Ах, Роберт Рафаилович

В небольшой комнате творили, служили, поклонялись, не знаю теперь кому, сотрудники отделов «Изобразительное искусство» и «Ноты». Приняв эффектную позу, замерла в дверном проеме. Дочери Гармонии и сыны Эвтерпы смотрели на меня с надеждой и неподдельным волнением.

– У тебя есть 150 рублей? — в меня стремительно полетел вопрос вместо привычных и шумных объятий.

– Нет! Но есть заначка в сумме трех рублей, — готовая отдать последнее, была все-таки несколько удивлена приемом.

– Достать можешь в темпе?

– Я?!!!

В то время я получала ровно 80 рублей, а мой муж — преподаватель на кафедре теоретической физики в университете — 95 рублей после вычетов. В издательстве платили еще меньше.

Денег никогда не было, не только лишних — вообще никаких. Они назывались пиастрами и имели литературную окраску.

– Деньги нужны, как солнце, воздух и вода.

– А что случилось? — я даже испугалась.

– Из Самарканда приехал человек и привез акварели (шесть листов) Фалька — по 25 рублей за штуку, но хочет продать все сразу. По одной не хочет.

«Это что-то недостижимое», — подумала я словами своего главного редактора Учкуна Машрапова. Он очень любил меня править — сначала выбрасывал слова, которые не знал, потом фразы, утратившие смысл после редактуры. И за это на меня обижался.

– Увидеть можно? — спросила с надеждой на очередной розыгрыш. В издательстве работали знатные весельчаки.

– Да смотри, дорогая, сколько хочешь. Непрофессионал продает, даже не перекупщик. Ехал в Ташкент по своим делам, а какие-то его соседи попросили отнести акварели к нам и прицениться. Он оставил все работы (представляешь?) и пошел туфли покупать.

– А они настоящие? – Да! – А как вы поняли? – Видно (и не ошиблись). – Как? – Вот ты зашла, и мы знаем, что это ты. А не Алишер Навои. – Хороший пример. Он может заменить атрибуцию? – Я могу с закрытыми глазами отличить Фалька от Тышлера. – А что, и Тышлер есть? – Скоро будет. Деньги ищи. – Нет, вы объясните. – Фалька не спутаешь. У тебя есть черта, у него — мазок. Легкий, изящный, воздушный. Французская школа. Именно там он открыл для себя акварель и гуашь. Понимаешь?

Ни черта я не понимала — понимаю я сейчас. Блестяще образованные, друзья мои пытались предо мной раскинуть ковер своих чудесных знаний — невостребованных и никому не нужных.

– У Фалька всегда тень цветная. Форму создает цвет. Пейзаж. Что такое пейзаж? Обыкновенная природа, конкретная местность, а у него — целый первозданный мир, музыка. Бах! Хорал!

Кто-то возражал: «Нет, это не хорал. Мадригал».

«Цветная тень… хорал, мадригал…» Путаясь в мыслях и желаниях, пыталась понять, где же я могла бы добыть 25 рублей на неопределенный срок, а еще лучше 50. И несбыточные сто пятьдесят на всех.

– Фальк почти три года прожил в эвакуации в Самарканде. В келье медресе, можешь представить? В соседней келье жил Фаворский. Какая компания! Звездное соседство. А период какой — сотни работ. Натюрморты, портреты. У него не лица — лики.

Преподавал, голодал, сын погиб на фронте, а он рисовал, как сумасшедший. Ничего не было — красок, материалов. Все приходилось доставать, просить, поэтому так много графики, есть гуашь, акварели, за все расплачивался картинами, рисунками, набросками. Многие брали впрок.

– А может быть, это подделка?

– Смысла нет. Работы много, а деньги крошечные. Проще Айвазовского подделывать, Шишкина, Саврасова, авангард, если угодно. Всегда в цене.

– А вы сами деньги нашли? – Нет еще. Сначала мы хотели в кассе взаимопомощи взять и расплатиться за все листы. А потом дальше думать. Но не дали. Ты же знаешь. Нет нам веры. Пьем, гуляем, шумим… – А Петю посылали? – Да… – Не обольстил? – Только через загс. – Мог бы ради такого случая. – Сколько можно. У него и так гарем. – А если?.. – У него нет. – Тогда… – Не дает! – Какая сволочь! – Ты что, только узнала?

Я сидела и перебирала акварели. На них были изображены самаркандские улочки. Узенькие, на них могли разойтись только два ишачка. Как из этого может получиться шедевр? Из маленького водоема, который у нас назывался хаус. Что есть дар непобедимый?..

