“МЕЧТА” ПАНИ РОЗЫ СКОРОХОД

60 лет назад, в трудные, «огненные», как тогда выражались, военные годы, на советские экраны вышла не совсем обычная для той эпохи кинокартина. В разгар боев за освобождение родины она возвращала зрителей в недавние мирные времена, знакомя нас с драмой маленького человека, с его надеждами, горестями, мечтами. Фильм так и назывался «Мечта». Может быть, тогда, по соседству с боевыми киносборниками и батальными сценами эпических военных кинополотен, где грохотали залпы батарей, эта тихая лента выглядела более чем скромно. Но шли годы, и «Мечта» не только не забывалась — она и сегодня волнует, потрясает своей житейской правдой, мастерством ее создателей. Она заслуживает того, чтобы восхититься ею еще раз... В советском кинематографе всегда работало много евреев — сценаристов, режиссеров, операторов, композиторов, актеров. Но никто из этих людей никогда, за все долгие годы советской власти, даже не заикнулся, не посмел подумать о создании фильма о евреях. Не случайно единственную в истории советского кино игровую еврейскую картину «Искатели счастья» поставил когда-то белорусский режиссер Владимир Корш-Саблин. Может быть, евреи не брались за эту тему по другой, более простой причине: не знали материала? В самом деле, ведь никто не ждал постановки фильма о евреях от Ивана Пырьева, Льва Кулешова или Василия Шукшина, почему же за это должен был взяться Юлий Райзман, Абрам Роом или Иосиф Хейфец? И те, и другие — русские кинематографисты. Справедливо ли было в таком случае упрекать Евгения Габриловича за то, что весь свой писательский талант он отдал исследованию русской души, воспевая ее с поразительной художнической точностью и тонкостью? Русский, русский, целиком русский писатель. И не удивительно, что его так обидел случай, происшедший при обсуждении фильма «Объяснение в любви» (режиссер Илья Авербах), созданного на основе мемуарной повести Евгения Габриловича. Разговор шел на обычном профессиональном уровне, как вдруг один из режиссеров заявил, что все в этом фильме неплохо, но вот беда, какой-то он не русский, а... еврейский. Конечно, не по сюжету, но сквозит в нем еврейская тема, и все тут. Думают, чувствуют, поступают в этой драме персонажи все-таки не по-русски... Это звучало примерно так: как вы, братцы, в русские ни рядитесь, а все равно вылезают ваши «еврейские уши». И никуда вы их не спрячете. Это была очень скверная история. О ней, разумеется, стало известно всем, но дальше кулуарных шепотков дело не дошло. Здесь-то и наступает время вспомнить один из его лучших сценариев, который был написан вместе с Михаилом Роммом, тоже имевшим надежный имидж русского режиссера. «Мечта» стоит особняком в творчестве Габриловича. Прежде всего, потому, что действие разворачивается не в России, а в польском Белостоке 30-х годов, перед приходом сюда Красной армии. Лента по материалу, месту действия, костюмам и прочим реалиям чисто «польская»: пан Комаровский, пани Ванда, крестьянка Анна и извозчик Янек, коммунист Томаш и неудавшийся художник Домбек... Но главное действующее лицо драмы, ее, так сказать, центральная ось, на которой вращается скрипучее колесо этого обывательского мещанского мирка, — хозяйка пансионата «Мечта» пани Роза Скороход. Можно утверждать, что это была одна из лучших ролей замечательной актрисы Фаины Раневской: ее Роза — это мудрая и властная мать не только своего сына, неудачника Лазаря, это монументальное, величественное олицетворение еврейской матери. Нет нужды пересказывать содержание фильма, люди среднего и старшего поколений его, безусловно, помнят. Необходимо только отметить: так написать образ пани Розы никогда не смог бы ни русский, ни французский, ни испанский драматург. Для этого надо было быть евреем. Евгений Габрилович впоследствии вспоминал: «Едва попав в меблирашки «Мечты», стали писать то, что хотелось писать». Поразительное признание! То, что хотелось! Не то, что надо — вымучивать, придумывать, — а то, что пишется само собой... «Мы писали взахлеб... Писали, иронизируя и сострадая». Писали взахлеб... Что же это означает? Ответ напрашивается сам собой. Впервые перестали сочинять, а вместо этого заглянули в глубокий колодец своей памяти, на самое донышко, где хранится у каждого из нас детство, и увидели своих еврейских бабок и матерей, теток и старших сестер — суровых, но всегда справедливых, беззаветно преданных своим детям, своей семье, ее управительниц и верных служанок, волшебниц, лучше которых никто на свете не мог готовить цимес и печь лекэх... Наверное, именно так родился образ Розы Скороход. Впрочем, «родился» — не то слово. Пани Роза (это имя у евреев еще произносилось как Рохеле, Рейзл и даже на европейский манер — Розалия) незримо вошла в комнату, где работали Габрилович и Ромм, села рядышком, скрестила на груди свои могучие натруженные руки с исковерканными подагрой пальцами, и им осталось писать с живой натуры. ...