Острая боль

Мама была убеждена, что человек проверяется количеством прочитанных книг. Кто не читает, тот необразованный дурак! Глупец! Она презирала ни в чем не повинных соседей, которые больше книг любили варить варенье и читать газеты. Не общалась с родственниками, которые не читали Фейхтвангера. Не раскланивалась с вполне приличными людьми, по какой-то, видимо, уважительной причине не делавшими икону изо Льва Николаевича Толстого…
– Темные люди! — гневалась мама.
– Барыня! — мстительно огрызались они.
Высокомерие мамы было основано на двух китах: она жила в мире иных чувствований — романы ей заменяли все, она навсегда полюбила даже не обманы, а жизнь, не имеющую ничего общего со скучной, однообразной и утомительной реальностью. Второй кит поддерживал миф, усомниться в котором — опровергнуть или окончательно поверить — не представлялось никакой возможности. Ни тогда, ни теперь…
Мама считала, что она — внучатая племянница Шолом-Алейхема. Родилась в местечке Хоцки, а это рукой подать до города Переяславля Полтавской губернии. Там в родственной приязни все и проживали. В девичестве имела фамилию Рабинович. На этом совпадения заканчивались. Мало Рабиновичей на свете?
Шолом-Алейхем умер в 1916 году и похоронен на кладбище в Квинсе, в Нью-Йорке. Конечно, если бы у нас был личный ковер-самолет, и мы долетели на нем до Нью-Йорка, было бы здорово! Нашли бы его внучку Бел Кауфман и других таких же близких, но неизвестных братьев, сестер, племянников и кузин. Но что же, что мы им должны были сказать при неожиданной встрече, что спросить?
– А правда ли, что мы ваши родственники?
Они, что ли, знают? У них другой головной боли нет — искать по свету бедных родственников. Была бы девичья фамилия моей мамы Ротшильд и жили бы мы в Версале, могли бы и найтись родственные нити. А так!!! Зачем мы им? Нам-то понятно зачем — величаться перед соседями.
Какое это имеет отношение к моим зубам? Непосредственное…
Было так. С наступлением вечера и последующим почти ритуальным укладыванием в кровать, назовем так продавленную раскладушку с тремя ватными матрасами, удобную, как колыбель, я покорно готовлюсь ко сну. Обряд еще не вызывает протеста, ропота, возражений, нытья — опять спать, еще рано, все на улице, никого еще не загоняют. Никаких разговоров — спать, вернее, не спать, а удобно расположиться на своем законном месте с очередной книжкой.
Мама ставит полную тарелку вкусностей на вертящийся стульчик от пианино «Беккер», чтобы я могла регулировать удобную высоту и не глядя тянуться к тарелке. Что же на тарелке? Ржаные сухарики с крупной солью, конфетки, мои любимые подушечки в коричневой пудре какао, а внутри — повидло, нарезанное яблочко, которое полагалось съесть самым последним, чтобы очистить полость рта. Последовательность не соблюдалась никогда.
Лет в 16 уже твердо знала: я — вылитый Рахметов, так сильна во мне была привычка спать на сухарных крошках. Сухари и гвозди — принципиально разные вещи, но и те, и другие колются, вонзаются, учат терпеть и тренировать волю. Воля у меня сильная. Я не стряхивала крошки, даже заправляя постель.
Также на ночь мне полагалась мокрая нежная тряпочка из старой застиранной майки — вытирать руки и рот, которая никогда не использовалась по назначению. Подавая ее мне, мама говорила:
– Салфет вашей милости.
А я должна была отвечать:
– Милость вашей чести.
Культурные люди, что поделаешь.
В салфетку я плакала и сморкалась. Просто умывалась слезами, читая «Джейн Эйр». Все, что мне приходилось читать в то время, вызывало слезы. Вначале Джейн Эйр, как и мне, десять лет — я плачу от горя и чувствую себя, с конфетой за щекой, несправедливо счастливой. Жалею гуттаперчевого мальчика, белого пуделя, Максимку, дядю Тома, бедного Акакия Акакиевича.
