Серебряные перья из Серебряного века

 Юрий Безелянский
 22 августа 2013
 3785

Серебряный век — это конец XIX – начало XX века, прерванный Октябрем 1917-го. Весенний разлив талантов, энергичные поиски истины. А потом революция, сталинский режим, бетонирование свободы и только отдельные зеленые ростки надежды...

В своей книге «99 имен Серебряного века» (2007) я представил многих творцов с еврейскими корнями. Это Владислав Ходасевич, Саша Черный, Осип Мандельштам, Михаил Гершензон, Борис Пастернак, Лев Шестов и другие. Все они в свое время были отмечены на страницах «Алефа». Но они — звезды первой величины, золотые перья. А есть звезды второй и третьей величины, можно сказать, серебряные перья. Встречается выражение: второй и третий ряд. Именно они — питательная среда для будущих ярких талантов и гениев.

Так вот, об этих — вторых и третьих — незаслуженно забытых необходимо упомянуть, хотя бы кратко. Давайте вместе вспомним и отдадим им должное за их скромный вклад в великую русскую литературу.

С кого начать? Начнем с поэта и прозаика Витольда-Константина Розенблюма. Он родом из прибалтийских евреев. Розенблюм-Блюм-Бум — неблагозвучно. Взял псевдоним К. Льдов (именно с буквой «к»), встроился в русскую цепочку — Вера Холодная, Максим Горький, Скиталец и т.д. Родился 1 мая 1892 года в семье доктора медицины. Казалось бы, иди по наследственной линии — в медики, ан нет.

Богема затянула, и стал К. Льдов профессиональным литератором. Где только ни печатался: «Будильник», «Шут», «Осколки», «Стрекоза», «Петербургский листок», «Задушевное слово» и в прочих изданиях. Писал юморески, рассказы, стихи. Льдова считали вторым Фофановым: «Бледнеют полночные тени, / Я в комнату тихо вошел... / Букет из лиловой сирени / Поставил мне кто-то на стол...» Брюсов о Льдове: «Подражателен, но зато мило — и в форме, и в содержании, и в философии — все недурно...» И тут же сурово: «Стихи его — яркий пример фальшивых бриллиантов».

Однако когда вышел сборник «Отзвуки души» (1899), критики были более благосклонны, отмечая в стихах Льдова «пушкинскую ясность и прекрасную соразмерность». Академия наук присудила поэту почетный отзыв им. Пушкина. Далее вышли сборники «Лицедеи», «Саранча», «Пустыня внемлет». Но, тем не менее, Льдов никак не мог разнять тиски бедности и в 1914 году уехал на постоянное жительство в Париж. Затем перебрался в Женеву и окончил свои дни в Брюсселе 3 февраля 1937 года. В Брюсселе вышел последний его сборник «Против течения. Из сказанного и недосказанного за 50 лет».

Как пламя дальнего кадила,

Закат горел и догорал.

Ты равнодушно уходила,

Я изнывал, я умирал...

Кто-то из критиков использовал имя К. Льдова для обозначения второстепенного литератора. Да, второстепенный, но первостепенно страдающий...

 

Еще один поэт, покинувший Россию и живший в Париже, — Михаил Осипович Амари (настоящая фамилия Цетлин). Годы жизни 1882–1945, но умер не в Париже, а в Нью-Йорке, куда уехал из-за фашистской оккупации Франции. Поэт и редактор, в журнале «Современные записки» вел отдел поэзии. Писал и прозу, в частности, о декабристах. «Был я проданный, преданный / Привезен во дворец / На конец неизведанный, / На бесславный конец...» Как известно, казнь. «Над Невой благородной / Онемел Петербург».

