Люсьен, Люсик, Люська

В старших классах старостой нашего 10-го «В» стал Люсьен Шифрин. Не ведаю, откуда взялось у него редкое, с французским ароматом имя. Можно предположить, что в роду Шифриных был кто-то из столь славной нации. Однако же наделение младенца иностранным именем в конце 1930-х можно считать поистине героическим поступком. Мы называли его Люсиком, реже — попросту Люськой.
Как-то незаметно староста стал неформальным лидером класса. Возможно, тому способствовал спорт. Люсик хорошо играл в волейбол, но особых успехов добился в стрельбе из пистолета и, выполнив норму мастера спорта, вошел даже в сборную Молдавии.
Авторитету старосты способствовало и то, что в отношениях между учителями и нашим буйным классом он дипломатично занимал позицию, схожую с нейтралитетом судьи. Помнится, что в срывах уроков, а таковые у нас случались, побегах на соседнее со школой старое Армянское кладбище Люсьен тоже принимал участие, впрочем, без особого энтузиазма.
В девятом классе состоялся наш бенефис, когда инициативная группа из нескольких сорвиголов на глазах восхищенных зрителей, куда входил почти весь класс, сожгла за городом на Комсомольском озере два похищенных журнала. Предметный — по успеваемости — и дополнительный, я бы сказал, фискальный тех времен, куда вносились малейшие замечания по поведению. Шифрин, как и я — комсорг, присутствовали при столь впечатляющем зрелище, когда вокруг костра с горящими журналами вершились ритуальные пляски, схожие с танцами африканских дикарей. Тем не менее на последующих жестких допросах директора школы Ивана Петровича и «Аннушки», нашего классного руководителя, мы, что скрывать, и сквозь слезы держали удар, так и не назвав инициаторов столь замечательного события.
И если учесть, что сожжение состоялось в мае, два месяца спустя после смерти Сталина, теперь, сквозь годы, видится в нем нечто символическое. Хотя, помнится, неожиданная, как зимняя гроза, кончина вождя сопровождалась поистине всенародной скорбью да редким для Кишинева морозцем.
До сих пор в памяти солнечный мартовский день 1953 года, школьный двор, траурный митинг. Как комсоргу класса мне велели выступить, что я тогда и сделал, искренне произнеся скорбную речь. Потом последовали дни всенародного траура в мозаике черного и красного цветов, словно с небес свалившиеся на нас каникулы, наконец — похороны, транслировавшиеся на всю страну. С тремя одноклассниками, Люсьен был среди них, мы молча слушали передачу из Колонного зала по радио у нас дома. В момент, когда по всему городу разнеслись протяжные заводские гудки, моя тетя, заглянувшая в комнату, увидев нас, произнесла буднично и с сарказмом одно короткое слово: тоткиню. Что дословно в переводе с идиша означает «папочка». Оно употребилось тетей с иронией, когда хотят сказать об отце нечто обидное, с пренебрежением, например, как о неплательщике алиментов, человеке, не выполнившем свой долг перед детьми…
Год спустя, после окончания школы в 1954-м, пути двадцати шести мальчишек разошлись. Большая часть класса поступила в вузы, кто-то — в военные училища, остальных призвали в армию. Через пять лет после окончания Харьковского института инженеров транспорта Люсьен вернулся в Кишинев. Здесь, работая архитектором-проектировщиком, он на правах экс-старосты стал объединяющим звеном среди тех, кто остался в городе. И не только для них.