Залитые солнцем изгибы дувалов были такого цвета охры, который никогда не выгорает. Светит. Золотится, греет и согревает. И тени едва уловимых фигур. Деревья, как букеты. Приз — только за то, что видишь.

– Обнять хочется эти работы, да? — сказала я.

– Да. После покупки. Деньги нужно искать, — телефоны в комнате разрывались.

Все звонили старым знакомым, новым подругам, бывшим возлюбленным, брошенным женам и даже нищим авторам и художникам. Увы, знакомых был целый город — и ни одного денежного.

– У меня есть новая мохеровая кофта, — вдруг сообщила я, подумав, что если человек оставил Фалька и пошел покупать себе туфли, может быть, его жене нужна кофта.

– Актуально. Июль месяц.

Перечислялись варианты. Вспоминались случаи. Приводились примеры озарения. Кто-то сбегал за пивом, пытаясь заодно закадрить буфетчицу Василису и «взять» у нее дневную выручку. Василиса денег не дала, только пиво в долг, но, не чуждая искусству, напомнила о Персе, принимающем просителей в старом дворике напротив издательства.

Он был ростовщиком и звался Персом. Как его звали на самом деле, никто не знал. Но говорили — там, где Перс пройдет, армянам и евреям делать нечего. Перс давал деньги под проценты. Но не всем. Ему нужно было объяснить, почему человек соглашается на такие кабальные условия. Процент был дикий. Варианты ответов — посадят в тюрьму, заберут в армию — принимались с первого раза. Приветствовались дорогие покупки — ахалтекинец, машина, мебель, ковры. Свадьбы, похороны, операции — не одобрялись. Он считал, что на эти мероприятия нужно копить с рождения. Иногда делались исключения для людей почтенных в сложных обстоятельствах.

И вот к Персу были делегированы самые отважные и красивые дамы в мини-юбках. Меня не взяли. Брали только искусствоведов. Но я столько раз слышала эту историю, что теперь почти уверена — я тоже там была.

Перс принял делегацию со всем почтением к образованной пышной молодости. Он был человеком начитанным, сведущим и очень старым. Когда ему сказали, что деньги нужны на покупку Фалька, поинтересовался: «Кто это?» Ему ответили: «Очень хороший художник». Помолчал, теребя бородку, спросил: «Почему не знаю?» – «Очень редкий», — сообразил кто-то. – «Как зовут»? – «Роберт Рафаилович». – «Не слышал никогда. Покупайте Репина, Шишкина, если вы еврея обязательно хотите — берите Левитана. Эти отработают свои деньги».

В ход были брошены все силы — от обольщения до слезы. Звучали монологи о красочности работ Фалька, о природе, архитектуре, взгляде, штрихе, мазке, светотени, парижской школе и самаркандском небе. Он терпеливо слушал, а потом сказал: «Бедные люди картины не покупают. Бедные люди живут, как все. Вас неправильно учили. Искусство не принадлежит народу, оно принадлежит тем, у кого есть деньги. У вас их нет, и вам ничего не полагается».

На мои три рубля купили бутылку водки и две лепешки. Пиво еще оставалось. Расставили акварели так, чтобы всем было видно, подперев их издательскими альбомами, и целых три часа владели акварелями Фалька как своей собственностью. Пока не явился человек в новых сандалиях, старые туфли он выбросил по дороге.

Из дневниковых записей Фриды Вигдоровой

4 октября 1958 года

Сегодня хоронили Фалька. На доске объявлений, вперемешку со всякими «Объявляется конкурс… условия конкурса…», «В четверг состоится…», небрежно, размашисто написано: «Умер Р. Фальк. Гражданская панихида в ­МОСХе в 11 часов».

Народу было много. Первым говорил Эренбург, и в голосе у него слышались слезы. Он сказал очень коротко: «Я надеюсь, что наши дети и внуки увидят, как работы Фалька станут украшением русских музеев».

Нисский сказал: «Он много и незаслуженно страдал. Он учил нас бескорыстию и подвигу в искусстве». Потом пела Дорлиак. Я не знаю мелодии. А слова были похожи на те, что звучат, когда слушаешь трио Чайковского. На стенах висели картины — портреты и натюрморты. Я видела их в его мастерской несколько лет назад. Нынче врезался в память и неотступно стоит перед глазами красный, почти алый графин рядом с каменной египетской головой.

Я глядела и думала, что только сейчас поняла: когда Блок говорит о музыке, он имеет в виду не только мелодию, но и слово, и живопись. Вот этот алый цвет звучал. Звенел.

…Когда человек умирает, ему говорят «прости» и думают при этом «прощай». А я хочу сказать: «Простите, простите, что мы не сумели сделать Вашу жизнь более легкой…»

София ВИШНЕВСКАЯ, Россия