Игорь Костолевский: от героя-любовника до гоголевского Плюшкина

– Игорь Матвеевич, не так давно вы разменяли седьмой десяток. В советские времена многие мужчины вздыхали: «Эх, скорей бы на пенсию, хоть отдохну».
– Нет, это совсем не про меня. Во-первых, я не умею отдыхать. К сожалению, не умею. Я трудоголик. Меня ненавидят все мои партнеры — я очень люблю репетировать, мне нравится сам процесс. Это свойство моей натуры, моей индивидуальности. Я перфекционист, мне надо всё до конца знать, всё-всё-всё.
– Перфекционистам, наверное, сложно в жизни приходится — несовершенство сплошь и рядом.
– Сложно. Сплошь и рядом.
– И как на это реагируете?
– Страдаю. (Костолевский засмеялся.)
– Бедный артист! Что же заставляет Игоря Костолевского страдать? В кавычках, разумеется.
– Да даже не в кавычках. Но я почему сказал «страдаю». Я играл в пьесе Горина «Кин IV», и там у меня был монолог, когда я говорю: «Вы знаете, графиня, я в детстве любил одну девочку, а она любила другого». Тогда я прибежал к отцу и спросил: «Папа, я люблю девочку, а она меня не любит, что мне делать?» — «Что делать, сын? Страдать». Вот по этому принципу я и страдаю… Во всяком случае, если говорить о том деле, которым занимаюсь, мне хочется действительно быть профессионалом и как можно больше знать. Я часто говорю, что если бы у нас были какие-нибудь курсы повышения квалификации, я пошел бы на них обязательно. При том что у меня достаточно интересный репертуар, я не обделен ролями. За что благодарен своему главному режиссеру Сергею Арцыбашеву. Но, тем не менее, вот это желание все время раздвигать границы… Ведь если вы обратили внимание, я все время разные вещи играю, играть одно и то же мне не интересно. Мне интересно то, чего я не умею, чего еще не знаю.
– Станьте режиссером.
– Не стану. Потому что это дилетантизм. Я оканчивал актерско-режиссерский факультет у Гончарова, я вместе с режиссерами учился, и я все про это знаю. Я понимаю, что вы мне сейчас скажете: Станиславский был актером, Мильтинис был актером, да и многие другие. Но чаще всего это актерская режиссура, и это другое. А если говорить о режиссерской профессии, как я ее понимаю, то она особая, она очень отличается от актерской, она в противоположной стороне. И это совершенно не мое дело.
– А вы человек XX или XXI века?
– Кто знает… Могу повторить опять, как в одной пьесе сказано: «Я сам себе современник, я иду в ногу со своим временем».
– Что в жизни сегодняшней вас, «сам себе современника», раздражает?
– Да вы знаете, раздражает некоторая легковесность, гламурность сегодняшнего дня. Пошлость! Уровень пошлости сегодня, по-моему, немножко зашкаливает.
– Назовете эталон?
– Ну, пошлость, например, когда выступает какая-нибудь безголосая звезда, которая говорит: «Вы знаете, в моем творчестве…» И таких примеров очень много. Когда люди коверкают язык, чудовищно разговаривают. Когда нет подлинного интереса друг к другу. Я вам скажу, чего, наверное, сегодня не хватает. Не хватает уважительного отношения друг к другу и сердечности. И то же самое я часто вижу на экране. Там ходят люди с такой вроде бы свободой, но к подлинной свободе никакого отношения не имеющей. Люди — да, профессиональные, они демонстрируют свою умелость. Но это имитация умелости. Их поведение, то, как они существуют, как легко идут на смех, на слезы, — это не оплачено трудом души, это все очень на поверхности.
– А вы в 26 лет, после «Звезды пленительного счастья», когда вас пригласили в «Кинопанораму», не говорили: «Мое творчество…»?
– Никогда в жизни. Мне всегда хватало юмора не относиться к себе со скотской серьезностью. А этого как раз сейчас не хватает, самоиронии... Вы знаете, в нашем театре была Наташа Гундарева. Ее нет, и это невосполнимая пустота. Потому что это была такая личность мощная, она задавала такую планку! Она все расставляла на свои места. Когда уходят такие люди, а взамен пока не появляются, тогда все становятся администраторами собственной судьбы. Тогда все культовое, медийное, все гениальное. И все — вау!.. Но я ни в коем случае не хочу хаять это время, говорить, как было хорошо тогда и как плохо сейчас. Нет-нет. Вы знаете, замечательный питерский академик Пащенко сказал: «”Такое было время” — так говорят рабы и холопы. Время всегда плохое. А вот каким мы его сделаем, зависит от нас».
– Но о времени нынешнем. Вы по-прежнему играете 12–13 спектаклей в месяц?
– Нет, меньше. Спектаклей восемь.
– Из-за кино, или что-то другое?
– Из-за кино, из-за съемок.
– Значит, у вас по-прежнему нет собственного бизнеса?
– Нет.
– Почему? Вам бы пошло.
– Да мне много чего бы пошло, понимаете. Нет, я знаю, что произвожу на людей впечатление такого делового, успешного человека, благополучного, как я говорю, с трехразовым питанием на лице. Кого-то в чем-то переубеждать — глупо: как воспринимают, так воспринимают. Но бизнеса у меня нет.
– К сожалению?
– Нет, мне не жаль. Бизнес — совершенно не мое, я в этом ничего не понимаю. Пусть бизнесом занимаются те, кто умеет. Я вам хочу сказать, я никогда не был богатым человеком. Богатство само по себе меня как-то не занимало. Никаких суперзапросов у меня нет.