Раиса Ноевна Блох. Родилась в Петербурге 17 сентября 1899 года. Поэтесса простых и строгих форм. В начале 1920-х эмигрировала в Берлин. Спасаясь от фашизма, переехала в Париж. Печаталась в лучших эмигрантских журналах. Но нацизм достал ее и во Франции. Была схвачена при попытке перейти швейцарскую границу в ноябре 1943 года. Погибла в концлагере. Точная дата смерти неизвестна. Прожила всего 44 года. Одно из лучших стихотворений Раисы Блох исполнял как ариетку Александр Вертинский:

Принесла случайная молва

Милые, ненужные слова:

Летний сад, Фонтанка и Нева.

Вы слова залетные, куда?

Здесь шумят чужие города,

И чужая плещется вода…

Кто слышал эту ариетку Вертинского, тот не может забыть печальный сердечный надрыв, с которым Александр Николаевич воспроизводил текст стихотворения Раисы Ноевны. Раиса Блох — жертва Холокоста. А вот поэтессе и художнице Нине Бродской удалось его избежать. Она родилась в Киеве. Вторая мировая война застала ее во французской Тулузе. Но то, что она спаслась, а другие — нет, долго не давало покоя Нине Бродской: 

Нам, пощаженным, нам, 

полуспасенным, 

нам, полусытым, — позор. 

Грозы — другим, но удушие — все нам: 

жуть междугрозий и нор.

Мы убегали от красных и бурых

и прибежали — в тупик.

Не уберечь ни души нам, ни шкуры.

Ужас настигнет. Настиг...

Еще один русский эмигрант еврейского происхождения — Александр Яковлевич Браславский. В Париже основал Союз молодых поэтов и писателей. О нем писал в своих мемуарах «Поля Елисейские» Василий Яновский: «Числился в Париже немолодой уже поэт, избравший себе псевдоним Булкин! Когда осведомились, почему Булкин, он объяснил: «“Ну, Пушкин, ну, Булкин, какая разница...„» Во Вторую мировую войну Браславский-Булкин ушел добровольцем на фронт, воевал в Африке и от озера Чад прошел до Триумфальной арки в Париже.

Вот концовка одного из его стихо­творений: «...А в комнате, при свете желтой лампы, / Распластанный под ворохом бумаг, / Придавленный к столу лохматой лапой / Мечтатель хочет не сойти с ума, / И ждет напрасно, ждет неутомимо, / Что пущенная точною рукой / Звенящая стрела промчится мимо / И не достигнет цели роковой».

Михаил Львович Кантор (1884–1970). Еще один поэт-эмигрант. О советских поэтах, оставшихся в СССР, написано много, а вот об изгнанниках (и не всегда по своей доброй воле) сведений крайне мало. Кантор не совсем поэт, он больше литературный критик, вместе с Георгием Адамовичем составил первую эмигрантскую антологию поэзии. Издавал журнал «Звено». Свою жизненную позицию Михаил Кантор изложил в следующем стихотворении: «О себе не говори, /Лучше о себе не помни. / Ты на свете избери / Уголок, да поукромней. / Все, что знаешь, знай, но прячь: / Никуда спешить не надо./ Пусть несется мимо вскачь / Обезумевшее стадо / Лицемеров и рвачей / За фортуною в погоне, / Ты не с ними, ты ничей, / Тихий зритель на балконе». И конечно, ностальгия, тоска, пессимизм, уныние — все это было у Кантора.

Нет, предаваться отчаянию не надо. Лучше, как говорил Жванецкий, «пойдем по списку». А там следующая творческая личность: Довид Миронович Кнут. Кнут? Псевдоним? Точно. Настоящая фамилия Фихман. Родился в 1900 году в Кишиневе, умер 14 февраля 1955-го в Тель-Авиве. Тоже новоявленный парижанин, входил в литературное объединение «Перекресток». Писал и печатался много. Лучшие сборники стихов — «Парижские ночи» и «Насущная любовь».

Довид Кнут был женат на дочери композитора Скрябина Ариадне, оба — и Довид и Ариадна — участвовали в еврейской группе французского Сопротивления. Ариадна погибла, а Кнут написал документальную книгу о еврейском Сопротивлении во Франции. Под конец жизни Довид Кнут уехал в Израиль.

