Тинок ше нишба

– Дедушка, — говорил я, — как ты не понимаешь? От обезьяны мы — это же Анастасия Ивановна говорила нам на уроке.
Он только молча улыбался, не переубеждал. Я и сейчас вижу его светло-голубые смеющиеся глаза. И слышу его молитву: «Борух, ата...»
Слышу и другие отрывочные слова из молитв, смысл которых не понимал.
Знал только, что он благодарил Б-га каждый день за многие вещи, наверно, и за то, что оба сына вернулись живыми с войны, пусть старший и стал инвалидом. Да и обе дочери пережили те дни.
Отчетливо вижу раскачивающуюся в молитве фигуру седобородого дедушки Левы в талесе. Он никогда не заговаривал со мной о религии. Наверно, из-за невозможности что-нибудь изменить, принимал меня как похищенное дитя — тинок ше нишба.
И приближать меня к своему миру не решался. В то время это могло принести мне неизвестные проблемы. Что говорить об иудейской религии, когда и православная преследовалась. Только иногда, к случаю, мог рассказать он какую-нибудь притчу из Библии.
В отношении религиозных требований был очень строг. Были и разбитые им тарелки, когда бабушка ошибалась в использовании молочной и мясной посуды. Но вот когда его старший сын женился на русской женщине, он принял этот брак и всегда встречал ее улыбкой, а своих внуков от нее целовал в голову так же, как и меня.
Помню, у него было больное сердце. Идет, остановится, достанет маленькую белую таблеточку, нитроглицерин, и — под язык. Постоит немного и пойдет. Мне, если я был рядом, становилось беспокойно. Месяца за три до его смерти я часто бегал в аптеку за кислородной подушкой для него.
Однажды, когда он лежал больной на диване, вдруг прочитал на память короткое стихотворение о мотыльке, у которого век короток. Тогда я подумал: «Чего ты, дедушка, о мотыльке и коротком времени. Ведь ты так долго живешь!»
Сейчас я уже старше, чем он был тогда, но что-то нет ощущения долгой жизни. Жалею, что не запомнил того стихотворения.
Когда мне исполнилось тринадцать лет, дедушке, наверно, очень хотелось отметить этот день, бар-мицву, по еврейской традиции: не хотел до конца мириться, что внука украли. Но не решился сам поговорить об этом со мной и поручил этот разговор маме. Я очень легко согласился, понимая, что отказом обижу дедушку. Он написал мне русскими буквами благословление у Торы, который полагается читать в день тринадцатилетия — день перехода к взрослой жизни.
В назначенный день мы поехали с ним куда-то, где собрались такие же, как и он, старики, а я читал по бумажке непонятные мне слова. Я уловил взгляд одного из стариков, вроде бы со смешком и каким-то сожалением: «Что делать?! Совершеннолетие, а читать по-еврейски не умеет, ну что ж, теперь и так хорошо».
А дедушка был доволен: хоть кусочек украденного, да вернул себе. Голубизна глаз его стала еще светлее.
...И вот входим мы в школу, и вдруг вижу, дедушка снимает шляпу и идет с непокрытой головой. А он всегда, если на улице — в шляпе, дома — в феске.
– Дедушка, — говорю, — вы (так у нас было принято: и внуки и дети обращались к дедушке и бабушке на «вы») феску забыли.
– Нет, — отвечает, — не забыл. У тебя меньше хворобы будет. В школе так полагается.
«Наверно, у Б-га разрешения спрашивал, — тогда подумал я. — Интересно, как это он ему объяснял?» Но и я посчитал, что так и вправду для меня лучше.
Замалчивал я, по возможности, свое еврейство. Как-то одноклассники попросили меня: «Скажи что-нибудь на своем языке». В этой просьбе не было никакой негативной тени. Я сказал, что языка не знаю.
– Не может быть! — отреагировал кто-то.
– Правда, не знаю, — повторил я и почувствовал, что это сближает меня со школьными товарищами.
Ну, а тогда учительница пожурила меня перед дедушкой. Он и я пообещали, что я так вести себя больше не буду. Почему-то он совсем не ругал меня. На улице купил мне мороженое, а себе нет — некошерное.
Думаю, что именно так я и не безобразничал больше. Как-то по-другому — несомненно.
Часто вспоминаю его. Но не пришел в мир своего деда, действительно — тинок ше нишба.
А вдруг мы все же еще встретимся с ним?
Александр КУЗНЕЦОВ, США