Эйшет хаиль

Когда прошел год и настало время ставить памятник, Хаим зашевелился, забегал, засуетился — вышел из оцепенения... Он словно вернулся к тому, что умел делать, и неважно кому и по какому поводу... но все оказалось беспрепятственно просто.
«Хаимке, — слышалось ему. — Ты придешь навестить меня?»
– Форштейцах! Конечно! Их вел кумен!.. Я приду! Форштейцах... Милая моя, дорогая! — он останавливался посреди улицы и бормотал себе под нос, но ему казалось, что голос его звучит гулко и раскатисто, как под сводом синагоги...

Кто найдет себе жену
столь совершенную?
Дороже жемчуга она ценою.
Уверенно в ней сердце мужа ее.
Заработанное не будет растрачено.
Воздаст она ему добром,
а не злом, во все дни жизни своей...

И он отправился на кладбище. «Хорошее местечко... высоко, сухо... вон он, Манхэттен, совсем рядом... когда такое солнце, видно даже окошки в небоскребах... здесь неплохо лежать! Не зря я заранее позаботился и купил это место...
– Ой, Хаимке, а клог аф мир! — услышал он вдруг голос матери, — Хаимке, мы пропадем тут! Мир дарфен эссэн унд шлофн, ой вейз мир! Хаимке... Вос велн мир тон? Что нам делать... — а разве он знал, что делать? Что делают местечковые мальчишки в двенадцать лет? — Ой, Хаимке, а клог аф мир!
Машина подъехала бесшумно, и три здоровенных парня с широченными выгнутыми спинами ловко и неторопливо сняли с кузова камень и поставили на приготовленное место...
– Вы не беспокойтесь! Мы все сделаем, как договорились, и потом позвоним вам...
– Я не беспокоюсь... просто... мы привыкли быть вместе...
– Не понял? — переспросил рыжий.
– Я с Цилечкой столько лет прожил, что привык... вместе...
– Хм... — крякнул другой рабочий и подтолкнул рыжего... — Вы только надпись еще раз проверьте...
– Надпись, что надпись! — заговорил вдруг Ефим. — Вы же умеете на месте выбить несколько цифр, чтобы не таскать камень туда-обратно... он же тяжелый!
– Ну конечно! Конечно!..
– Я уже заплатил! И счет в конторе... так что когда я умру, останется только добавить число и год... вот сюда...
– Ну, напрасно вы так... Б-г сам знает, кому сколько отпущено... не волнуйтесь...
– Разве я вам помешаю?
– Нисколько! — запротестовал рыжий.
– Так я с ней побуду! И мне легче, и ей спокойнее...
«Хаимке! Не сиди на камне!» – Чей это голос? — вздрогнул он. — Маме, ду бист до? – «Хаимке, ты совсем потерял голову! Так же нельзя! Кто за тобой ходить будет? Не сиди на камне...»
Но уже стучали колеса, как звонкие молотки по камню, и он бежал на станцию к составу с красными крестами на вагонах, из открытых дверей которых раненые бойцы предлагали свои пожитки... он бежал, потому что теперь от этого зависела их жизнь... вся жизнь была в этих последних ста рублях, которые он взял у матери и должен из них сделать двести и триста, и может, тысячу, но надеяться больше было не на кого, и в голове его в ритме колес стучало: «Дарфмен лебен! Дарфмен лебен!». Мама по-русски говорила плохо, зато она хорошо рожала, и все они шестеро мал мала меньше высыпали сюда из теплушки, потому что те, кто остался и попал под немца, уже никуда не спешили... и камня над ними никто не поставил... а он бежал к вагону, а потом от вагона, но уже с мешком, в котором лежали армейские ботинки, почти не ношенные, и две пары ненадеванных кальсон. Он никуда не убегал и никто за ним не гнался, но в затылок ему, как холодное дуло, уперся голод, и он бежал со своим мешком на толкучку, и по дороге присел отдохнуть на камень, потому что хотелось есть и тошнило, оттого что кружилась голова... «Хаимке, ты встанешь с камня? Ду форштейст нихт?» – Циля, откуда ты знала, что мне говорила мама в детстве? – «Ой, а клог! Где ты достал это? Хаимке!..» – Надо же жить как-то! Всех же кормить надо! А я всегда был старший... так вышло... даже когда еще во время войны сильно израненный отец вернулся, я был старший... у него были руки балэголэ и сердце раввина, он хорошо делал детей и не думал, на кого их оставит... разве тридцать семь — это возраст, чтобы умирать? Но когда я через много лет сам решил жениться, я хотел только такую, как мама... «– Ой, Хаимке, а клог аф мир!»
Он встал и смотрел, как они уносят инструмент обратно в кузов, как сгребают и увозят лишние просыпавшиеся крошки застывшего бетона, мелкие осколочки гранита и разравнивают запылившуюся белым цементом землю... когда он хоронил отца, не так было... там, далеко... не так было... он всю жизнь кормил, доставал, вывозил, устраивал... так вышло — у каждого свое дело в жизни, и он любил свое дело. Любил, хотя никто не мог сказать, кто он. Люди были инженерами, врачами, художниками, а он доставал, менял, кормил, делал деньги... и никому никогда не говорил «нет», потому что всю жизнь всем чего-то не хватает и что-то надо... и он любил, когда ему люди говорили «спасибо», радовались и еще удивлялись: «Где вы это взяли? Это же невозможно достать!» Эти ампулы с лекарствами, банки с краской, канистры с маслом, сережки с изумрудами и сапоги с мехом... и когда его дети оставляли недоеденный кусок — у него болело сердце... не потому что он был жадный, а потому что этого куска не хватило кому-то из его братьев и сестричек там, далеко-далеко, в продутом войной и горем чужом доме, который невозможно было натопить, и этого дарящего тепло и жизнь куска не оказалось на дне серой алюминиевой миски...
«Хаимке, что ты сидишь тут? Алц обгемахт! Все сделано... унд ду кенст геен... и ты можешь идти... мне сегодня будет спокойнее, потому что ты не будешь нервничать и волноваться, что они что-то не так построили... и зачем ты приделал уже свое фото? Мне же его все равно не видно... ты торопишься ко мне... о, я помню, помню твое нетерпение... мой дорогой...»
«Хаимке, где ты достал это?» — перебил материнский голос.
– Не волнуйся, мама, я не украл! Ты же дала мне сто рублей, мама!
«Дост кост цванцик мол бай хундерт! Это стоит двадцать раз по сто... это... Хаимке, тебя не заберут за это?»
Теперь здесь тихо. И все голоса из прошлого слились, и все вопросы неожиданно и бесправно объединились. Только... кто же на них ответит?
Кто поймет этого чудака, который приходит сюда каждый день и сидит на холодном камне перед плитой, на которой два портрета, два имени, две даты рождения и одна дата смерти, а после короткого тире нет ничего — пустота на полированном граните... он сидит и смотрит на него, и ему кажется, что он читает там эти самые главные для него слова:
Многие женщины достигали успеха, но ты превзошла их всех!

Обманчива прелесть и преходяща красота, —
Лишь женщина, боящаяся Господа, достойна похвал.
Восхвалите ее за дела рук ее!
И пусть прославится она деяниями во всем городе!

Михаил САДОВСКИЙ, США
В оформлении рассказа использована репродукция картины «Старик» Михаила Федотова
________
*Эшет хаиль— гимн женщине, его поют или читают в пятницу вечером до произнесения кидуша, освящая Шабат (Мишлей, 31:10-31).