Первая скрипка

Но сегодня Владимир Теодорович вспоминает, как все начиналось. Когда было впервые и внове…
 

Детство
– В музыкальную школу я пошел очень поздно, в 10 лет. Причем меня вначале не приняли туда, посчитали неспособным, хотя я угадал все ноты, простучал ритм достаточно сложный и спел песню про пограничников. Наверное, это было отражением эпохи той странной: 1953-й год, «дело врачей». Но мама тем не менее понимала, что какие-то способности у меня есть, и определила в Петроградскую районную музшколу, где я несколько лет занимался. Вначале меня принялись учить на виолончели, но поскольку я был маленького роста и инструмент было тяжело носить, я попросил своих родителей подобрать мне что-нибудь полегче. Марина Цветаева когда-то написала такие строки: «Наш мир — до призрачности зыбкий на трех своих гнилых китах. О, золотые рыбки! — Скрипки в моих руках!» И вот эти «золотые рыбки» оказались действительно золотыми. Потому что скрипка стала неотъемлемой частью моей жизни, моей души, моих интересов. Когда я менял одну скрипку на другую, то всегда очень сильно переживал, потому что она становилась для меня одушевленным предметом. В детстве даже плакал, когда вырастал из восьмушечки, из маленькой скрипки, и нужно было переходить на скрипку большего размера.
 

Молодость
– В молодости я много общался с Товстоноговым. Помню, Георгий Александрович мне звонил и говорил: «Володя, вы не видели еще «Смерть Тарелкина»? Я тогда поставлю в репертуар к вашему приезду». У нас очень много было бесед с ним поразительных, таких, которые врезались мне в память и очень многое мне вообще открыли в музыке, несмотря на то, что это разные профессии. Бывало, целыми ночами я засиживался у Георгия Александровича. Он сидел в семейных трусах, с мундштуком с сигаретой, и спрашивал у меня о музыке, о фразе, об акцентах, о метафоре, проводил параллели невероятные. А однажды открыл томик Блока и сказал: «Послушайте, Володя: «Из облака скользящий луч над зыблемой водой развевается блестящей серебристой полосой...» Вот вы, например, можете прочесть это стихотворение на одном дыхании?» Я говорю: «Ну, попробую». И начал читать: «Из облака скользящий луч над зыблемой водой развевается блестящей серебристой полосой, и спешит волна с тревогой в ярком свете погореть, набежать на склон отлогий, потемнеть и умереть…» Он так посмотрел на меня: «Беру в театр!»
 

Зрелость
– Свой оркестр я захотел иметь по многим причинам. Во-первых, потому что мне надоело играть одно и то же, во-вторых, потому что я начал учиться дирижированию и, в-третьих, потому что в то время случилась война в Афганистане. В 1979 году я провел свой дирижерский дебют с Чикагским симфоническим оркестром. Он был очень успешный, меня пригласили туда. Но все культурные контакты были оборваны немедленно, и в течение девяти лет советские артисты не могли приезжать ни в Америку, ни в другие капстраны. Тогда я и начал создавать свой оркестр. Это было очень трудно, потому что существовало негласное решение Политбюро: ничего нового не создавать. Но тем не менее, когда человек что-то сильно желает, у него получается. Оркестр «Виртуозы Москвы» был поначалу подпольным, как бы андерграундным. Все музыканты работали в других коллективах, собирались мы в свободное время, которого было очень немного, репетировали, выезжали на гастроли. Иногда приходилось в одном городе играть по три концерта в день: в 5, 7 и 9 вечера. Надо сказать, что публика российской провинции — это вообще особая совершенно статья. Там особые люди, это чистый, неиспорченный родник. ни нам приносили из дома еду: картошечку, малосольные огурчики, пирожки с черникой. И подкармливали нас между концертами, потому что понимали, что мы нигде поесть не сможем. Очень трогательно было, я этого никогда не забуду.
 

Одиночество
– Я думаю, что одиночество — это совершенно необходимая грань для творческого человека, необходимая часть жизни. Ведь можно быть одиноким даже в толпе. Когда я лечу на дальние расстояния — в Японию, в Америку или в Китай, — я обычно сижу с партитурами, вслушиваюсь в нотный текст и моделирую будущие репетиции с оркестром… Можно быть одиноким, даже когда с вами разговаривают, и у меня был такой случай.
Однажды во Франции я играл для Тони Блэра, а страницы моей партитуры переворачивал бывший президент Франции Жискар д’Эстен. Закончили игру, сели ужинать. А в то время я готовил Первый концерт Рахманинова для поездки с Денисом Мацуевым по Америке, постоянно об этом думал. И вдруг я заметил, что не слышу, о чем говорят эти люди. Как мне потом сказала моя жена Сати, Тони Блэр в это время рассказывал о королевской семье, Жискар д’Эстен говорил о европейской конституции. Но у меня в голове была только одна мысль: как подобрать аппликатуру, чтобы линия не рвалась, вот эта рахманиновская огромная линия, такая наполненная внутренней страстью, глубиной. И первое, что я сделал, когда в два часа ночи мы вернулись домой, — я схватил скрипку, схватил партитуру и стал играть вот эти места, о которых думал. Казалось бы, такая встреча невероятная: Блэр, Жискар д’Эстен. Но когда ты прикован к чему-то, когда твоя мысль напряжена и работает только в одном направлении и ты думаешь о творчестве, ничего не может помешать…