Александр Городницкий: «Без искусства человечество погибнет»

– Александр Моисеевич, как же в вас физик с лириком уживаются?

– Довольно легко. Вся моя жизнь связана с экспедициями, долгие годы провел на Крайнем Севере и в океане. И если бы не начал ездить, я вряд ли стал бы сочинять песни, хотя стихи писал и раньше. А с другой стороны, конечно, жизнь одна, и тут налицо конфликт, потому что очень трудно заниматься двумя делами без ущерба для того или другого. Все-таки у меня помимо научных работ более 40 книг стихов и прозы, я член Союза писателей и международного ПЕН-клуба.

– Но ученый Городницкий и поэт — два разных человека?

– Я думаю, один и тот же, просто это две стороны одной медали.

– Какая вам более симпатична?

– Трудно сказать. С одной стороны, я привык к тому, что в нашей стране человек должен иметь твердую техническую или научную специальность. А с другой стороны, на старости лет я начал понимать, что реализация личности (не о себе в данном случае говорю) возможна только в искусстве и литературе. Что же касается науки, то каких бы вершин человек ни достиг, все равно она движется поступательно, и если бы Эйнштейн не открыл теорию относительности, это сделал бы кто-то другой. Допустим, посчитал я первым мощность твердой оболочки литосферы под океанами. Потом кто-то еще посчитал. И это неважно, кто первый, кто второй — тут есть преемственность определенная. А в литературе никто за меня ни одной строчки не напишет. Могут лучше, могут хуже, но этого — никто.

– Поэт в России по-прежнему больше, чем поэт?

– Не знаю, никогда не понимал этой фразы. Хотя на концертах получаю записки, в которых зрители спрашивают буквально обо всем: от устройства нашего мира до политики. От литератора в России привычно требуют ответа на все вопросы, особенно на болезненные. Так что, наверное, все-таки больше, чем поэт.

– А ученый — меньше, чем ученый? Хотя сейчас что поэты не в цене, что ученые...

– Люди науки не в цене, это я абсолютно точно знаю. Во всем мире наука продолжает развиваться и совершать великие открытия. Мы тоже пытаемся, но многое зависит от отношения власти к науке. А сейчас наша наука, особенно фундаментальная, поставлена просто на нищий паек. Как сказал перед смертью Сергей Петрович Капица, для того чтобы воссоздать русскую фундаментальную науку, понадобится не менее ста лет — так ее разрушили. В общем, грустная картина, но дело не в самой науке, а в отношении к ней.

– Если отношение не изменится, чем это нам грозит?

– Во-первых, тем, что выйдем из состава передовых держав. Россия — одна из немногих стран, где была великолепная фундаментальная наука. Скажем, Германия после крушения гитлеризма стала одной из самых передовых стран в промышленном отношении, по уровню жизни. А фундаментальную науку, которую разрушил Гитлер, там до сих пор не воссоздали. Тут не все так просто, нужно очень много времени... Ну а если брать не научное, а общественное значение, это грозит социальным перекосом в сторону узколобых потребителей. Со всеми вытекающими из этого последствиями, включая и их политическую ориентацию. В общем, дебилизация страны. И все признаки уже налицо. Не случайно модным стал русский криминальный шансон — есть такая субкультура, которая овладевает массами. Это все очень опасные признаки — признаки того, что интеллектуальное развитие у нас сильно затормозилось. Может быть, кому-нибудь это выгодно? В любом случае, многие молодые ученые уезжают, это очень плохо. И не только для науки, но и для нашего общества, потому что оно лишается умных и талантливых людей. А значит, верх будут держать люди другие, низколобые.

– Шансон в качестве примера привели потому, что многими он воспринимается как авторская песня? Задевает за живое?

– Нет, просто другие отрасли я хуже знаю, все-таки имею отношение к песенному творчеству. А об остальном боюсь судить, не очень компетентен. Но, конечно, я думаю, что и в авторской песне сейчас чудовищный кризис. В общем-то, авторская песня кончилась на том поколении, которое стало ее зачинателем.

