Удивительная кружка

Вере, в отличие от мамы, очень даже нравилось их жилье: через две улицы начиналась сосновая роща, а за ней виднелся берег широкой сибирской реки. Глядя на ее воды, так хорошо мечталось. А как замирало сердце при виде ночного теплохода с его яркими огнями и обязательной громко звучащей песней «Как уплывают пароходы…».
Вера училась на последнем курсе политехнического института и, когда после занятий садилась в автобус, постепенно уходящий городской шум всегда радовал ее. Поездка длилась минут сорок до конечной остановки, а оттуда хорошо был виден их дом с вытянутой красной трубой. Тут жила тишина, которая всегда помогала ей. Наскоро перекусив, Вера вытащила из сумки свои конспекты — начиналась последняя сессия, а за ней дипломный проект… Пролистав несколько страниц, она подошла к маленькому неказистому окну, открыла его настежь. В комнату птичьим клекотом устремился поток холодного воздуха, который она тут же пресекла, захлопнув створки обратно, но на миг представила себя птицей, готовой выпорхнуть, улететь куда угодно, только бы не сидеть в комнате. Сейчас любимая тишина угнетала ее…
Сегодня из-за болезни лектора отменили последнюю пару. Они с Фимой решили сходить в кино, но вместо этого пошли бродить по городу. Он долго о чем-то рассказывал и вдруг, остановившись, сказал, что поехать по распределению они должны вместе…
– Ты делаешь мне предложение? — удивленно спросила Вера, не зная, улыбаться ей или оставаться серьезной. Она настолько привыкла к нему за годы учебы, что никогда и не думала о возможном расставании, а будущее еще было где-то впереди. У Фимы перехватило дыхание. Он не раз задумывался о таком шаге, и сейчас, неожиданно, из него вырвалось его потаенное желание. Ведь только от одной мысли, что он может потерять Веру, ему сразу стало не по себе.
– Конечно, да! Если это называется предложением. — Он взял ее за плечи, и даже не вовремя разгулявшаяся зимняя поземка, казалось, обошла их стороной.
Познакомились они осенью, после поступления в институт, когда их послали на уборку картошки в колхоз. Учились на одном факультете, в одной группе. Домой, в один из украинских городов, Фима уезжал на летние каникулы, а все остальное время старался быть рядом с ней: рядом сидели на лекциях, вместе ходили в читалку, но по-настоящему встречаться они стали на третьем курсе. Когда он приезжал на ее улицу и подходил к тянувшему его дому, то поднимаясь на крыльцо, всегда легонько стучал кулаком о дверной косяк, но тут же уходил к забору, поджидая Веру у калитки. А она, прежде чем выйти, любовалась им сквозь прорезь оконной занавески: высоким, черноволосым, красивым…
В теплые дни они любили ходить к обрыву над рекой, где находился сквер. Усевшись на свободную лавку, вместе с другими влюбленными махали руками проходившему теплоходу и кричали ему вслед. Затем смотрели на колыхание волн и стаи чаек, опускавшихся на белый бурунный след в поисках рыбы. Фима давно с обожанием смотрел на Веру и понимал, что готов ради нее на все. Даже прыгнуть вниз со скалистого обрыва, если она захочет того... Девчонки их курса завидовали и удивлялись его выбору: симпатичная, стройная, беленькая, но все равно не под стать ему, считали они. Куда более красивые девицы предлагали свою дружбу, а он так прилип к этой, как будто чем-то особым приворожила…
Приехал поступать Фима в этот сибирский вуз не случайно — его дальний родственник Сема давно учился там после нескольких неудачных попыток поступления в университет родного города. Все экзамены сдал хорошо и стал студентом. Тяжело приходилось его родителям: посылать посылки и собирать деньги на ежегодный многосуточный переезд туда и обратно. Сын был им, конечно, благодарен за это, но начинал собирать чемодан в дорогу за неделю до отъезда из дома…
– Давай поедем к тебе, дождемся маму с работы и расскажем ей обо всем, — предложил Фима.
Вера задумалась.
– Нет, — ответила она, — давай сначала я поговорю с ней. Не надо вот так, сразу, у нее давление… Я скажу всё сама…
Вера вернулась домой в непонятном настроении. Она была и рада, и растеряна. Начиналось то новое в жизни, что должно было произойти, но пока витающее в ее мечтах… Неужели она должна будет скоро уехать и оставить маму, этот дом, кровать с ее любимой подушкой… Всё вокруг нее было очень старым, но таким близким и родным. Ей захотелось пить. Она взяла стоящую на буфете чашку, плеснула туда воды из чайника. Рядом блестела большая жестяная кружка, которую Вера, сама не зная для чего, тоже взяла и повертела в руках. Она удивляла ее еще с детства, потому что были к ней приделаны две ручки, с разных сторон… Всё хотела, да как-то забывала спросить у мамы — для чего?
