Третья попытка

Теперь вспоминать нетрудно… не то чтобы время лечит — оно не лечит: наслаивает, наслаивает, и сквозь толщу все труднее пробиваться старой боли — новой хватает, а слои все ложатся и ложатся… от этого сгибается спина и тяжело ногам, и голова клонится книзу, вроде силится человек разглядеть получше то, что было, и порой снова удивиться...
Детей стали вывозить из города вместе со стариками сразу. Еще и не было этого слова «блокада», да и не думал никто, что далеко уже на юго-востоке от города с завыванием на резком снижении из-за облаков вынырнут самолеты с крестами, первыми же бомбами раскурочат путь впереди паровоза, а потом звеньями методично и с насмешкой, покачивая крыльями, потянутся вдоль состава, затарахтят пулеметами… Кто помоложе и поудачливее, соскочит на откосы и бросится со всех ног до ближних кустов и елочек, высаженных вдоль полотна для его защиты от снега в метели и бураны, а остальным вечная память, и упокой их души Б-г, проглядевший, знать, как хляби небесные прорвало свинцовым градом…
– Ты думаешь, им сверху было видно, в кого попали? — интересуется она, медленно произнося слова. — Ты ж летал тоже! Видно?
– Я же не тогда летал — позже… и не на таких машинах… еще пострашнее… да… Зачем тебе знать это? Зачем? Ты молись, что жива осталась!
– Осталась? — удивляется она. — Всех же убить не могут?
– Могут. Могут. Послушай, зачем вспоминать это?
– А само вспоминается. Понимаешь, раньше впечатлений в жизни больше было, а теперь один ящик поет, другой показывает — да это ж все чужое, а своих впечатлений мало, и старое снова наверх поднимается… ты видел, как белка в колесе бегает… и я теперь в колесе своего прожитого… и сил бежать нету, и остановиться не могу, а даже наоборот: чем старше — колесо все скорее крутится… видишь: я за ним не поспеваю… медленнее говорю, а бегу все быстрее, быстрее… чего достичь хочу?
С первого раза, как нас вывозили, в бомбежке бабушку с дедушкой навсегда потеряла… потом отец со станками уехал в Сибирь — ни адреса, ни треугольничка… в тайге на снег станки поставили, высоковольтка рядом — подключили, и… пошла работа… те же дети работали, других никого не было… а потом вокруг цех строили, ну это ты все читал, знаешь…
Вторым эшелоном отправили… там уж одни дети: дома детские, сады, даже ясли, на авось: а вдруг прорвутся — в городе все равно конец… а я уже большая была, помогала… мне тринадцать было… сначала помогала в вагон сажать… потом, когда сожгли наш поезд, по кустам искать, по лесочкам… собирать… кого хоронить, кого хоть укрыть… уже осень настала… как обратно тащиться?.. И все: кольцо и зима… блокада… — ну, ты же читал про это… а потом уже ходили по городу всех детей опять собирали, кто дышал еще, это уже когда вода высокая стала, полая пошла… чтобы их вывезти...
– Гиблый город, — вставил он в паузу. — Утопленник просто… в болото его император бросил, не домыслив, не зря ж никто не жил там прежде… И никогда уж теперь этот город из болота не выберется… судьба.
