Пауза в тридцать лет

Место выступления нам досталось ответственное: клуб МИИТа, Московского института инженеров транспорта. Был он заполнен до отказа — аншлаг, три тысячи пронумерованных мест. А сколько стояло в проходах, сидело на ступеньках и болело за кулисами!
Но ничего особенного — в то время даже стадионы заполнялись любителями поэзии, не то что клуб! Слушатели не ошиблись — вечер получился, если так можно выразиться, лихой! Олег Богданов своим красивым голосом пел — так читал стихи. Он объявил, что готов читать без конца, потому что привез с собой — откуда, он не уточнял — чемодан стихов. Чемодан присутствовал. Публика быстро разогрелась. Мы сидели на сцене и будто ожидали — а что еще кто-то выкинет?
Евтушенко оставляли напоследок. Он действительно тогда был на вершине своей популярности, да и читал стихи артистически здорово.
Пока наша очередь не подошла, я протянул Коржавину его только что вышедшую книжку «Годы», первую, выстраданную, шестнадцатилетней выдержки, и попросил написать мне что-нибудь в память о вечере. Наум долго держал ее в руках, будто рассматривал, как совершенно незнакомый предмет, он и правда был чудовищно близорук и носил очки с толстенными тяжелыми линзами, потом раскрыл, склонился низко и — «Мише Садовскому с искренней симпатией и самыми лучшими пожеланиями. Н. Коржавин 20.XII. 64 Москва Клуб МИИТ».
Можно было бы не приводить полностью автограф, но дальше будет понятно, почему я это сделал…
Вечер получился скандальный. Уже после сольного пения Богданова зашевелились какие-то ответственные товарищи за кулисами, что-то передавали Голубкову, на сцене нарастало напряжение, а зал все больше и больше разогревался. Наконец, дошла очередь до Евтушенко, и он прочел «Качку» — в зале буря. Это было очень смело по тем временам, и мы предчувствовали, что просто так это чтение власти не оставят. Потом мы узнали, что буквально через два дня разогнали всю редакцию телевидения, которая снимала вечер и выдала в эфир репортаж с выступлением Евтушенко. Зал был уже настолько разогрет, так ждал чего-то еще эдакого, что когда подошла очередь Наума Коржавина, объявление его имени встретили, как говорится, бурными аплодисментами.
Наум встал, разлапистой походкой подошел к микрофону и застыл. Зал на секунду успокоился и вдруг начал смеяться, нарочито громко хлопать, что-то выкрикивать. Может быть, внешний вид не понравился… Коржавин стоял у микрофона мешковато одетый, во вздутых на коленях брюках, с толстенными очками на немного одутловатом лице — не «поэтический» вид, прямо сказать. Он держался рукой за стойку микрофона и молчал. То ли ждал тишины, то ли растерялся от такого приема. Голубков пытался успокоить публику, делал знаки, чтобы Наум скорее начинал читать, но не тут-то было — зал разбушевался. Имя поэта большинству было незнакомо…
Казалось, это длится уже бесконечно, и вдруг он отпустил стойку микрофона, повернулся и направился мимо нас, сидящих на сцене, за кулисы, бурча себе под нос что-то вроде: «Черт с вами! Не хотите — и не надо…»
Непонятно, что нужно было делать, но ясно главное — не допустить скандала. Интеллигентный, милейший Дима Голубков бросился следом за Коржавиным. Как уж он уговорил его вернуться — не знаю, но через две минуты они оба показались из-за кулис, пошли к микрофону — элегантный Голубков и мешковатый Коржавин. И будто еще на ходу, с разгону в зал полетели первые строчки:

Старинная песня.
Ей тысяча лет:
Он любит ее,
А она его — нет.

Зал мгновенно, резко замолчал, а поэт читал без выражения, как бы равнодушно, ровным голосом, и было неясно, чем, каким образом он заворожил слушателей. Стихотворение довольно длинное, но ни единый звук не прерывал поэта, а потом… Да, это иначе, как буря, не назовешь! Какой там регламент: по-моему, договаривались читать по три стихотворения, чтобы не затягивать вечер.
Коржавин читал «Дети в Освенциме». Зал взорвался, просто шквал. И еще, еще стихи, зал требовал, зал не отпускал, залу было наплевать на регламент. Наум пытался закончить выступление, уйти, кланялся… Но зал был неумолим: еще!
А когда зазвучало:

Ни трудом и ни доблестью
Не дорос я до всех.
Я работал в той области,
Где успех — не успех.
Где тоскуют неделями,
Коль теряется нить.
Где труды от безделия
Нелегко отличить…
Но куда же я сунулся?
Оглядеться пора!
Я в годах, а как в юности —
Ни кола, ни двора,
Ни защиты от подлости,
Лишь одно, как на грех:
Стаж работы в той области,
Где успех — не успех…

Да, именно так звучала эта строчка: «Ни защиты от подлости». В книжке было по-другому, автора заставили переделать, а здесь, на вечере, перед этими людьми, которые понимают не только строчки, но и то, что за ними, и между строк: «Ни защиты от подлости».
Да, зал понял, что это про них, про нас, про всех, что это за них говорит поэт, что он — тот, кого им особенно не хватает. И нет никакой силы, которая оторвет этого человека, этого поэта от них. Нет! Оказывается, они его ждали, может быть, сами того не осознавая, ждали давно, и эта встреча не может окончиться скоро.
И Коржавин читал. Его стихи стали их стихами! Эта не шлифованная, не утрированная манера чтения не отвлекала от смысла, а вовлекала в строфы, и они оставались в душе, я думаю, навсегда…
Он читал долго. Было душно, жарко. Очки сползали с переносицы, и Коржавин подталкивал их наверх как-то особенно — казалось, он пытается разглядеть, кто там перед ним, как-то странно, немного набок поворачивал голову, как и все близорукие люди.
Мне трудно припомнить похожее чтение, похожее единение поэта и зала. Даже на сверхпопулярных поэтических вечерах в Политехническом нечасто такое бывало.
Думаю, что и Коржавину этот вечер запомнился, думаю, что он был очень и очень рад. Не спрашивал. Уже назавтра Москва обсуждала то, что было в клубе МИИТа. Слухи разлетаются быстро, а тут еще история с телевидением…
1964-й был в каком-то смысле переломным... Наверху дрались за власть, в стране затягивали гайки… Скоро, очень скоро пришел 1968-й.
Мы встречались с Коржавиным редко, случайно. Потом я узнал, что он уехал жить в другую страну. До перестройки было еще очень далеко, связь прервалась. На память осталась книжка с автографом, альманах «Тарусские страницы» с его стихами, замечательный спектакль в Театре Станиславского «Однажды в двадцатом» с Евгением Леоновым в главной роли и так, некоторые отголоски о жизни его за рубежом…
И вдруг — авторский вечер Наума Коржавина в ЦДЛ! Конечно, я пошел. Вот и новая книга продается, «Время дано». Переполненный Малый зал. Почему не Большой? И он бы наполнился. Может, устроители боялись, что поэта забыли на родине?
Конечно, зал здесь был особенный. С места просили поэта почитать то стихотворение, другое, а когда автор запинался, поскольку читал по памяти — глаза подводили, — когда он забывал слово или строчку, ему подсказывали слушатели! Замечательный, доброжелательный, понимающий зал! И время наших надежд и попыток стать другими, свободными — 1994-й стоял год на дворе.
Наум читал, а я вспоминал тот вечер в МИИТе и не сравнивал, нет, но с сожалением думал, как раскидала жизнь людей: действительно, «иных уж нет, а те далече»…
– Мы на «ты» или на «вы»? — спросил я Наума, когда вечер закончился. Он будто не расслышал мой вопрос. Было шумно, тесно в этом крохотном зальчике.
– Как ты там живешь?
– Живу пенсионером, — довольно грустно ответил Коржавин.
– А университет, лекции… Ты же преподавал там?
– А… — он махнул рукой, — пенсионером. А здесь… Сюда приезжаешь… — он прервал меня — побыть поэтом!
– А помнишь вечер в МИИТе? — он задумался, и мне показалось, что это все так далеко уже от него, а может, полузабыто. Я протянул ему книгу. Он посмотрел на меня, глаза за стеклами очков были огромными. Не разберешь, что в них: радость, грусть, слезы, ностальгия… Он подписывал долго, ясно было, что и с очками видит плохо. И буквы получились крупные, на весь титул: «Мише Садовскому с благодарностью за память. Н. Коржавин 11 апреля 1994 Москва ЦДЛ».
Два дорогих автографа с промежутком в тридцать лет!
Михаил САДОВСКИЙ, США