«Господа, в городе красные…»

Подавленная, выхожу из здания редакции, в сумке корректура и загранпаспорт для похода в посольство. Пешком устремляюсь к Кремлю — благо недалеко, Тверская за углом. А в голове одна мысль: теперь уж точно не выпустят в Штаты — в гости к подруге второй год не дают визу. Повсюду группы людей обсуждают болезнь Горбачева и слушают по транзисторам «Эхо Москвы». В киосках — только газета «Правда», а по ТВ — сплошное «Лебединое озеро». 
Движение по Тверской перекрыто, и, как в дурном сне, Красная площадь оцеплена танками и БТР. На улицах войска. Ребята, кто вы? Сдурели?.. Толпа ручейками и реками стекается к Белому дому — там Ельцин призывает народ к всеобщей забастовке. Вечный московский сюжет: царь Борис и самозванцы. Меня, как песчинку, затягивает людской поток.
На Краснопресненской навалены ящики, арматура, скамейки, куски забора. Значит, вот как выглядят баррикады?.. Наготове стоит боевая техника, солдаты нервно курят. Господи, неужели этот курносый в веснушках станет стрелять в безоружных? Но в жерле его танка как запретительный знак — живые гвоздики.
На следующее утро читаем «Обращение к советскому народу»: «Над нашей великой Родиной нависла смертельная опасность!» Пахнуло душком сталинских репрессий… И на работе у меня почти военное положение. Прогрессивное издательство единодушно поддерживает заговорщиков, руководство просит сотрудников сохранять спокойствие и не допускать лишних разговоров. Даже вводятся дополнительные ночные дежурства — ожидаются провокации.
«Ты теперь молчи, — советуют мне в курилке, — прикуси язык, диссидентка!» Не верю своим ушам. Что такое? Куда я попала? Я сюда не хотела и ничего этого не заказывала. Как вышло, что мне подсунули чужое? Мгновенно созревает решение, ясное, бесповоротное, почти кураж: увольняюсь! Сегодня и немедленно, под любым предлогом. В отделе кадров потрясаю загранпаспортом и угрожаю скандалом. Нет, им это сейчас совсем не нужно, хотя уже в силе драконовский закон о запрете увольнений с работы. Но в моей трудовой книжке появляется историческая запись: «20.08.91. Уволена по собственному желанию». Со мной расстались по-тихому. Устроюсь, не впервой!
Звоню друзьям, и с теми, кого застала, встречаемся у метро. С двумя мужчинами нас уже пятеро. А возле Белого дома идет бурная агитация демократами обалдевших танкистов Таманской дивизии. К вечеру баррикады заметно выросли, народу — море. Мегафоны кричат, чтобы женщины и дети ушли с площади, и именно поэтому пытаемся прорваться к бастующим — нас, кстати, никто особо и не задерживает.
А там, в людской гуще, кого только нет! Казаки в штанах с лампасами и «золотая» молодежь, монархисты под имперскими знаменами и анархисты с черно-красным флагом, кадеты-ополченцы и артисты, женщины и дети, москвичи и жители области. «Афганцы» с 19 августа разбили палатки — они пришли сюда первыми. Как известно, перед лицом чумы стираются условные различия.
Оказалось, еще с утра бастующим приказали разойтись, стращали ОМОН, спецназом и «Альфой». Неужели гражданская война?! Но народ спокойно прохаживается, закусывает кое-что кое-чем и шутит: «Нас на конвульсию не возьмешь, товарищ!»
«Девушка, хотите кофейку?» — старушка интеллигентного вида с большой канистрой и внушительной сумкой даром кормит всех желающих. Рядом с ней уселся дедок при медалях и беззубым ртом жует бутерброд, рассказывая о Сталинградской битве. Мимо проходит священник с крестом. Тревожно…
Днем по радио огласили приказ об аресте Бориса Ельцина, и поэтому 23-й подъезд Белого дома под усиленной охраной. Нам раздают противогазы для защиты от «черемухи», кто-то мочит носовые платки — из бутылки, в луже. И вдруг новость, облетевшая всех: привет от Новодворской из Лефортова! Лера желает нам победы и обещает, выйдя из СИЗО, разобраться с советской властью. Когда стемнело, объявили боевую готовность, и люди выстраиваются в цепь. Говорят, что женщины, взявшись за руки, уже вышли навстречу танковой колонне.