– Конечно, судьба… а мы, знаешь, тоже через болото какое-то шли… это я помню, когда нас потом на катер грузили… я еще шла сама… многих несли… всех в трюм спустили… оттуда уж бежать некуда было, если что. И душно… но никто не плакал… даже маленькие совсем… знаешь, почему? Все слушали… мотор у катера гудит ровно, а когда вдруг над ним еще гул… мы знали, что самолеты… только не видно же, какие, а по звуку угадать не умели… там одни дети были… взрослых — никого. Места экономили. И когда вдруг стало трясти и кидать, поняли: опять бомбят… Один раз сильно очень подкинуло. Я головой об пол ударилась… больше ничего не помню…
– Ты подожди, не пропускай… ты медленно говори, но и медленно рассказывай — не пропускай… все из маленьких клеточек в мире сделано, ты не теряй их…
– Я не пропускаю. Темно стало. И ничего не помню… а когда очнулась — тихо и очень жарко… это я потом поняла, что от пожара… там наверху горело. Весь катер… а меня в угол забило, темно совершенно… и крикнуть не могу, и подняться… даже голову повернуть… только когда глаза привыкли, — далеко, далеко пробился свет рыжий, и кричит кто-то… спрашивает вниз… «Есть там кто, отзовись?!» Я поняла, что это ко мне, а ответить не могу… и дым вниз пополз… совсем душно, и последнее слышу — наверху орет голос: «Ты понял, что я их по счету сдать должен!» И очень сильно выругался… что — я тебе повторить не могу… и все — внутри жарко стало. Я на самом деле ничего не помню… только тот, которого ругали, полез вниз и еще троих нас нашел… и вынес… если б я одна осталась, может, и не полез бы… они пересчитали — троих нет! Это уже он мне потом рассказал… а теперь: я вроде сама все видела… так он рассказал… что это в меня перенеслось, и я уверена теперь, что сама видела, а на самом деле — нет… Но я не вру. Я ж первый раз в жизни рассказываю — тебе. А зачем тебе?
– Сказать правду? Не знаю… только мне кажется, раз это было, я должен знать… а то прожить и не знать такого… я уже не молоденький тоже… умереть и не знать такого…
– А ты знаешь, что я сама запомнила точно! Там пол железный был… гладкий–гладкий и плоский… и очень холодный… он, по-моему, прямо в воде был — дно этого катера… может такое быть?..
– Отчего не может? Все может...
– И я этот холодный пол руками трогала… ладошками… на спине лежала и с двух сторон ладошками гладила… нежно-нежно…
– И говорила что-нибудь? Молилась?..
– Не помню. А вот что гладила — помню. Нежно-нежно…
Если надолго замолчать, может, и не будет дальше ни слова… память странная штука — у нее ни законов, ни правил, ни приличий: вдруг подкинет что-нибудь некстати и затопит, замучает, заморочит, а если замкнет ее — ничем не отворишь… но одиночество сильнее памяти…
– Ты знаешь, он потом ко мне приехал…
– Кто?
– Кто приехал? Федор. После войны… разыскал… тот, который сквозь огонь вниз спустился… спас нас… Он меня старше на шесть лет был…
– Разыскал тебя?
– Да! Представляешь! Издалека откуда-то… я уж забыла… разыскал... разыскал...
– Зачем?
– Предложение делал…
– Предложение?!
– Да. А я ему сказала: зачем ты так — один раз меня спас, а теперь убить хочешь?
– Так сказала?..
– Сказала… а он не понял. Я ему говорю: я ж тебе жизнью обязана, как же мне «нет» сказать, а ты же знаешь, что у меня, кроме благодарности вечной, нет никакого чувства… Видишь, как вышло… неудобно… я мучилась очень…
– Разве за все платить надо?
– Не потому… знаешь, я подумала: а если бы мне пришлось на его месте…
– И что?
– Я тоже себя спросила… и от этой правды мне всю жизнь больно… я бы, как он, не сумела… я трусиха ужасная… мы потом встретились еще раз случайно, уж много позже… и я ему сказала это…
– А это зачем?
– Чтобы освободиться…
– Ну, тебе-то в чем виниться? Так легла карта!
– Не в этом дело… я от себя освободиться хотела… а он мне знаешь, что ответил? Я же не слышала тогда ничего, как они орали друг на друга наверху у люка… он сам сказал мне, Федор: «Я бы тоже не полез… Анисимов, лейтенант мой, достал пистолет и говорит: “Лезь, сука! Мне что, под трибунал идти, что ли? Сказано: сдать по счету! Лезь! Не то я тебя шлепну”». Он такие слова сказал неприличные… я тебе повторить не могу… Я тогда плакала очень… представляешь… я ведь никому не рассказывала… даже детям… да им и не нужно…. Тебе вот первому… так вышло… ты меня всегда разговорить умеешь…
Михаил САДОВСКИЙ, США