Вот в «Мечте» играют в лото. Паненка Ванда подсаживается к Розе, чтобы посоветоваться, как лучше составить брачное объявление: «Девица, понимающая в хозяйстве, желает вступить в солидный, обеспеченный брак. Многодетных, вдовцов и евреев просят не беспокоиться...» Как должна реагировать Роза Скороход на подобное оскорбительное предупреждение насчет своих соплеменников? Пропустить мимо ушей? Или взорваться, отшвырнуть от себя Ванду? Габрилович и Ромм из тысячи вариантов находят самый точный. Не дрогнув ни одним мускулом своего лица, даже не глядя на обидчицу, Роза ледяным тоном замечает: — Евреи не беспокоятся. Дальше. Коротко и убийственно, как выстрел, что разит наповал. В этой маленькой реплике все: и презрение, и ирония, и непоколебимое чувство собственного достоинства. ...Вот Роза обнаружила, что ее обокрал безработный сын. Как должна повести себя в такой ситуации любая женщина? Можно бы ожидать возгласа: — Батюшки! Обокрали! Но ведь это Роза Скороход, старая белостокская еврейка. И она произносит с театральной патетикой: — Панове! Поздравьте, у меня в доме воры! О, эта вечная самоирония, делающая еврея не похожим ни на кого другого! Эта манера в самых трагических случаях улыбнуться, горько, со слезами на глазах, но улыбнуться... Служанка Розы Анна уверяет, что украденные деньги якобы принадлежали ей. Каким должен быть ответ Розы? Наверное, таким: — Нет, это мои деньги. Но и здесь Габрилович и Ромм дают своей героине типично еврейскую реплику: — Они из моего комода! Они еще пахнут нафталином! Так и хочется воскликнуть: «Браво!» Кто из нас не помнит этот неистребимый запах, острый, щекочущий ноздри запах бедности, когда считают каждый грош и берегут каждую латаную и штопаную тряпочку, запах бабушкиного пальто, надеваемого по большим праздникам, старомодного тяжелого пальто, справленного давным-давно, постоянно пересыпаемого нафталином в прадедовском сундуке?! Многие советские критики считали, что в лице Розы Скороход авторы создали яркий образ хищницы, стяжательницы, не брезгующей подсунуть в своей лавке покупателю гнилое яблоко. Роза, по их мнению, отвратительна своей грубостью и узостью мещанских интересов. Но вот как это выглядит в фильме. Лазарь оказался в тюрьме. Матери разрешили свидание. Она говорит: — Да, я скупая, я злая, я завистливая, я мелочная торговка, но я всю свою жизнь работала на тебя. — Я это знаю, — отвечает сын. — Что ты знаешь, — восклицает Роза, — что ты знаешь? (Обратите внимание на эту манеру дважды повторять вопрос.) Ты ничего не знаешь, белоручка. Посмотри на мои руки: я была прачкой, стирала грязное солдатское белье, мыла полы в общественных уборных. Я по месяцам не ела ничего, кроме хлеба. А разве всегда был хлеб? Лазарь! Сын мой! Я работала, работала, работала для тебя, все для тебя. Я хотела, чтобы ты учился, чтобы ты стал инженером, умным, чистым, богатым. Я хотела, чтобы ты стал богатым. Лазарь... И после этого, когда мы понимаем, почему у старой Розы такие скрюченные пальцы, критики смеют называть ее узколобой мещанкой! Однако обратимся снова к диалогу матери и сына. — Я не вернусь никогда, — говорит Лазарь. И уходит, не попрощавшись. Роза медленно идет к выходу. Что должна произнести в таком эпизоде польская, русская мать, как повести себя? Тяжело вздохнуть, утирая слезу? Но ведь на экране еврейская мать. Она поведет себя не так. Вряд ли промолчит. И скажет именно то, что вложили в ее уста Габрилович и Ромм: — Нy, ничего, ничего. Когда ты очень захочешь кушать, ты вернешься. Я тебя знаю. Такова «Мечта». Можно ли говорить, что это написано русским драматургом и русским режиссером? Остается только сожалеть, что жестокая эпоха Великого Страха держала их всю жизнь в своих ледяных объятиях, только один раз разрешив вспомнить о том, кто они есть на этой грешной земле.