Спали они с мамой в одной комнате, но всего их было две. Во второй стоял стол, за которым она занималась, да трюмо с высоким зеркалом. Вечером, перед сном, Вера обычно расчесывала перед ним свои длинные волосы, но сегодня эта процедура затянулась. Мама уже несколько раз просила ее лечь, чтобы потушить свет.
– Вер, у тебя что-то случилось? — приподняла она голову, обеспокоенная ерзаньем дочери.
– Нет, — ответила та.
– А все-таки? — не отставала мать.
– Ладно, — согласилась дочь, — я и так хотела поговорить с тобой... Я уже давно встречаюсь с одним парнем…
– Его зовут Фима, и он приходит к тебе, — продолжила мама.
– Неправда! Он еще ни разу не заходил к нам, откуда ты это знаешь?!
– Так соседка мне рассказала…
– Но он только приезжает сюда, а потом мы с ним ходим гулять к реке!
– Успокойся, Верочка, я тебя ни в чем не обвиняю. Васильевна, это которая напротив жила, и рассказала… «Красивый такой из себя, говорила, статный, Фимушкой звать. Мой Ромка-то, старшенькой, тоже студент, с им обчается, в спортзал вместе бегають».
– Люблю я его, мама… Мы каждый день с ним на лекциях, да и потом встречаемся, а ты всё время после обеда работаешь, вот и не видела его. В выходные дни он в баскетбол играет.
– Вот и успокоилась, — обрадовалась мама, — а я разве против любви твоей что имею? Значит, время пришло… Да рада я этому, рада... А кто его родители, знаешь?
– Еще не знаю, но сегодня… он мне предложение сделал…
Мама встала и, укутавшись одеялом, пересела на кровать дочери. Вера повернулась к ней лицом, продолжая говорить, но неожиданно прервала себя на полуслове и смолкла… Мать долго смотрела на нее. Мрак ночи постепенно рассеивался, и в лунном свете незатемненного окна она увидела взволнованное лицо дочери.
– Что с тобой? Что мучает тебя? — не выдержала мама. — Я уже год, наверное, как знаю о ваших встречах, даже приезжала в институт посмотреть на него. Ты раньше всем делилась со мной, рассказывала. Я не осуждаю. Ты взрослая, у тебя свои секреты. Знаю, что ты не будешь встречаться с плохим парнем. Верочка, доченька моя, мы же с тобой одни. После смерти твоего папы у нас никого из родственников не осталось, никого.
Она взяла руку дочери, нежно сжала ее в своих ладонях. И дочь, почувствовав тепло родного человека, решилась:
– Он… еврей, мама, понимаешь. Не знаю, как ты посмотришь на это, но я не могу без него.
Неожиданно мама сильно расплакалась и, повернувшись в сторону, долго удерживала руками бьющуюся в рыданиях голову. Потом сходила на кухню, умылась и снова присела к дочери. Вера была еще больше взволнована и сидела, облокотившись на подушку, прижатую к стене.
– Наверное, я сама виновата, оттягивала, да и не было повода, чтобы рассказать тебе историю нашей семьи, а ты, Верочка, никогда не спрашивала меня об этом, — заговорила мама. — Я родилась и жила с родителями в большом украинском селе. Не успела окончить школу, мне было пятнадцать лет, когда началась война. Дедушка твой был фельдшером, а бабушка — портнихой, их все знали. Мы — евреи, Верочка. Скоро до нас дошли слухи о страшных расправах немцев над евреями, папу вызвали в райвоенкомат, и многие наши знакомые готовились к отъезду. Всюду царила полная неразбериха, кто собирал вещи, а кто уже переселялся в освободившиеся дома…
У Шмила, нашего сельского кузнеца, была своя подвода с лошадьми. Он тоже собирался в дорогу и согласился отвезти нас с мамой на узловую железнодорожную станцию. Предупредил, чтобы мы взяли с собой только самое необходимое: вещи и дети, а их у него было семеро, поедут, остальные пойдут следом, пешком. Идти было не так далеко — километров шесть или семь. Выехать собирались вечером, говорили, что ночью легче сесть на проходящий поезд.
В тот день я пошла попрощаться со своей одноклассницей, но ее брат сказал, что она у папы в сельсовете. Двери в двух комнатах, приемной и кабинете, были раскрыты настежь. Несколько человек выносили оттуда какие-то ящики и складывали в кузов грузовика во дворе. Настя сразу подбежала ко мне и сунула в руки кипу перевязанных веревкой листов. Я их тоже отнесла в машину и продолжала помогать, пока меня не окликнул отец подруги, председатель сельсовета.
– Вы тоже уезжаете? — спросил он.
– Сегодня вечером.
– Поспешите и будьте осторожны, у меня есть сведения, что немцы уже ведут облавы на окрестных дорогах, не сегодня-завтра они могут быть здесь.
Он пристально посмотрел на белокурую девочку, открыл сейф и, что-то достав, подозвал секретаршу:
– Надийка, выпишите ей метрику.