Еще одна судьба — Евгений Исакович Раич (Рабинович). Родился в Петербурге. Жил в Берлине. С приходом фашистов уехал в Англию, затем в США. Был профессором биохимии в Иллинойском университете. Стихи писал с детства. Более 40 лет трудился над переводом «Фауста». 

Удивительная профессия — литературный критик. Они считают, что знают, что есть истина, и что именно они монопольно правы. Таким истинолюбцем был Аркадий Георгиевич Горнфельд (1867–1941). По воспоминаниям современника Л. Гумилевского, «маленький, изломанный человек, превращенный каким-то параличом в комок человеческого тела». Как литературный критик он умудрился вернуть рукопись даже Льву Толстому, мол, не годится. У Горнфельда были сложные отношения с Осипом Мандельштамом, и последний увековечил Горнфельда в своей «Четвертой прозе». Осип Эмильевич написал: «К числу убийц русских поэтов или кандидатов в эти убийцы прибавилось тусклое имя Горнфельда. Этот паралитический Дантес, этот дядя Моня с Бассейной, проповедующий нравственность и государственность, выполнял социальный заказ совершенно чуждого ему режима, который он воспринимает приблизительно как несварение желудка. Погибнуть от Горнфельда так же смешно, как от велосипеда или клюва попугая...»

Возможно, Мандельштам был субъек­тивен по отношению к Горнфельду, и на то у него были личные причины. Но у Горнфельда выходили достойные книги: «Пути творчества», «Люди и книги», «Как работали Гете, Шиллер и Гейне» и другие. Горнфельда высоко ценил Максим Горький. Ну а что касается колебаний как литературного критика, то Аркадий Георгиевич колебался вместе с линией партии, а иначе — ГУЛАГ. Волонтером в лагерь Горнфельд быть не хотел. Вот и вся истина...

 

Что касается истины, то ее Сергей Абрамович Ауслендер (1886–1943) не искал, поэт, драматург, критик, детский писатель, он просто писал и творил, выкладывая свои фантазии на бумагу. Заведовал театральным отделом знаменитого дореволюционного «Аполлона», печатался и в журнале «Золотое руно». В воспоминаниях Тэффи есть такой диалог про Ауслендера: 

– А этот что? Должно быть, тоже гениальный? – Нет, он полугений. – А это что же значит? – Один умный человек сказал, что гений — это талант плюс напряженная работа. Так вот, половина гения в нем есть. Есть напряженная работа.

Об одном из его романов «Последний спутник» кто-то из критиков отметил, что он написан «просто и красиво». Но то было до революции, а после Ауслендеру пришлось писать как бы с нуля, с новой страницы. Не получилось, и в 1937 году Сергей Абрамович Ауслендер был репрессирован. До революции он носил псевдоним Серж Гелиотропов. И этот экзотический цветок грубо растоптали...

А вот Александру Иосифовичу Дейчу повезло: гроза прошла мимо, хотя было за что его покарать — знаток западноевропейской литературы, литературовед, поэт. Писал о Байроне, Гейне, Беранже и других мастерах западной культуры. Дейч был родом из Киева. По воспоминаниям (Е. Лившиц. «Былое»), «от этого маленького сильно близорукого человека с доброй улыбкой и чуть-чуть косолапой забавной походкой всегда исходил «ток высокого интеллектуального напряжения», спокойной и сосредоточенной целеустремленности, глубокой заинтересованности, неотделимой, как мне казалось, от почти детского, простодушного любопытства ко всему окружающему миру и прежде всего, конечно, к проблемам культуры, литературы, искусства».

