Серебряные перья из Серебряного века

В своей книге «99 имен Серебряного века» (2007) я представил многих творцов с еврейскими корнями. Это Владислав Ходасевич, Саша Черный, Осип Мандельштам, Михаил Гершензон, Борис Пастернак, Лев Шестов и другие. Все они в свое время были отмечены на страницах «Алефа». Но они — звезды первой величины, золотые перья. А есть звезды второй и третьей величины, можно сказать, серебряные перья. Встречается выражение: второй и третий ряд. Именно они — питательная среда для будущих ярких талантов и гениев.

Так вот, об этих — вторых и третьих — незаслуженно забытых необходимо упомянуть, хотя бы кратко. Давайте вместе вспомним и отдадим им должное за их скромный вклад в великую русскую литературу.

С кого начать? Начнем с поэта и прозаика Витольда-Константина Розенблюма. Он родом из прибалтийских евреев. Розенблюм-Блюм-Бум — неблагозвучно. Взял псевдоним К. Льдов (именно с буквой «к»), встроился в русскую цепочку — Вера Холодная, Максим Горький, Скиталец и т.д. Родился 1 мая 1892 года в семье доктора медицины. Казалось бы, иди по наследственной линии — в медики, ан нет.

Богема затянула, и стал К. Льдов профессиональным литератором. Где только ни печатался: «Будильник», «Шут», «Осколки», «Стрекоза», «Петербургский листок», «Задушевное слово» и в прочих изданиях. Писал юморески, рассказы, стихи. Льдова считали вторым Фофановым: «Бледнеют полночные тени, / Я в комнату тихо вошел... / Букет из лиловой сирени / Поставил мне кто-то на стол...» Брюсов о Льдове: «Подражателен, но зато мило — и в форме, и в содержании, и в философии — все недурно...» И тут же сурово: «Стихи его — яркий пример фальшивых бриллиантов».

Однако когда вышел сборник «Отзвуки души» (1899), критики были более благосклонны, отмечая в стихах Льдова «пушкинскую ясность и прекрасную соразмерность». Академия наук присудила поэту почетный отзыв им. Пушкина. Далее вышли сборники «Лицедеи», «Саранча», «Пустыня внемлет». Но, тем не менее, Льдов никак не мог разнять тиски бедности и в 1914 году уехал на постоянное жительство в Париж. Затем перебрался в Женеву и окончил свои дни в Брюсселе 3 февраля 1937 года. В Брюсселе вышел последний его сборник «Против течения. Из сказанного и недосказанного за 50 лет».

Как пламя дальнего кадила,

Закат горел и догорал.

Ты равнодушно уходила,

Я изнывал, я умирал...

Кто-то из критиков использовал имя К. Льдова для обозначения второстепенного литератора. Да, второстепенный, но первостепенно страдающий...

 

Еще один поэт, покинувший Россию и живший в Париже, — Михаил Осипович Амари (настоящая фамилия Цетлин). Годы жизни 1882–1945, но умер не в Париже, а в Нью-Йорке, куда уехал из-за фашистской оккупации Франции. Поэт и редактор, в журнале «Современные записки» вел отдел поэзии. Писал и прозу, в частности, о декабристах. «Был я проданный, преданный / Привезен во дворец / На конец неизведанный, / На бесславный конец...» Как известно, казнь. «Над Невой благородной / Онемел Петербург».

Раиса Ноевна Блох. Родилась в Петербурге 17 сентября 1899 года. Поэтесса простых и строгих форм. В начале 1920-х эмигрировала в Берлин. Спасаясь от фашизма, переехала в Париж. Печаталась в лучших эмигрантских журналах. Но нацизм достал ее и во Франции. Была схвачена при попытке перейти швейцарскую границу в ноябре 1943 года. Погибла в концлагере. Точная дата смерти неизвестна. Прожила всего 44 года. Одно из лучших стихотворений Раисы Блох исполнял как ариетку Александр Вертинский:

Принесла случайная молва

Милые, ненужные слова:

Летний сад, Фонтанка и Нева.

Вы слова залетные, куда?

Здесь шумят чужие города,

И чужая плещется вода…

Кто слышал эту ариетку Вертинского, тот не может забыть печальный сердечный надрыв, с которым Александр Николаевич воспроизводил текст стихотворения Раисы Ноевны. Раиса Блох — жертва Холокоста. А вот поэтессе и художнице Нине Бродской удалось его избежать. Она родилась в Киеве. Вторая мировая война застала ее во французской Тулузе. Но то, что она спаслась, а другие — нет, долго не давало покоя Нине Бродской: 

Нам, пощаженным, нам, 

полуспасенным, 

нам, полусытым, — позор. 