– Имеете в виду Галича, Визбора, Окуджаву?

– Совершенно верно. Сейчас это уже никакая не авторская песня, потому что поэзия из нее ушла. Это такая, я бы сказал, самодеятельная эстрада с элементом шоу-бизнеса. И это тоже очень плохой признак — что больше не нужны поэты. Сейчас мы живем в век прагматизма, духовные ценности не нужны. А зачем — без них ведь можно обходиться.

– Ощущаете себя лишним человеком?

– Нет, конечно, не ощущаю. Я пишу, выступаю. Ко мне и как к ученому часто обращаются — читаю лекции на темы «Библейские легенды с позиции современной науки», «Атлантида: мифы и реальность», «Когда наступит конец света?». За последние несколько лет по телеканалу «Культура» прошли 42 моих научно-популярных фильма из цикла «Атланты в поисках истины», которые посвящены проблемам современной науки. Так что пока могу работать, писать, выступать, могу общаться с людьми, лишним человеком себя не ощущаю.

– И снова о внутреннем конфликте: все-таки наука призывает вас быть циником, а поэзия — удел романтиков...

– Да нет, такого уж контраста в себе я не замечаю. Могу сказать, что мой друг, замечательный пушкинист и историк Натан Яковлевич Эйдельман в предисловии к одной из моих книг написал, что в оценке тех или иных событий иногда интуиция поэта срабатывает вернее, чем научные исследования историка. А ведь стихи — это всегда интуиция. И мне иногда она подсказывала какие-то вещи в науке лучше всяких методических исследований. Скажем, то, что высота подводных вулканов связана с мощностью несущей литосферы, — сначала это была чисто литературная оценка. Но когда стал ее проверять, оказалось, что так и есть... Кроме того, наука в данном случае играет важную роль еще и с той точки зрения, что у нас, к сожалению, очень часто поэты пишут о том, о чем представления не имеют. Ученый все же имеет возможность примерно представлять себе, как устроен окружающий мир. Когда-то очень давно на очередной свой юбилей я получил поздравительное письмо от тогда еще живущего Давида Самойлова, в котором он написал мне: «Ты один из немногих поэтов, которые хоть что-то в чем-то понимают». Это очень важная составляющая, как мне кажется.

– Что вы узнали об устройстве мира из того, что не подвластно нам, простым смертным?

– Вы знаете, самое главное — я узнал, что мало в нем понимаю. 

– Примерно то же когда-то сказал Сократ.

– К сожалению, могу только подтвердить его слова. Например, я третий десяток лет занимаюсь магнитным полем Земли и вроде как написал несколько книг на эту тему. Но я практически не понимаю, как оно устроено, хотя раньше вроде бы представления были... Вообще, чем больше занимаешься каким-то предметом, тем менее отчетливо все складывается в единую гармоническую картину. И это относится ко всем вещам. На старости лет у меня появилось гораздо больше вопросов, чем ответов, почти по всем научным проблемам, которыми я занимаюсь.

– Однако если читали лекцию на соответствующую тему, наверняка знаете, когда будет конец света.

– Я не знаю, когда он будет, этого никто не знает, но я знаю, когда он может быть. Вообще все это напоминает анекдот, когда больной спрашивает у врача: «Скажите, доктор, я могу умереть?» Тот отвечает: «А как же!» А причин для того, чтобы конец света наступил, масса: метеорит, перемена знаков земного магнитного поля, глобальные катастрофы, пятна на солнце и прочее, и прочее. У нас есть много причин помереть от природных катастроф, и конец света может наступить через сто тысяч лет, а может послезавтра. Когда случится, никто не знает, в этом слабость нашей науки, но мы и землетрясения не умеем предсказывать — знаем где, но не знаем когда. Потому что наука в данный момент не в состоянии давать краткосрочные прогнозы. В этой связи очень забавно, что в Италии не так давно судили сейсмологов за то, что те не предсказали землетрясение. Это вообще безобразие и полный произвол, проявление полнейшего невежества. Они не могли предсказать просто потому, что сейсмологи этого делать не умеют.

