Настоящие сибирские мужики

Были мы там вместе с В.Я. Курбатовым, с которым обычно встречаемся в Ясной Поляне, а посему как-то негласно рядом с нами присутствовал дух Л.Н. Толстого.
Накануне мы посмотрели фильм «Река жизни», где много говорилось о затоплении приангарских деревень и некоем известном человеческом упадке в национальной жизни. И на Байкале глаз искал чего-то иного, должного подтвердить, что нет, мы, брат, живы, и так просто ты нас не затопишь. И буквально тотчас мы с Валентином Яковлевичем это подтверждение нашли. В селе Листвянка, что в семидесяти километрах от Иркутска, на одной из улочек завернули в сельский двор, на воротах которого было написано: «Парк “Ретро”». Весь участок был заставлен машинами, мотоциклами довоенного и военного времен, всякими изобретательными поделками: так, к баку мотоцикла с одной стороны приварен кусок плуга, с другой — какой-то изогнутый стержень: и вот тебе аист! Курбатов прыгал, аки восторженный младенец, с немецкой «эмки» на отечественную «полуторку», и я садился за руль «Ижа» с ручкой скоростей на боку, и нам казалось, что скромно оставшийся в открытых настежь воротах великий старец тоже доволен этой картиной русской жизни, сотворенной местным Кулибиным.
С нами в группе была представительница Голландии, женщина родом из России, сорок лет прожившая за рубежом. Мы не поленились, сходили за ней в гостиницу, чтобы показать наглядную картину неистребимой талантливости русской глубинки.
И она вошла во двор парка «Ретро», восторженно покачивая головой и улыбаясь, как все они, иностранцы, улыбаются в России.
Сам местный Кулибин — седовласый, лысеющий, по пояс голый, с умиляющим лицом шукшинского чудика, озаренного делом, жил своими трудами в глубине двора, заваленного бесконечной утварью.
Вдруг на громадной скорости, прыгая по ухабам, во двор влетел квадрацикл с восседающим на нем с растопыренными локтями еще одним явленным чудиком — морда красная такая! Мы с видным литературным критиком, как охочие до подлинной жизни люди, с наслаждением впились в эту картину нашего национального бытия. Здоровенный сибирский мужик — такой всплывет после любого затопления! — так же резко, как ехал, затормозил. И с ходу двинул Кулибина матерым кулаком. А в следующее мгновение выхватил нож. Большой такой, охотничий, из хромированной стали!
Кулибиных, впрочем, оказалось во дворе двое — оба седенькие, только один носастее и не столь благообразен. Вот ему-то и досталось! Благообразный меж тем вооружился граблями и успел огреть бугая по хребту. А носастый схватил топор! Все ж под рукой у них, у рукодельников!
Чудиков я в детстве на Алтае повидал и знаю, что про них хорошо сказки сказывать, но держаться от них, особливо когда они при ножах и топорах, лучше подальше. И голландская гостья меня взяла за локоток, мол, посмотрели — пора и честь знать: если нас привлекут, мне в посольстве разбираться. И я развернулся было к Валентину Яковлевичу, дабы благородно вместе удалиться, пустив сюжет на произвол судьбы. Но то ли он незримое присутствие Льва Николаевича, который явно заинтересовался событиями, ощущал острее, то ли еще какой глюк по темечку шлепнул. Литературовед прямо-таки коршуном летел в гущу народной жизни! И борода острым клином рассекала пространство.
Мать честная! Я же знаю — они теперь как пить дать этого, вездесуйного, объединив гнев, вместе и порешат! И топориком, и ножичком, а потом разровняют граблями! Тут и меня сподобило увидеть образ классика, который шел по полю и широко взмахивал косой. Коса висела на заборе — много кос, еще явно тех, дореволюционных. Я схватил косу — точнее, попытался схватить. Мастеровые Кулибины ее накрепко прикрутили к доскам. Втроем не отодрать!
Меж тем разъяренный здоровяк, размахивая ножом, теснил умельцев вместе с их орудиями труда, а Курбатов уже разворачивался, прикрывал спиной, как бы пытаясь отстоять народные таланты.
И, потеряв разуменье, я, как декабрист какой, бросился туда, где сила народного гнева грозила обрушиться на чистого в своих последних помыслах литературоведа.
– Положи нож, — услышал я голос, словно бы объявлявший очередную тему выступления в Ясной Поляне.
