Черное на белом

Поднимая выше воротник куртки, пытаясь оградить себя от толпы, он сворачивает за угол. Здесь тише. Припаркованные кое-как машины, грязные от непогоды, обиженно смотрят своими глазами-фарами. Старый двор-колодец. Стены домов в каком-то отупении смотрят друг на друга окно в окно. Во дворе ни деревца, ни кустарника. Каменный мешок. Лениво пробежала толстая крыса. Он поднимает голову. Растрепанные облака расступаются, и на миг показывается заплата синего неба, а на нем горит маленькая яркая звездочка. Он задумывается. Что это? Знак того, что все будет хорошо, утрясется, наладится? Он замирает на миг. Тучи грязными космами снова продолжают свой путь, пролетая над головой. Он передергивает плечами и облокачивается о стену старого дома, вдыхая слишком влажный, обжигающий горло и легкие воздух Города. Воздух как будто стремится коснуться своей нечистой рукой души. Дышать становится труднее. И он идет дальше, вдруг наваливаются мысли о колледже, скачут, взбудоражено мелькают, быстро, как проезжающие вагоны «Невского экспресса», вспоминаются лица одногруппников, недобро-насмешливые, вместо улыбок, оскалы. Он обращается с просьбой: «Слушай, будь другом, дай конспект переписать. Приболел немного, не было меня». В ответ бросается глумливо: «Не дам!» «А ты?» «И я не дам!» «И от меня не дождешься!» И мерзкий скользкий хохот. А в душе судорогой вопрос: «За что?» Лица ребят исчезают, и тут же появляется грозная фигура алгебраички, которая, как батогами, начинает словесное избиение: «Ну что, опять не выучил? А надо зубрить, зубрить, каждый день повторять теоремы, формулы, правила, если ты такой тупой!» А он вспоминает, что вначале в этой алгебре с геометрией все просто и понятно, а потом формулы где-то вязнут, но почему-то не в его памяти. Иксы превращаются в прекрасных барышень, игреки — в отважных рыцарей, а интегралы — в великолепные цветы. Просто так. Росчерком его черной гелиевой ручки.
Он бросает взгляд на свои руки. Длинные, узкие, гибкие пальцы. Узкая кисть, мягкая ладонь. Природа подарила ему руки художника-мастера. И он творит ими картины, потому что не может не творить. Он обречен на это приказом Сверху! Быстрыми и одновременно плавными штрихами он рисует черное на белом. Поляны с цветами, поющие птицы, древние города, распускающиеся бутоны цветов, летящие кометы рождает стержень гелиевой ручки, который он держит своими искусными пальцами. И он до конца не может понять, что это: Благословение, или проклятие, или то и другое вместе? Вот таинство! Нет тени без Света, но разглядеть бы Свет. Это так трудно объяснить, когда видишь мир иначе, не значит что правильнее, просто иначе. И это иночество в миру, как каждодневная казнь. Это и палачи-учителя, которые с садистским вожделением ставят двойку за двойкой, это и однокурсники, которые почему-то завидуют и тихо ненавидят. Хорошо бы научиться отражать «атаки» извне, из этого прагматично-циничного и агрессивного мира. Просто научиться в нем выживать, не изменяя себе, не прогибаться! Но как это тяжело! Понять до конца, до корней души может только Б-г!
Он не заметил, как стемнело. Сумерки обхватили Город, сделав его еще более темным. Пора возвращаться домой, где ждут его простая черная ручка и белая бумага. Вдруг он услышал резкий окрик: «Эй, пацан, стой!» Перед ним около машины ППС стоял молодой сержант и нагло улыбался. Потом он стал наступать, задавая вопросы: «Слушай, ты чего такой худой? И лицо у тебя странное, и глаза нехорошие. Обдолбался, наверное? Дурь распространяешь?» Он молчал. Сержант грубо схватил его за рукав куртки. «А ну, проедем в отделение!» — резко произнес сержант, усаживая его на заднее сидение машины. Он молчал. Это было уже не впервые. В отделении, сопя и чертыхаясь, его обыскали, выворачивали карманы куртки и брюк, ощупывали ботинки, заворачивали рукава свитера, ища «наркотическую дорожку». Он, сжав зубы, читал про себя пришедшие на память стихи Райнера Рильке…
Не найдя у него того, что искали, разозлившиеся милиционеры посадили его в «обезьянник». Рядом, ссутулившись, сидел бомж, всхлипывала девица сомнительного вида. Пахло немытым телом, сигаретами и плохими духами. Прикрыв глаза, он пытался отвлечься. Он знал, что его обязательно выпустят, но эти часы заточения надо пережить. Мысленно он оказался в другом веке, в другом месте. Перед ним возник яркий образ Сикстинской капеллы и Микеланджело. Великий художник был очень слаб и изможден. В добровольном одиночестве мастер стоял на шатких лесах и писал совершенные тела женщин, юношей, стариков, детей. Краска льется ему на лицо, мастер стирает ее рукавом и продолжает творить разнообразие поз и ракурсов. А тело Микеланджело от великого труда обезобразилось, позвоночник изогнулся, и видит он плохо, но не останавливается, пребывая во вдохновении. Вдруг четко возникает завершенное «Сотворение Адама». Б-г-демиург протягивает руку еще неподвижной руке Адама…
Резкий звон ключей в замке, скрежет открывающейся «клетки» и громкий голос: «Свободен. Выходи». От неожиданного возвращения в настоящее он вздрагивает, встает и выбрасывает себя на улицу. Темно. Муть фонарей и фар. Он идет по набережной, останавливается, опирается о парапет и смотрит вниз на воду. Такую манящую, такую близкую. Ветер поднимает маленькие волны, как маленькие ручки они манят: «Сюда, сюда. Ты там не нужен, не нужен!» Внезапно, звонким колокольчиком, слышится мамин голос. Он оборачивается. Послышалось? А морок исчез, растворился. Спрятав замерзающие руки в карманы, он быстро идет домой, где ждут мама, папа, старший брат, белая бумага и простая гелиевая ручка с черным стержнем. Пора творить черное на белом…

Джонатан КИМЕЛЬФЕЛЬД, 
14 лет, Россия