Грозы — другим, но удушие — все нам: 

жуть междугрозий и нор.

Мы убегали от красных и бурых

и прибежали — в тупик.

Не уберечь ни души нам, ни шкуры.

Ужас настигнет. Настиг...

Еще один русский эмигрант еврейского происхождения — Александр Яковлевич Браславский. В Париже основал Союз молодых поэтов и писателей. О нем писал в своих мемуарах «Поля Елисейские» Василий Яновский: «Числился в Париже немолодой уже поэт, избравший себе псевдоним Булкин! Когда осведомились, почему Булкин, он объяснил: «“Ну, Пушкин, ну, Булкин, какая разница...„» Во Вторую мировую войну Браславский-Булкин ушел добровольцем на фронт, воевал в Африке и от озера Чад прошел до Триумфальной арки в Париже.

Вот концовка одного из его стихо­творений: «...А в комнате, при свете желтой лампы, / Распластанный под ворохом бумаг, / Придавленный к столу лохматой лапой / Мечтатель хочет не сойти с ума, / И ждет напрасно, ждет неутомимо, / Что пущенная точною рукой / Звенящая стрела промчится мимо / И не достигнет цели роковой».

Михаил Львович Кантор (1884–1970). Еще один поэт-эмигрант. О советских поэтах, оставшихся в СССР, написано много, а вот об изгнанниках (и не всегда по своей доброй воле) сведений крайне мало. Кантор не совсем поэт, он больше литературный критик, вместе с Георгием Адамовичем составил первую эмигрантскую антологию поэзии. Издавал журнал «Звено». Свою жизненную позицию Михаил Кантор изложил в следующем стихотворении: «О себе не говори, /Лучше о себе не помни. / Ты на свете избери / Уголок, да поукромней. / Все, что знаешь, знай, но прячь: / Никуда спешить не надо./ Пусть несется мимо вскачь / Обезумевшее стадо / Лицемеров и рвачей / За фортуною в погоне, / Ты не с ними, ты ничей, / Тихий зритель на балконе». И конечно, ностальгия, тоска, пессимизм, уныние — все это было у Кантора.

Нет, предаваться отчаянию не надо. Лучше, как говорил Жванецкий, «пойдем по списку». А там следующая творческая личность: Довид Миронович Кнут. Кнут? Псевдоним? Точно. Настоящая фамилия Фихман. Родился в 1900 году в Кишиневе, умер 14 февраля 1955-го в Тель-Авиве. Тоже новоявленный парижанин, входил в литературное объединение «Перекресток». Писал и печатался много. Лучшие сборники стихов — «Парижские ночи» и «Насущная любовь».

Довид Кнут был женат на дочери композитора Скрябина Ариадне, оба — и Довид и Ариадна — участвовали в еврейской группе французского Сопротивления. Ариадна погибла, а Кнут написал документальную книгу о еврейском Сопротивлении во Франции. Под конец жизни Довид Кнут уехал в Израиль.

Еще одна судьба — Евгений Исакович Раич (Рабинович). Родился в Петербурге. Жил в Берлине. С приходом фашистов уехал в Англию, затем в США. Был профессором биохимии в Иллинойском университете. Стихи писал с детства. Более 40 лет трудился над переводом «Фауста». 

Удивительная профессия — литературный критик. Они считают, что знают, что есть истина, и что именно они монопольно правы. Таким истинолюбцем был Аркадий Георгиевич Горнфельд (1867–1941). По воспоминаниям современника Л. Гумилевского, «маленький, изломанный человек, превращенный каким-то параличом в комок человеческого тела». Как литературный критик он умудрился вернуть рукопись даже Льву Толстому, мол, не годится. У Горнфельда были сложные отношения с Осипом Мандельштамом, и последний увековечил Горнфельда в своей «Четвертой прозе». Осип Эмильевич написал: «К числу убийц русских поэтов или кандидатов в эти убийцы прибавилось тусклое имя Горнфельда. Этот паралитический Дантес, этот дядя Моня с Бассейной, проповедующий нравственность и государственность, выполнял социальный заказ совершенно чуждого ему режима, который он воспринимает приблизительно как несварение желудка. Погибнуть от Горнфельда так же смешно, как от велосипеда или клюва попугая...»

Возможно, Мандельштам был субъек­тивен по отношению к Горнфельду, и на то у него были личные причины. Но у Горнфельда выходили достойные книги: «Пути творчества», «Люди и книги», «Как работали Гете, Шиллер и Гейне» и другие. Горнфельда высоко ценил Максим Горький. Ну а что касается колебаний как литературного критика, то Аркадий Георгиевич колебался вместе с линией партии, а иначе — ГУЛАГ. Волонтером в лагерь Горнфельд быть не хотел. Вот и вся истина...