Едва кто-то из нас, далеких — Валентин Барский, обосновавшийся в Сибири, Оскар Вайнштейн из Обнинска, Юра Прокопенко, служивший в ракетных войсках, Вовка Липканский из Подмосковья или я, к примеру, из Владимира — появлялся в Кишиневе, как Люсьен в спешном порядке собирал одноклассников на застолья и посиделки. Когда же в 1982-м не стало почитателя не столько поэзии, сколько в чем-то образа жизни Сергея Есенина, красавца и любимца женщин Коли Клименко, многие по предложению Шифрина, обзвонившего всех, прислали, кто сколько мог, на похороны товарища…
Шли годы. Где-то в середине 1990-х Люсьен с женой Людмилой и двумя дочерьми уехал в Израиль. Из нашего интернационального класса, в котором насчитывалось одиннадцать евреев, четверо украинцев, один армянин, а остальные — русские, в Израиле оказались пятеро, еще двое, ставшие врачами, живут в США. Остальные — кто где по России, в Кишиневе остался лишь Яценко, в силу замкнутости, тяжелого характера и мерзкого микроба антисемитизма ни с кем не поддерживающий отношений.
Но что замечательно: когда в 2004 году, к пятидесятилетнему окончанию школы, Шифрин надумал собрать одноклассников в Кишиневе, то с дотошностью профессионального разведчика разузнал адреса и телефоны аж двадцати двух человек, затратив на поиски не один год.
Встреча состоялась в канун Дня Победы, 8 мая. Началась она с посещения нашей школы на Садовой, куда Люсьен пригласил и двух доживших до этого светлого дня учителей — историка Израиля Львовича и физкультурника Николая Федоровича. Когда наш бывший историк появился в костюме с множеством боевых наград — орденов и медалей, все были немало изумлены. Ибо в школьные годы никак не предполагали, что казавшийся нам молодым строгий Израиль, на уроках которого не смели раскрыть рта даже самые отпетые сорванцы, прошел всю Отечественную войну от звонка до звонка!
С памятного 2004-го прошло еще пять лет. Мы перезванивались, писали письма, слали фотографии. Увы, двоих, бывших на той кишиневской встрече, уже нет среди нас. Юра Прокопенко, дом которого стоял на берегу моря, умер, подхватив нечто из кожной онкологии под палящим солнцем Одессы, у черноволосого красавца с голливудской внешностью Бориса Шимановича не выдержало сердце после убийства сына.
Последние полтора-два года перед теперь уже пятидесятипятилетним юбилеем окончания школы Люсик по-прежнему беспокоился: звонил нам едва ли не каждый месяц, слал письма по Интернету. Теперь мы решили встретиться в Москве.
…«Боинг» авиакомпании «Трансаэро» рейсом из Тель-Авива приземлился в Домодедове точно по расписанию. Четверо поседевших лысоватых мужчин, внешне из тех, кому уже уступают места в троллейбусе, прислонясь к металлическому барьеру, вглядываются в лица прилетевших пассажиров. Представлю встречающих: Дима Изотов и Витя Макаров — москвичи, Оскар Вайнштейн — из Обнинска, я — владимирский.
И вот где-то среди толпы, выходящей из зоны контроля, мелькнули знакомые лица. Энергичный, худощавый, с бородкой Мефистофеля Валька Барский впереди, чуть сзади Люсьен с привычной, казалось, всегда не покидающей его лицо улыбкой приветственно поднимает руку. Как всегда, он главный, староста, вожак.
Вшестером мы собрались на просторной, в зелени, даче Димы Изотова, что на станции Луговая. Многие не смогли приехать из-за болезней, других проблем. И первый тост за встречу и за тех десятерых ребят, которые в разные годы ушли от нас, поднял, конечно же, Люсьен. В столице мы провели три незабываемых дня, потом заехали ко мне во Владимир.
В своем заключительном слове, едва сдерживая слезы, неисправимый романтик Люсик сказал: «Проза ушедших лет живет в каждом из нас. Но проза детства и юности, тревожа нас сейчас чаще, чем в зрелые годы, может стать и высокой поэзией. Особенно если они были счастливыми, настоянными на ностальгическом аромате дружбы и воспоминаний. Будем помнить, наше шестидесятилетие не за горами. И до встречи в Иерусалиме!»
А почему бы и нет? Вот она — роль личности в истории…

Марк ФУРМАН, Владимир, Россия