Нет, не забудет никто никогда школьные годы...

Несмотря на браваду, Наташа сознавала, что растет в гадком омуте. И по мере сил и возможностей старалась из него выбраться. Она тянулась ко мне и нашей семье. Во мне Наташа вызывала противоречивые чувства. С одной стороны, чувство дружбы, сопереживания и стремление помочь, с другой — чувство брезгливости и даже гадливости, как будто после ее рассказов о приключениях с мальчиками меня вымазали в куче дерьма. Она частенько теряла ключ от квартиры (или ее мать просто выгоняла из дома) и, бывало, прибегала к нам в воскресенье с утра пораньше, когда мои родители еще были в постели. Воскресенье тогда был единственным выходным днем, и папе с мамой хотелось выспаться, а тут — звонок в дверь, и на пороге — Наташка, зареванная, голодная. Что делать? Родители вставали, приводили себя в порядок, и мы все садились завтракать.
Что такое антисемитизм? Заразная болезнь или, может, свойство души, вошедшее в плоть и кровь младенца с молоком матери? Не знаю. Не могу ответить на этот вопрос. Несмотря на сильную привязанность ко мне и к нашей семье, Наташа также страдала этим недугом. Как-то мы повздорили. Не помню уже из-за чего. И она не удержалась и бросила мне в лицо резкое «ну, ты, еврейка!» (Хорошо еще, что не «жидовка».) Я опешила, ничего не сказала в ответ, но перестала с Наташей разговаривать и вообще замечать ее. Мы не общались несколько месяцев, а потом наша пионервожатая Валя как-то сумела нас помирить. Для Вали, как и для многих, слово «еврейка» было ругательным. И она приняла абсолютно «гениальное» решение, приказав Наташе вообще никогда не произносить этого слова. Так и сказала: «Не говори никогда этого слова и попроси у Лены прощения». Наташа раскаялась в содеянном, попросила у меня прощения, и я, конечно же, простила ее... Вот так решился еврейский вопрос в нашем классе. Слово «еврейка» стало запретным.
Как и все советские дети, мы с благоговением относились к вождям мирового пролетариата Ленину и Сталину. Портреты вождей висели в каждом классе, в учительской и актовом зале. Однажды подходит ко мне Люся Уткина, показывает рукой на портрет Сталина и довольно громко произносит:
– Мой папка сказал, что он плохой.
– Ты что, обалдела, что ты такое говоришь? — испугалась я.
– Плохой, плохой! Не веришь, спроси у своего папки, — со знанием дела предложила политически подкованная Люська.
Я еле дотерпела до конца уроков, чтобы по дороге не расплескать эту потрясающую весть и донести до мамы. Дома мама подтвердила справедливость Люсиных слов и простым, понятным языком рассказала мне о прошедшем ХХ съезде партии и разоблачении культа личности Сталина.
– Что же ты мне раньше не сказала? — возмутилась я. — Я перед Люськой выглядела, как серость необразованная.
– Пусть лучше об этом вам в школе учителя рассказывают, — сказала мама. — А то я скажу что-нибудь лишнее, ты расскажешь своим подругам, и потом Б-г знает, что будет...
Несмотря на новые времена и разоблачение культа личности, мама все еще жила под страхом возможного ареста. Ведь в 1937 году арестовали и расстреляли мамину тетю Сару.
– Впрочем, я вижу, что ты у меня уже большая девочка и многое можешь понять. Обещай мне только одно: никогда никому не рассказывай то, о чем мы с папой говорим дома.
Я обещала, даже дала «честное октябрятское», и с этого дня взрослые от меня не скрывали ни анекдоты (мой папа знал их десятками и впоследствии, когда мы эмигрировали в Америку, записал их по памяти около ста штук), ни разговоры о политике. Знали, что я не подведу. Я была девочка надежная.
В пятом классе стало как-то интереснее, живее, не так беспросветно. Все, кто мог остаться на второй год, уже остались. Все, кто нуждался в специальном обучении, уже отсеялись и были переведены в школы для умственно отсталых детей. Состав нашего пятого «Б» изменился коренным образом. Добавилось несколько способных, симпатичных ребят, из которых я выделяла одного. (Звали его Владимир Х. В детстве это имя было для меня роковым.) Меня привлекали в Володе хорошее воспитание, недрачливый нрав и большие, выразительные, ярко-голубые глаза, которыми он иногда бросал на меня смелые взгляды. Что уж он хотел сказать этими своими огромными голубыми глазами, одному Б-гу известно. Но, увы, он так ничего и не сказал — до конца пятого класса. А в шестом мы переехали на другую квартиру и меня перевели в другую школу.