Я поедала килограммы конфет, читая Диккенса — тридцать томов все-таки, — заглушая горечь детской обиды и сострадания. Литература — вещь горькая. Горше черного шоколада с перцем чили.
Часто я в школу не ходила, потому что всю ночь читала, плакала и ела. Поэтому я ничего не знаю и не умею. И у меня больные зубы. «Возможно, с тех пор у меня больные зубы», — думала я, закончив преамбулу и приступая к основному повествованию.
Возможно, но так начать невозможно.
Когда-то Андре Жид, читая рукопись «В поисках утраченного времени» Марселя Пруста, заявил, что роман не может начинаться с наречия. Но молодой автор не обратил внимания на замечание мэтра. И оставил все, как было: «Давно я уже привык укладываться рано». Совсем как я.
Стояла глубокая ночь. Валерьяновые капли кончились. Анальгин выпит. Грелка остыла. Семья, устав от причитаний, спала под мои молчаливые стоны. Я бродила, как привидение, — в ночной рубашке и шерстяных носках. Марлевая согревающая повязка, накрученная обильно, под марлей — вата, пропитанная водкой, с проложенным куском клеенки, напоминала о Гражданской войне и брошенных на произвол судьбы больных.
Непосвященному должно было казаться, что у меня ранение в голову. Собственно, так оно и было — стреляло в виске, дергался глаз, разрывался мозг, какой зуб болит — понять было невозможно: болели все и сразу. Я стояла у окна с открытым ртом, используя старинный совет немецкого врачевателя: вот так… с открытым ртом постоять несколько часов, повернувшись в сторону луны. Лунные лучи оказывают благотворное влияние на заболевший зуб. Это была самая невинная рекомендация, полученная когда-либо. Открываешь рот и стоишь. Ждешь и ищешь луну. Ищешь и веришь. Но луна в этот момент почему-то на небосклоне отсутствует. Не судьба!
Все-таки нужно было послушаться Плиния. В качестве профилактики кариеса он советовал раз в три месяца съедать жареную мышь. Интересно, это был старший или младший Плиний?
В кромешной тьме пульпита в голову приходят самые дикие мысли. Даются самые невыполнимые клятвы: мой сын не будет читать в постели, вообще читать, собрать и сжечь, буду каждый Б-жий день ходить к стоматологу, чистить зубы по утрам и вечерам, колоть орехи молотком, не есть сладкого, кислого, острого, не пить холодного и крепкого. Никто мне теперь не верит — я даже обещала бросить курить.
Каждый, у кого хоть раз в жизни ночью болел зуб, знает все эти однообразные клятвы, которые потом никогда не выполняются. Ужасно хотелось спать. И проснуться с чувством облегчения, как после противного сна.
Рано утром я поплелась в стоматологическую поликлинику по месту жительства. Тогда я еще не дожила до того времени, когда у меня появится собственный врач и куча знакомых дантистов. Часа два сидела в очереди среди таких же доходяг с флюсами, слушала страшные истории. И в тот момент, когда я должна была зайти в кабинет, зуб болеть перестал. Я смело, то есть трусливо, пошла домой.
И все повторилось… Валерьянка. Компресс. Анальгин. Лунные ванны. Бессонная ночь. Клятвы. Утром стояла первая у окошка регистратуры. Но талончиков не было.
– Что же мне делать? — беспомощно спросила я у женщины за окошком, не расположенной ни к каким беседам. Даже по долгу службы. Почему-то во всех больницах из всех жанров сочувствия персонал выбирает злобную нотацию.
– Я за вас думать должна? Голова у вас есть или это видимость одна? — начала она первую утреннюю разминку.
– Очень болит, — нашлась я.
Она не оценила:
– Сюда здоровые не ходят.
Очень хотелось ответить, но я вовремя спохватилась:
– Понимаете, я работаю на радио. Я должна выходить в эфир, а у меня болит зуб. А зубы — мой инструмент! Вы же любите передачу «Когда поют солдаты», — вдохновенно врала я, желая вызвать сострадание у пышной булочки с равнодушными глазками.
Мне почти удалось.
– К практиканту пойдете?