 

Что касается истины, то ее Сергей Абрамович Ауслендер (1886–1943) не искал, поэт, драматург, критик, детский писатель, он просто писал и творил, выкладывая свои фантазии на бумагу. Заведовал театральным отделом знаменитого дореволюционного «Аполлона», печатался и в журнале «Золотое руно». В воспоминаниях Тэффи есть такой диалог про Ауслендера: 

– А этот что? Должно быть, тоже гениальный? – Нет, он полугений. – А это что же значит? – Один умный человек сказал, что гений — это талант плюс напряженная работа. Так вот, половина гения в нем есть. Есть напряженная работа.

Об одном из его романов «Последний спутник» кто-то из критиков отметил, что он написан «просто и красиво». Но то было до революции, а после Ауслендеру пришлось писать как бы с нуля, с новой страницы. Не получилось, и в 1937 году Сергей Абрамович Ауслендер был репрессирован. До революции он носил псевдоним Серж Гелиотропов. И этот экзотический цветок грубо растоптали...

А вот Александру Иосифовичу Дейчу повезло: гроза прошла мимо, хотя было за что его покарать — знаток западноевропейской литературы, литературовед, поэт. Писал о Байроне, Гейне, Беранже и других мастерах западной культуры. Дейч был родом из Киева. По воспоминаниям (Е. Лившиц. «Былое»), «от этого маленького сильно близорукого человека с доброй улыбкой и чуть-чуть косолапой забавной походкой всегда исходил «ток высокого интеллектуального напряжения», спокойной и сосредоточенной целеустремленности, глубокой заинтересованности, неотделимой, как мне казалось, от почти детского, простодушного любопытства ко всему окружающему миру и прежде всего, конечно, к проблемам культуры, литературы, искусства».

Такими же, как Дейч, рыцарями искусства были два Эфроса — Абрам Маркович (1888–1954) и Николай Ефимович (1867–1923). Есть расхожее выражение: «Два мира — два Шапиро». Можно придумать и такой каламбур: «Два Эфроса — и нет вопроса!» Вопросы Эфросы решали, но по-разному. Николай Эфрос был журналистом, театральным критиком, историком театра и переводчиком. Василий Качалов вспоминал об Эфросе: «Его чуть косо расставленные прекрасные, грустные, иногда озорные, но всегда добрые еврейские глаза смотрели на окружающих, как будто искали в каждом самое лучшее, что в нем есть, и непременно находили, выявляли это лучшее... Ходил он немного кособоко — одно плечо выше другого — и как-то по диагонали, как будто шел не туда, куда смотрел и хотел идти...»

До строительства социализма Николай Эфрос так и не дожил, а вот Абрам Эфрос успел немного пожить при расцвете социалистической культуры. Искусствовед, театровед, а еще критик и поэт (в 1922 году издал «Эротические сонеты»). Был секретарем Союза писателей в Москве и носил дружескую кличку Бам, ибо всегда кипел в хлопотах и заботах о литературе и театре.

Эфрос в далеком 1909 году перевел с древнееврейского «Песнь песней». «Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви... Как лента алая губы твои, и уста твои любезны...» То есть любовь сильнее смерти, и она способна на чудеса.

 

И, пожалуй, еще одно забытое имя — Артур-Оскар-Винсент Сергеевич Лурье (1892–1966). Звучит претенциозно. На самом деле он — выходец из богатой еврейской семьи. Бросился в объятия декаданса — принял имя Артура в честь Артюра Рембо, Оскара — в честь Оскара Уайльда и Винсента — в подражание Винсенту Ван Гогу. А отчество в Сергеевича. Любитель, нет, обожатель музыки, Лурье стал композитором, музыкальным критиком и под конец жизни — мемуаристом. В музыке пытался быть новатором и пошел дальше Скрябина, Дебюсси, Равеля и Прокофьева. По воспоминаниям Бенедикта Лившица, «Лурье со страдальческим видом протягивал к клавишам Бехштейна руки с короткими, до лунок обглоданными ногтями, улыбаясь, как Сарасате, которому подсунули бы трехструнную балалайку...»

Лурье написал две оперы на пушкинские сюжеты: «Пир во время чумы» и «Арап Петра Великого». И что еще любопытно: Артур Сергеевич в какой-то момент заделался футуристом. После революции превратился в музыкального комиссара Наркомпроса. А в 1922 году эмигрировал: сначала в Париж, затем в США.

Вот что делал Серебряный век со своими адептами: ломал судьбы, лепил что-то экзотическое и изысканное…

Юрий БЕЗЕЛЯНСКИЙ, Россия

Окончание в следующем номере