– Да что вы делаете, Иван Васильевич! Эта уже какая только за сегодня…
– А ты шо думаеш, що я и цю дивчинку фашистським гадам на ростерзання виддам?!*
Среднего роста, в белой рубашке, обтягивающей выпирающий живот, он теребил в огромных мужицких ладонях маленький бланк, а положив перед ней на стол после окрика, стал тихо диктовать:
– Фамилию пиши мою, Войтенко, а имя и отчество ее отца: Петро Кузьмич. Так по-нашему будет Пинхас Калманович…
Через несколько минут я получила новое свидетельство о рождении, по которому стала украинкой.
– Ты не похожа на еврейку, — сказал Иван Васильевич, — а у твоих родителей национальность на лице написана… Это всё, что я могу для вас сделать…
Вечером мы отправились к железной дороге. Нам удалось сесть в какой-то вагон. Не помню, сколько мы ехали, но во время одной из остановок мама дала мне кружку, чтобы я сходила за водой. Я стояла в очереди к колонке у самого здания станции, когда подошел новый состав. Почти одновременно с ним появились самолеты, и началась бомбежка. Я побежала вслед за другими людьми в какой-то подвал. Больше я маму не видела, а папа погиб на фронте. От них у меня осталась только кружка…
– Та старая кружка, что стоит на буфете? — перебила Вера.
– Да.
– А почему у нее две ручки?
– Она специальная, обрядовая… Дедушка и бабушка твои были верующими и омывали из нее руки перед едой, перекладывая из одной в другую. Меня они этому не учили, боялись, но я всё видела и знала…
– А что было дальше?
– Когда всё стихло, я вылезла из подвала и стала ходить в поисках мамы, звать ее. Долго кричала и плакала, еще не понимая, что произошло, пока одна из женщин, сидевшая рядом в подвале, силой не увела меня с собой… Потом мы попали с ней в госпиталь, где она стала работать санитаркой, а я помогала ей. Скоро туда зачислили и меня. Позже Евдокия Нестеровна вспоминала, что я тогда крепко вцепилась в кружку, прижимала ее к себе и несколько часов не выпускала из рук. Я и потом берегла ее как самую дорогую память. Вот так она и сохранилась… Войну я прошла в разных госпиталях, училась на курсах. За месяц до Победы познакомилась с твоим отцом. Его привезли с тяжелым ранением, а я как медсестра выхаживала его… Он оказался земляком из соседнего района, где вся его родня погибла в гетто… После демобилизации поехали мы ко мне на родину. Не знала я тогда, что папа погиб, всё надеялась найти его, родственников. Никого в живых не осталось… Узнала, что Ивана Васильевича Войтенко выдала его секретарша, а свои сельские полицаи — расстреляли. Светлая ему память.
Покрутились мы несколько дней и уехали к твоей любимой тете Дусе в этот город. Да, Верочка, это та самая Евдокия Нестеровна, которая тогда стала моим ангелом-хранителем и спасла меня. Сняли комнату у одинокой старушки, а после ее смерти так и остались жить в этом домике. Папа твой устроился рабочим на завод, а я в больницу. Когда ты родилась, предложил записать тебя на мою фамилию. Ты еще многого, к счастью, не знаешь, со временем поймешь почему… Но сам он долго не прожил — слишком тяжелым оказалось ранение.
…Фима уже давно ходил сам не свой. По утрам встречал Веру на автобусной остановке, и они вместе отправлялись в институт. Он понимал, что нужно еще пройти через экзамены, дипломный проект, многое другое, чтобы навсегда быть с ней. Но сейчас одно обстоятельство беспокоило его намного больше… В конце лета, прощаясь на вокзале, мама завела с ним разговор:
– Я знаю, что у тебя есть девушка, хорошая, умная… Ты приходил с ней к нашему Семе, он рассказывал нам с папой. Говорил, что вы уже давно встречаетесь… Фима! Она же не еврейка! Фима, что ты делаешь?! Как мы примем ее в нашу семью? Неужели других девушек нет, а на этой свет клином сошелся? Твой дедушка еще с детства учил тебя Торе и многому другому… Ради Б-га подумай над этим, очень прошу тебя!
О чем он мог думать, когда без Верочки, ее взгляда, улыбки, любимого выражения «Чудо ты мое…» Фима уже не мог жить. Прощаясь, он через минуту снова хотел видеть ее...
Скоро Вера пригласила его прийти к ним на обед. Ровно в два часа дня Фима зашел в дом. На кухне был накрыт стол, и он, познакомившись с мамой, протянул ей авоську с тортом.
– Сейчас примостим, — повернулась она к буфету, — и, освобождая место, отодвинула в сторону приготовленные тарелки, давая Фиме подержать старую кружку.
– Откуда она у вас?! — чуть не закричал он, взяв ее за ручку.
– От маминых родителей, — подошла Вера, — они были верующими…
Она сжала в ладони вторую ручку и посмотрела жениху в глаза…
_______
*А ты что, думаешь, что я и эту девочку фашистским гадам на растерзание отдам? (укр.)
Александр ШАПИРО, Баффало
Графический рисунок: Сундоков