В пятом классе мне повезло также и с учителями. Наиболее яркой личностью был учитель математики — Григорий Иванович. Это был представительный мужчина лет сорока, ветеран войны. Он имел группу инвалидности (не помню, какую), что, бесспорно, сказалось на его эксцентричной манере преподавания. Но предмет свой он знал блестяще, хорошо объяснял новый материал и удивлялся с, мягко выражаясь, грубоватой для учителя непосредственностью, если кто-то чего-то не понял. Например, вызывает он к доске девочку Машу. Просит решить задачку по элементарной алгебре, а девочка мнется и ни в зуб ногой. Терпение Григория Ивановича лопается, и он громко и с выражением, отчеканивая каждый слог, восклицает на весь класс: «Ка-ка-я ду-ра! Иди на место!» Бедная Маша покрывается от стыда и позора красными пятнами и покорно садится за свою парту. А класс веселится, не проявляя к несчастной Маше ни капли сострадания. О, жестокосердная юность!
А бывало и так. Объясняет Григорий Иванович новый материал, а потом спрашивает отдельных, не слишком математически одаренных учеников, как, мол, поняли. Одного спрашивает — не понял, другого, третьего... Не поняли. Ну, и в сердцах бросает совсем не педагогическую фразу, запомнившуюся мне на всю жизнь:
– Да откуда вы такие взялись, олухи? Сетями, что ли, вас по Москве ловили?
Про Григория Ивановича ученики говорили с пониманием дела: «Ветеран войны, все ж контуженый! А в общем хороший учитель, да и человек тоже».
Нашей классной руководительницей была учительница русского языка и литературы Галина Владимировна — молодая женщина лет тридцати, красивая, как кинозвезда или русалка, с длинными светлыми волосами и томным, безразличным к окружающей среде взглядом. Ее муж был лет на двадцать старше, хорошо одетый, надежный, удобный для жизни, но явно ею не любимый. Была она беременна, постоянно сосала мел (видно, организм требовал кальция), и глаза ее не светились любовью и радостью предстоящего материнства. Галина Владимировна была целиком сосредоточена на своей, как я теперь понимаю, не слишком удавшейся личной жизни и тащила воз преподавания, как унылую обязанность. Ученики ее недолюбливали за равнодушие и в отместку, уже не помню конкретно за что, как-то взяли да и сожгли на заднем дворе школы наш классный журнал. Устроили, так сказать, небольшое аутодафе. Вот тут-то она и пробудилась, и посыпались вызовы родителей и безуспешные поиски виновных. В итоге так и не удалось выяснить, кто посягнул на святая святых — классный журнал.
Немецкий язык преподавала Валентина Петровна, тоже ветеран войны и тоже со странностями, но без эксцессов. Чтобы пробудить в наших умах и сердцах интерес к унылому и немодному в то время немецкому языку (мы все мечтали учить английский, а нас заставили — немецкий), Валентина Петровна постоянно рассказывала какие-нибудь поучительные жизненные истории, а также вне программы учила нас благородному готическому письму.
Географию преподавала симпатичная, спокойная женщина — Елена Афанасьевна. Елена Афанасьевна и Григорий Иванович были более чем друзья. Об их отношениях шушукалась вся школа, да они и сами ничего не скрывали. Когда у Елены Афанасьевны случалось так называемое окно, она частенько приходила к нам в класс на урок Григория Ивановича. И наоборот. Вот такие настали времена, и наша свирепая директриса, у которой была непонятная мне тогда кличка Джага (на воровском жаргоне — определенная разновидность самогона), смотрела на эти проявления свободы личности сквозь пальцы. Хотя где-то года за два до описываемых мною событий вызвала Наташу Быкову к себе в кабинет и долго ее распекала всего лишь за то, что девочка выстригла себе челку. И пришлось Наташе эту злополучную челку потом заколкой закалывать, пока не отросла. (Представляю, какова была бы реакция нашей директрисы, если бы она узнала о Наташиных приключениях со старшеклассниками!)
Словом, прожили мы в Мажоровом переулке худо-бедно ровно шесть лет. А, может, вовсе даже не худо и не бедно. Это зависит от того, как на нашу жизнь посмотреть. Побывав у меня в гостях, Люся Уткина пустила слух, что «Литинская живет богато». Думаю, что сделала она этот вывод на основании привлекающего глаз трюмо, на котором лежало много маленьких красивых вещиц. Таким образом, если согласиться с Люсей Уткиной, мы прожили эти шесть лет «весьма богато». А потом папе дали от работы аж самую настоящую отдельную, хотя всего лишь однокомнатную, квартиру. И переехали мы на Пресню, на улицу Литвина-Седого. Но это уже следующая глава моих воспоминаний...

Елена ЛИТИНСКАЯ, Нью-Йорк