Маруси оставляли желать лучшего, она часто оставалась ночевать у подруги Лиды. Потом стала оставаться ночевать у Гриши. Иногда. Зная о ее домашних обстоятельствах, родители Гриши не возражали. Все это было вполне невинно. Когда Маруся долго не появлялась в доме Литинских, мой дедушка Абрам, Гришин отец, шутливо спрашивал: «Ну, Гриня, где твоя рыженькая Бузган?» У Маруси были карие бархатистые глаза и длинные волнистые волосы цвета темной меди. Ее нельзя было назвать красавицей, но она была чудо как хороша. В школе от поклонников отбоя не было, а Маруся любила только своего Гришу. Когда началась война, она поехала в эвакуацию вместе с семьей Литинских. Грише было всего лишь семнадцать лет, но он четко, с твердостью взрослого мужчины сказал родителям: «Я без Маруси в Елабугу не поеду». И родители не посмели возразить, понимая, что юношеское увлечение Гриши и Маруси переросло в настоящую любовь, которой не так часто награждает нас судьба.
После войны мои родители поженились, и Маруся насовсем перебралась в маленькую шестиметровую комнатку на Спиридоновке. А через два года после свадьбы родилась я. К моему дню рождения пришла огромная посылка из Аргентины. Там был набор вещей для новорожденного. Все почему-то голубого цвета, от коляски до соски. Дедушка с бабушкой не знали, кто родится, и, на всякий случай, купили все приданое для мальчика. Но голубые вещи были как раз под цвет моих глаз. Когда родители вывозили меня на прогулку на Патриаршие пруды (которые тогда назывались Пионерскими прудами), все прохожие ахали: «Какой очаровательный ребенок!»
 

Елена ЛИТИНСКАЯ, Нью-Йорк
 

Об авторе
Елена Литинская родилась и выросла в Москве. Пишет стихи с 16 лет. Окончила славянское отделение филологического факультета МГУ им. М.В. Ломоносова. Занималась поэтическим переводом с чешского языка. В 1979 г. эмигрировала в США. Вернулась к поэзии в конце 80-х. Издала две книги стихов: «Монолог последнего снега» (Нью-Йорк, 1992) и «В поисках себя» (Москва, 2002), а также книгу стихов и прозы «На канале» (Москва, 2008). Ее стихи, переводы и рассказы опубликованы в периодических изданиях и альманахах Москвы и Нью-Йорка.
В настоящее время Елена Литинская живет в Нью-Йорке, работает в Бруклинской публичной библиотеке. Является основателем и президентом Бруклинского клуба русских поэтов.