– Пойду.
– Девятнадцатый кабинет.
В девятнадцатом кабинете очереди не было.
Я постучала один раз. Потом второй, громче.
– Войдите, — раздалось приглашение.
Я вошла. В кабинете у окна стоял молодой человек в белоснежном халате и задумчиво смотрел на улицу.
– Здравствуйте, доктор, — стараясь возвеличить его в собственных глазах, сказала я.
– Садитесь, — он показал мне на кресло. Как будто я могла сесть на пол.
– На что жалуетесь?
– Зуб болит.
– Сильно? — спросил он, натягивая перчатки.
– Очень!
– Какая степень болезненности: тянет, ноет, стреляет, отдает в висок? — участливо расспрашивал он меня.
Мне очень хотелось жаловаться:
– Сил никаких нет! Все, что вы перечислили, доктор, только не по отдельности, а вместе. И еще в ухо отдает, и в глаз. Как будто тройничный нерв задет.
– Когда сильнее — днем или ночью? — он уже надел перчатки и теперь перекладывал инструменты на столике.
На приставную полочку слева от бормашины поставил стакан розоватого раствора калия перманганата. По-простому — марганцовки.
– Ночью.
– Моляры, шестерка, семерка.
– Туз!!! — заключила остроумная я.
– Так, посмотрим, откройте рот.
Я послушно открыла.
Он взял стоматологическое зеркало и долго что-то рассматривал.
– Я вижу одну кариозную полость, — радостно сообщил он мне. — Этот? — ткнул тонкой остроконечной железякой в зуб.
Потом провел по всем зубам, как по забору, палкой. Пройдет совсем немного времени, и я буду знать, что предмет называется «зонд».
Боль была дикая. Я взвыла.
– Ну, что вы! Я еще ничего не делал.
Как отвечать с открытым ртом, я не знала. Поэтому закрыла глаза.
– Шире, пожалуйста. Еще!!! Этот?
Я вцепилась в ручки кресла.
– А-а-а!!! Не з-н-а-ю!
– Давайте будем думать вместе! Понимаете, пульпа — это рыхлая соединительная ткань, находящаяся в полости зуба. Там находятся нервы и сосуды из периодонта. Периодонт представляет собой связку, удерживающую зуб в костной альвеоле.
Я открыла глаза — и увидела ужас на лице практиканта. И сразу все поняла: мои нервы и сосуды из периодонта оказались в костной альвеоле.
Он еще долго ковырял и бил по зубам, определял чувствительность холодной струей из шприца, а я изо всех сил пыталась не упасть в обморок.
– У нас есть два пути: удалить нерв или удалить зуб. Что вы выбираете?
Действительно, что лучше: быть повешенным или расстрелянным? Представив на мгновение, как мне будет удаляться нерв, я решилась на хирурга.
– Я провожу вас, — сказал он мне, помогая выбраться из кресла.
Держа меня под локоток, доставил в кабинет к хирургу. Толпа страждущих в закутке была огромна. Я почувствовала себя избранной среди своих.
– Сложнейший случай, неизвестный медицине, — сообщил он. И толпа, ахнув, расступилась. Может быть, кто-то даже облегченно вздохнул; утешительно, когда кому-то еще хуже, чем тебе.
– Владимир Гаврилович, моей пациентке нужно срочно удалить зуб.
– Какой?
– Шестой! Или седьмой. Давайте я лучше покажу.
И показал. Пока мне делали укол, и еще потом, пока вырывали зуб по частям, нежно держал меня за руку и даже обмахивал газетой.
Удалили мне, конечно, не тот зуб, здоровый, соседний. «Если бы я был такой умный, как моя жена ПОТОМ», — классическая фраза, призывающая быть умными не сходя с места, каждую секунду нашей краткой жизни. Не все поправимо, увы.
Как-то, стоя уже привычно у окна в ожидании лунных лучей, я поняла, что из читателя превращаюсь в рассказчика забавных историй. Тридцать из них я вам обещаю.
Возможно, это фамильное.
София ВИШНЕВСКАЯ, Россия
Глава из «СТОМРОМАНА»