Такими же, как Дейч, рыцарями искусства были два Эфроса — Абрам Маркович (1888–1954) и Николай Ефимович (1867–1923). Есть расхожее выражение: «Два мира — два Шапиро». Можно придумать и такой каламбур: «Два Эфроса — и нет вопроса!» Вопросы Эфросы решали, но по-разному. Николай Эфрос был журналистом, театральным критиком, историком театра и переводчиком. Василий Качалов вспоминал об Эфросе: «Его чуть косо расставленные прекрасные, грустные, иногда озорные, но всегда добрые еврейские глаза смотрели на окружающих, как будто искали в каждом самое лучшее, что в нем есть, и непременно находили, выявляли это лучшее... Ходил он немного кособоко — одно плечо выше другого — и как-то по диагонали, как будто шел не туда, куда смотрел и хотел идти...»

До строительства социализма Николай Эфрос так и не дожил, а вот Абрам Эфрос успел немного пожить при расцвете социалистической культуры. Искусствовед, театровед, а еще критик и поэт (в 1922 году издал «Эротические сонеты»). Был секретарем Союза писателей в Москве и носил дружескую кличку Бам, ибо всегда кипел в хлопотах и заботах о литературе и театре.

Эфрос в далеком 1909 году перевел с древнееврейского «Песнь песней». «Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви... Как лента алая губы твои, и уста твои любезны...» То есть любовь сильнее смерти, и она способна на чудеса.

 

И, пожалуй, еще одно забытое имя — Артур-Оскар-Винсент Сергеевич Лурье (1892–1966). Звучит претенциозно. На самом деле он — выходец из богатой еврейской семьи. Бросился в объятия декаданса — принял имя Артура в честь Артюра Рембо, Оскара — в честь Оскара Уайльда и Винсента — в подражание Винсенту Ван Гогу. А отчество в Сергеевича. Любитель, нет, обожатель музыки, Лурье стал композитором, музыкальным критиком и под конец жизни — мемуаристом. В музыке пытался быть новатором и пошел дальше Скрябина, Дебюсси, Равеля и Прокофьева. По воспоминаниям Бенедикта Лившица, «Лурье со страдальческим видом протягивал к клавишам Бехштейна руки с короткими, до лунок обглоданными ногтями, улыбаясь, как Сарасате, которому подсунули бы трехструнную балалайку...»

Лурье написал две оперы на пушкинские сюжеты: «Пир во время чумы» и «Арап Петра Великого». И что еще любопытно: Артур Сергеевич в какой-то момент заделался футуристом. После революции превратился в музыкального комиссара Наркомпроса. А в 1922 году эмигрировал: сначала в Париж, затем в США.

Вот что делал Серебряный век со своими адептами: ломал судьбы, лепил что-то экзотическое и изысканное…

Юрий БЕЗЕЛЯНСКИЙ, Россия

Окончание в следующем номере



Комментарии:


Добавить комментарий:


Добавление пустых комментариев не разрешено!

Введите ваше имя!

Вы не прошли проверку на бота!


Дорогие читатели! Уважаемые подписчики журнала «Алеф»!

Сообщаем, что наша редакция вынуждена приостановить издание журнала, посвященного еврейской культуре и традиции. Мы были с вами более 40 лет, но в связи с сегодняшним положением в Израиле наш издатель - организация Chamah приняла решение перенаправить свои усилия и ресурсы на поддержку нуждающихся израильтян, тех, кто пострадал от террора, семей, у которых мужчины на фронте.
Chamah доставляет продуктовые наборы, детское питание, подгузники и игрушки молодым семьям с младенцами и детьми ясельного возраста, а горячие обеды - пожилым людям. В среднем помощь семье составляет $25 в день, $180 в неделю, $770 в месяц. Удается помогать тысячам.
Желающие принять участие в этом благотворительном деле могут сделать пожертвование любым из предложенных способов:
- отправить чек получателю Chamah по адресу: Chamah, 420 Lexington Ave, Suite 300, New York, NY 10170
- зайти на сайт http://chamah.org/donate;
- PayPal: mail@chamah.org;
- Zelle: chamah212@gmail.com

Благодарим вас за понимание и поддержку в это тяжелое время.
Всего вам самого доброго!
Коллектив редакции