– У нас, когда возникают природные катастрофы, все время находят виновных.

– У нас-то виноватых всегда находят. В том-то и дело, что у них тоже.

– После катастрофы в Крымске наши метеорологи предсказали сразу несколько наводнений, которых в итоге не было. Как к этому относитесь? Лучше перестраховаться, чем недоглядеть?

– Не знаю, я с сомнением к этому отношусь — нельзя предсказывать по приказу. В свое время, помню, синоптиков наказал наш предыдущий мэр Лужков за то, что не предсказали ураган над Москвой. Думаю, они тоже не могли этого сделать, потому что с синоптиками примерно такая же сложная ситуация. Хотя вот сейчас ураган «Сэнди» американцы предсказали с высокой точностью.

– Можете дать научный прогноз на предмет того, куда мы все движемся?

– Мы движемся к развитию цивилизации, к тому, что все-таки жизнь у нас будет улучшаться. Если говорить глобально, то, конечно, в итоге все мы сгорим через миллиарды лет. Да и вообще жизнь на нашей планете — это такая случайность, благоприятное сочетание благоприятных обстоятельств, которое удивительным образом напоминает чудо, потому что шаг влево, шаг вправо — и человек уже жить не может.

– А цивилизация — это благо для человечества или нет?

– Цивилизация, конечно, неоднозначное явление, потому что, с одной стороны, разумеется, благо, а с другой — она начинает разрушать окружающую среду и уничтожать все, что необходимо человеку для жизни. И уже сейчас мы сталкиваемся с этими проблемами — начиная с того, что BP (нефтяная компания British Petroleum. – Ред.) проливает нефть в океан, и кончая Фукусимой. Да, можно сказать, что сейчас цивилизация вошла в некоторый конфликт с культурой.

– Говорят, и культура не прогрессирует, все лучшие образцы остались в прошлом.

– Не знаю, боюсь на эту тему что-то сказать, потому что культура в любом случае не может прекращаться. Если прекратится культура, я считаю, что человеку конец. Потому что, как гласит французская пословица, от животных нас отличает стремление ко лжи и к искусству. Без искусства (а любая форма искусства — это, конечно, не цивилизация, а культура), я полагаю, будут утрачены все нравственные принципы, и человечество погибнет.

– Как считаете, сам человек сейчас более совершенен, чем, скажем, в XIX веке?

– В принципе, да. Мозг, быть может, тот же самый — говорят, он устроен одинаково. Но что касается коли­чества файлов в нем — конечно, сейчас их больше.

– Но лучше или хуже он становится, грубо говоря?

– Лучше, я думаю, не становится, потому что в XIX веке, хотя цивилизация была на более низком уровне, нравственные критерии работали серьезнее, чем сейчас, да и уровень культуры был высокий. Все-таки технический прогресс позволяет человеку быть гораздо менее нравственным. Хотя, может, я и ошибаюсь.

– Жизнь сейчас пошла быстрая. Как этот темп влияет на нас?

– Не знаю, ничего хорошего, наверное, в этом нет, потому что жить на бегу очень трудно. А думать как? Во всяком случае, я полагаю, это усложняет человеческую жизнь.

– Вам тоже приходится бежать, чтобы не отставать от времени?

– Нет, об этом я уже давно не думаю. Скажем, от науки я действительно отстал. Чтобы не отставать, нужно ежедневно пропускать через себя огромный поток информации, а я уже как-то не в состоянии «задрав штаны, бежать за комсомолом», как писал Есенин. Нет ни желания, ни сил, я уже хотел бы остановиться и подумать.

– А собеседники у вас остались в жизни?

– К сожалению, по большей части мои собеседники ушли в мир иной. Что касается молодых людей, то среди них найти собеседников уже труднее. Но, кстати, отсутствие собеседника — один из стимулов писать стихи... 

Дмитрий ТУЛЬЧИНСКИЙ, Россия