Вместо литературоведа посреди вооруженного люда с поднятыми перстами буквально завис в воздухе не то апостол Павел, не то Петр.
Бугай с размаху бросил нож на землю. Но и этого ему показалось мало — он снова схватился за рукоять и с силой вонзил нож в настил стола, так что красиво задрожало лезвие.
– Да я их голыми руками!..
Мастеровые, однако, своего струмента не оставляли.
– Расскажи, что случилось? — литературовед приземлился, теперь уже говорил, как батюшка на покаянии.
– Я живу за границей, — навзрыд, на страдальческом стенании повел речь чудик Морда Красная Такая. — Три года меня не было. Я вот там живу, у меня трехэтажный дом. Приехал — а внучек ссытся. Дочь рассказала, что он у этих — я весь Иркутск держу, я их контору вмиг разгоню, — внучек у них из банки, — мужик указал на стоящую посреди двора трехлитровую банку с лежащими в ней помятыми купюрами, — сто рублей украл! Из-за ста рублей они его так избили, что он уже полгода ссытся! — бугай, оказавшийся дедушкой (эка порода!), казалось, не в силах был перенести это горе.
– Да мы его пальцем не тронули. Это милиция забрала...
Начались разборки, разговор, а тут уж нашему Кулибину слова, златоусту нашему псковскому, палец в рот не клади!
Словом, демонстрация национальной жизни для иностранной гостьи как нельзя лучше удалась!
На следующий день мы плавали по Байкалу на катере. Капитан — абсолютно из тех, про которого пели: «Обветренный, как скалы», крепко держал штурвал, давал бинокль, показывая нерпу в воде. Потом варил уху в цинковом ведре. В его капитанской рубке были развешаны мудреные брелки. Капитан рассказывал:
– Одна богатая женщина из Израиля приезжала, оставила подарки. Совсем не умеет говорить по-русски. Но я с ней на иврите поговорил...
То, что мы оба с Курбатовым приподняли головы, — это само собой. А потом посмотрели в пространство, видимо, желая понять, как Толстой отнесется к тому, что капитаны из Листвянки у нас запросто говорят на иврите.
– Я из ссыльных евреев, — пояснил капитан с волевым подбородком. — Уезжал в Израиль, два года прожил. Вернулся — не могу, — он оглядывал белые просторы Байкала и лесистые берега, как край, к которому прирос навсегда.
Сошли с катера. Остановили такси. Водитель — этот уж был чудик на все сто — скоро поставил диск с песнями собственного сочинения и исполнения.
– Я девять лет в Америке прожил, — начал он рассказ о себе тем знакомым мне с детства блатным выговором, когда указательный и большой пальцы соединены и помогают вытанцовывать речи. — Я молодым подсел, потом в золотоискательской артели работал у Туманова, про меня еще Высоцкий пел: помните, про «Гену-жиденка» — это про меня. У меня дед — еврей-профессор, пять языков знал, а я в слове «попа» три ошибки делаю! Я их ухой кормил с Тумановым — я повар классный, а он пел, что я их хотел отравить. Вернулся из Америки, теперь здесь копеечку можно заработать... У нас тут диаспора, все друг друга знают...
И тут я вспомнил седые завитушки на висках у вчерашнего Кулибина. И опаленное солнцем, будто еще со времен скитаний по Синайской пустыне, лицо. И брат его, носастый, тоже как бы из аравийских палестин.
Но главное — как-то туманом, замедленно вспомнились слова другого шукшинского чудика, бугая с ножом: «Я живу за границей. Меня три года не было. У меня трехэтажный дом. Я держу весь Иркутск». Как-то это чересчур для сибирского мужика, это откуда-то из Бабеля, Беня Крик какой-то. Из ссыльных, понятно, наш, сибирский Беня. Чудик!
Деревня Листвянка на Байкале — это гостиница на гостинице, ресторан на ресторане. И пока мы с Курбатовым сидели за трапезой, расположившись на камешках у воды, по кромке берега шли группки туристов, и слышалась английская, немецкая, реже польская речь.
Присутствующий незримо где-то неподалеку великий классик так и не давал нам ответа на вопрос, почему же он не завершил работу над «Декабристами», которые отбывали ссылку примерно в этих местах и в 50-х годах XIX века поразили его тем, что, пройдя тюрьмы и каторги, возвращались с прибайкальских земель более здоровыми физически и духовно, нежели те, кто их сюда ссылал.
Владимир КАРПОВ, Россия