Немного театра в холодной Москве

Продолжение. Начало в № 990
Часть 2
Расставание и встреча
Итак, в 1949 году Бузганы вернулись в Польшу и сначала присоединились к труппе еврейского театра в Лодзи. Первый театральный сезон открылся комедией Александра Галича «Вас вызывает Таймыр». В 1955 году оба еврейских театра (во Вроцлаве и в Лодзи) объединились в один Государственный еврейский театр под руководством Иды Каминской. Театр переехал в Варшаву. Наряду с Идой Каминской, ее дочерью Рут Каминской, Мельманом, Моревским, Бергером, Рут Тару-Ковальской, Швайлихом и другими, Хевель и Рива стали одними из ведущих актеров, гордостью этого театра. Хевель поставил много пьес, в том числе «Тринадцать бочек дукатов», «Тевье-молочника», «Оперу еврея», «Сон Гольдфадена», «Большой выигрыш», «Трудно быть евреем», «Профессора Мамлока», «Уриеля Акосту» и др. Наряду с постановкой пьес еврейских драматургов, Хевель переводил на идиш и ставил пьесы Островского, Ибсена, Горького. Польский государственный еврейский театр был популярен как в самой Польше, так и в странах Западной Европы. Они часто выезжали на гастроли в Лондон, Париж, Амстердам, Вену, Брюссель, Западный Берлин. Побывали также в Израиле и США. Однако Министерство культуры СССР так и не удосужилось пригласить еврейский театр на гастроли. Размышлять тут долго не приходится. Советы уничтожили свой еврейский театр вместе с Михоэлсом и Зускиным. Зачем же им нужны были гастроли еще одного еврейского театра?!
Прошло уже несколько лет после возвращения Бузганов в Польшу. Они упорно хлопотали о визе в СССР для встречи с дочерью. Для этой цели даже сделали хитрый ход: приняли статус советских граждан, проживающих за границей. (Для непосвященных: да, есть и такой «странный» статус. Во всяком случае, в те годы он был.) Хлопоты были довольно длительными, тянулись не месяцами — годами. И наконец зимой 1954 года долгожданное разрешение на въезд в Москву было получено...
Мне было шесть лет, и я прекрасно помню, как папа с мамой поехали на Белорусский вокзал встречать моих «новых дедушку и бабушку». А потом в полутемном коридоре нашей коммуналки на глазах у выстроившихся вдоль стен и потерявших дар речи Тартаковских-Берманов и Самедовых вдруг появились Хевель и Рива, запорошенные снегом, еще не старые (Хевелю было пятьдесят семь лет, Риве — пятьдесят один), красивые, прекрасно одетые, сияющие каким-то почти голливудским лоском, люди оттуда — из другого, неведомого и полузапретного, мира.

Передо мной фотографии Хевеля и Ривы. Много, много фотографий разных лет. Снимки из спектаклей и просто из жизни. Я назвала Хевеля красивым, но он не был красив в общепринятом смысле этого слова. Черты его лица не были классически правильными. У деда был крупный нос, высокий лоб и полные губы. Красота его искрилась в бархатном взгляде темных с поволокой глаз. Его взгляд пронизывал и одновременно притягивал…