– Но сейчас, как ни крути, деньги — коэффициент успеха.
– Вот в этом весь ужас. Меня останавливает гаишник, он меня узнал. Спрашивает: «Где вы сейчас снимаетесь? А какой бюджет?..» Ну, бюджет ему просто необходимо знать. От того, что деньги сейчас приравниваются к успешности, многие просто дуреют, сходят с ума. Вот, дескать, на Западе все миллионеры. Но никто же не говорит о том, как люди на Западе работают, как они вкалывают. Как проклятые!
– Вы относительно недавно возобновили съемки в кино, где все-таки зарабатываются деньги. А до того что же, жили на одну театральную зарплату?
– Да нет, я где-то снимался, у меня было много выездных спектаклей, я ездил с концертами. В общем, как-то выживал…
- А было ли такое время, когда вы чувствовали себя потерянным, когда попросту растерялись?
– Вы знаете, это периодически происходит — когда ты вдруг теряешься, когда блуждаешь, как в лесу. Это жизнь, она вообще такая, и у меня были разные периоды. И достаточно тяжелые. Например, во время перестройки. Когда я ничего не играл, мне никто ничего не давал играть, мне тут вообще ничего не светило. И вдруг поступило предложение поехать в Норвегию, играть на французском и норвежском языках «Орестею». А я ни того, ни другого языка не знал. И я поехал, и я играл…
– Но это же авантюра чистой воды.
– А что мне было делать? Да, авантюра. Но я благодарю судьбу за эту авантюру. Потому что там я сыграл одну из лучших своих ролей. Потом было «В ожидании Годо» в Швейцарии, потом я попал к Штайну и играл у него. Но ситуация заключалась не в этом. А в том, что когда я уехал, тут же пустили слух, что я эмигрировал. Когда через полгода я вернулся, здесь меня никто уже не ждал. И мне, в общем-то, пришлось начинать сначала. Это было мучительно… Я уж не говорю о том, что когда я женился на Дусе (Консуэло де Авиланд. – Ред.), тут же сказали, что я тайно женился, во Франции. И живу во Франции. И тут не появляюсь. Полная чушь! Живу здесь, устал уже повторять…
– А сейчас можете думать на французском?
– Да я говорить по-французски не могу, не то что думать. Я понимаю по-французски. И если мне надо выучить роль, я ее выучу: хоть на французском, хоть на норвежском. И выучивал так, что своим партнерам — англичанам, американцам и французам — подсказывал текст, когда они его забывали.
– Выбор актерской профессии после двух курсов МИСИ — это, наверное, тоже авантюра.
– Абсолютная авантюра! Взял, пошел, с нуля. Потом меня Гончаров выгонял с тройкой с минусом. Надо было выживать, надо было становиться артистом — строителем у меня быть не получилось, меня забрали бы в армию. Вот такие экстремальные ситуации, преодоление страха. Ведь боятся-то все. Разница в том, что одних этот страх подавляет, а другие его преодолевают.
– Вы как-то сказали про себя: «Я неуверенный человек, который успешно преодолевает свою неуверенность».
– Ну, насчет «успешно» вы так уж серьезно не относитесь к словам артиста…
– О, я могу вам напомнить еще одну вашу фразу: «Я слишком умный для актера».
– Да, могло быть и такое… (Актер заулыбался.)
– Общение с Гончаровым добавило вам самооценки или, наоборот, принизило ее?
– Андрею Александровичу я благодарен. Благодарен за школу, благодарен за то, что не выгнал с первого курса. Он мне очень многое дал. Понимание театра как такового, театра как жизни. Конечно, у Андрея Александровича я претерпел и имел страданий очень много. Мой главный оппонент всегда был он. Я с ним в течение многих лет вел молчаливые диалоги по утрам в ванной: что-то доказывал, спорил, мне было важно, что он скажет. Ведь Андрею Александровичу по большому счету нужны были только два артиста: Наташа Гундарева и Армен Джигарханян.
– Поэтому на них он никогда не кричал?
– Он и на меня не кричал, дело не в этом. Дело в том, что я не входил в число его любимцев. И я прошел у него через всякое, прошел через боль. Но это ничто. Театр, он выше этого. Театр живет по другим законам, не по законам жизни. И обижаться на Гончарова мне не за что, я ему только благодарен. И чем старше становлюсь, тем больше. Гончаров дал мне школу. Школу жизни. И после него мне вообще ничего не страшно.
– О другой школе жизни. Игорь Матвеевич, вы по национальности еврей, и этого не скрываете. Национальная принадлежность — это важно для вас?
– Я к своему еврейству отношусь спокойно. Все равно я человек русской культуры, родился в России. И никакой экзальтации по поводу своей национальности у меня нет: ни в одну, ни в другую сторону. Но когда в моем присутствии начинают незаслуженно оскорблять людей моей национальности, говорить им гадости, в этот момент я вспоминаю, что я еврей. И при случае даю обидчику по морде.
– А в профессии не было проблем? Не притесняли?
– Да вы знаете, не то чтобы притесняли. Но когда я снялся в «Звезде пленительного счастья», а я там сыграл русского кавалергарда, вокруг меня часто собиралась компания антисемитски настроенных людей, и иногда это кончалось дракой. Но это антисемитизм, так сказать, на бытовом уровне. А сказать, что меня притесняли по еврейскому вопросу… Разве я похож на человека, которого можно притеснять?

Беседовал Дмитрий Мельман, Россия
Фото Сергея Милицкого