И была ночь… Примостившись на ящиках, парни с гитарой наливают всем желающим «фронтовые 100 грамм». «Поручик Голицын, раздайте патроны! — звучат их хриплые голоса. — Корнет Оболенский, надеть ордена!» Напряженно ждем штурма. Состояние обреченно-беззаботное и одновременно взвинчено-восторженное — почему-то так бывает. Сидим у костра и с незнакомыми, но уже близкими пьем из одной кружки. Туалетом служит соседний сквер с запахом аммиака. Моросит дождь. Кажется, что вся Москва в осажденной крепости, вокруг нас несколько колец обороны и живая стена из людей — такой градус надежды вобрала в себя эта площадь!
Ровно в полночь началась стрельба, автоматная очередь затрещала над нашими головами. БТР прорвали первую линию баррикад. У соседнего парапета раненый просит: «Братцы! Только не в больницу!» — ведь «Скорая помощь» под контролем и его сразу же сдадут. Как могут, ему делают перевязку. Из мегафонов звучат просьбы, почти мольбы, не расходиться, и уставшие люди дремлют под дождем.
Но вот несколько танков Таманской дивизии переходят на сторону защитников Белого дома, а остальные тупо выполняют приказ — в подземном переходе они раздавят двоих, застрелят третьего и нескольких ранят. Утром на месте трагедии мы увидим лужи крови, цветы и зажженные свечи с иконками. Состояние шоковое. И вдруг сообщают, что путчисты сбежали куда-то на юг. Ну что ж, спасибо партии родной за наш трехдневный выходной! Начинается вывод из Москвы боевой техники. Над Белым домом огромными рыбами плывут победные аэростаты, слышны веселые детские голоса: «Мама! Гляди!»
И был день… 22 августа. ГКЧП арестован. Иду по Москве как в прострации, а из облаков выглянуло солнце посмотреть на дела человеческие. На параде победителей в тот день мы широкой рекой шествовали по московским улицам и будто заново их узнавали. Кто-то пел частушку: «Защитили сгоряча русские рабочие Ельцина и Горбача и все такое прочее!»
Борис Николаевич стоял на балконе Белого дома и, размахивая триколором, ослепительно улыбался. А в «Новостях» показали горы наручников, приготовленных путчистами для неугодных, для нас… В зданиях КГБ и КПСС спешно жгли архивы. Трое путчистов, государственных преступников, покончили с собой, и в их числе министр внутренних дел СССР Борис Пуго. В те дни Москву облетел жестокий стишок-пародия: «Забил заряд я тушкой Пуго и думал: угощу я друга!» А ночью под всеобщее ликование подъемный кран вздернул железного Феликса — кончились Берия и Империя! По Нострадамусу, тирания в «Скифии» держалась 73 года и 7 месяцев — с разгона Учредительного собрания 18 января 1918 года по 22 августа 1991 года.
На Главпочтамте заказываю разговор с Нью-Йорком, и уже в октябре моя подруга встречает меня в аэропорту Кеннеди. Но пока была кровавая Москва, и это предстояло осознать. Ельцин попросил прощение на похоронах Дмитрия Комаря, Александра Усова и Ильи Кричевского — трех героев, отдавших свои жизни за Россию без диктатуры. Их похороны были поразительно светлыми. Воистину Россия — заповедник чудес. И началась новая, непривычная жизнь в свободе, но это еще впереди, и как оно будет дальше, тогда мы не ведали…
Наталья ЧЕТВЕРИКОВА, Россия