Но вернемся к зиме 1954/1955 года, когда Бузганы впервые приехали в Москву. Бабушка Рива потом рассказывала, что, увидев на вокзале моего папу в тулупе и шапке-ушанке — высокого, крепко сбитого, симпатичного, раскрасневшегося от мороза, отнюдь не типичного еврейского парня, — она весьма удивилась и опечалилась, приняв его ни больше ни меньше, чем за казака. (Ведь во время еврейского погрома казаки зарубили ее младшего брата только за то, что мальчик отказался расстаться со своей гимназической фуражкой.) Правда, когда все приехали с вокзала домой и Рива встретилась с бабушкой Маней, которая заговорила с ней на идише, она успокоилась и с облегчением вздохнула. Имея такую еврейскую маму, мой папа вряд ли принадлежал к воинственным потомкам кубанских или донских казаков.
По случаю приезда заграничной родни бабушка Маня и папина сестра Зина на время переселились на пятый этаж к друзьям нашей семьи — Абрамовым. Бабушка Маня уже тогда была неизлечимо больна, и с ее стороны это была большая жертва. Но что было делать?! Надо было предоставить заграничным родственникам пусть не квартиру, ну хотя бы комнату. Как же Рива с Хевелем потом огорчились, когда узнали, что большая комната принадлежит бабушке с тетей, а наше обиталище — только шестиметровая клетушка, которую и комнатой не назовешь! Так, закуток с окном и дверью. Время было тяжелое, послевоенное. Скудное питание, денег в обрез, убогая коммуналка. И все же они были безгранично счастливы тогда при встрече, после семнадцати лет разлуки. Помню много подарков всем членам нашей семьи. (И даже соседям кое-что перепало.) А мне, единственной внучке, больше всех. Среди кучи подарков особенно запомнилось маленькое нежное золотое колечко с александритом. Настоящее колечко для шестилетней девочки! Потом я, конечно же, его не сберегла. Слишком мала была для таких подарков.
От Спиридоновки до Малой Бронной рукой подать. Вечерами мы всей семьей частенько наведывались к дяде Мише с тетей Раей: пообщаться с родственниками и заодно вкусно поесть и даже черной икры отведать. (У меня сохранилась старинная фотография, на которой я, двухлетняя девочка, сижу на дяди Мишином столе и ложкой ем черную икру.) Да! Наш дядя Миша сам умел жить и другим помогал: подкармливал родственников и знакомых, давал деньги в долг, не заботясь о скором возврате. У Миши и Раи к тому времени уже был одиннадцатилетний сын Марик — поздний неуправляемый ребенок, с которым была куча проблем. Миша и Рая были сугубо городские жители, а мои мама с папой, несмотря на скудные средства, ухитрялись каждое лето снимать дачу. Ну, естественно, нам на два-три месяца подкидывали Марика. Дяде Мише отказать было просто невозможно.
Марик был на пять лет старше меня, но интеллектуальный уровень развития у нас был примерно одинаков. Однажды, когда у меня сломался велосипед, Марик предложил гениальную идею: снять велосипедную цепь и поварить ее немножко в керосине. Сказано — сделано. Пошли в летнюю деревянную кухню, взяли кастрюлю, налили туда керосину и поставили варить на керосинку. Полыхнуло так, что мы оба тут же нырнули в кусты и стали бешено орать: «Пожар, горим!» Услышав наши вопли, прибежали моя мама с хозяйкой дачи и стали гасить пламя. На наше счастье, огонь быстро потушили, но хозяйка дачи, вредная старуха, вдова бывшего орденоносного латышского стрелка, грозилась нас немедленно вытурить да еще и в суд подать за материальный ущерб (сожгли кухонный стол). Все же моя мама сумела ее как-то умаслить, и мы остались на даче. А вечером, когда папа приехал из Москвы, Марику, как старшему «изобретателю», досталось ремнем.
– Будешь хулиганить, мелкий ты пакостник и поджигатель? — грозно вопрошал папа, лупцуя Марика.
– Ой! Не буду, не буду! Дядя Гриша, простите! — умолял малолетний «злоумышленник».
– Даешь честное пионерское?
– Даю, даю! Сегодня же напишу торжественное обещание и отправлю по почте папе и дяде Хевелю.
– Ну, раз дяде Хевелю — ладно. Вставай и надевай штаны, — сменял гнев на милость мой отец и прекращал воспитательные меры или, выражаясь современным английским, child abuse. Но в те далекие времена ни родители, ни мы, дети, не знали такой американской премудрости.
 

Елена ЛИТИНСКАЯ, Нью-Йорк
Окончание следует