АСТЕРОИД НОМЕР 2374

Атланты, как известно, держат небо. Одним из таких атлантов в русской поэзии был Владимир Высоцкий. Кстати, термин «авторская песня» придумал тоже он. Это сейчас его записи можно купить в любом ларьке. А тогда, при жизни, были полторы пластинки — и невесть сколько неучтенных любительских записей, домашних и концертных. Их слушали все — от грузчиков до партийных боссов. Любовь к Высоцкому была всенародной, сословных рамок для нее не существовало. ...Я его хриплый голос помню лет с четырех. Когда к родителям приходили гости, всегда заводили огромный катушечный магнитофон. Там была «Банька», и я запомнила не столько слова, сколько совершенно каменное лицо дяди Вити, папиного друга. Огромный двухметровый богатырь, которому все двери в нашем доме были малы, дядя Витя говорил частой хохляцкой скороговоркой, громко смеялся и весело подкидывал меня, к ужасу мамы, под самый потолок на своих больших, мягких руках. Никакой хмель его не брал — он мог уговорить цистерну в два глотка, но после первых же аккордов делался вдруг очень сосредоточенным и тихим, глядел куда-то сквозь стену, иногда прикрывая лицо широкой белой ладонью... Когда я стала постарше, то узнала, что дядя Витя был в лагере — хоть и не по политической статье. Ну, да не все ли равно? В России каждый шестой мужик побывал на нарах, и Высоцкий своей песней попал в самый нерв. Есть поговорка такая: «У кого чего болит, тот о том и говорит». В России исторически «болит» у всех без разбору. Оттого-то у Высоцкого столько «профессиональных» песен. Он, кажется, никого не забыл — ни ментов, ни воров, ни зэков, ни солдат, ни моряков, ни летчиков, ни работяг. Сам не сидел, не летал и не плавал, но перевоплощался во всех своих героев с достоверностью зеркала. Высоцкий — это система Станиславского, доведенная до абсолюта. Что такое русская школа психологической игры? Это, по словам одного известного актера, значит, что артист «рвет жилы и плачет настоящими слезами, а потом должен выпить водки, чтобы прийти в себя, а перед этим — тоже выпить, чтобы выйти из себя». Во всем мире русской школой восхищаются, но перенимать не спешат — людей берегут. Это ведь и в самом деле страшно — играть Гамлета в триста двадцать первый раз! А хороший актер на Западе не дешевле политика. Но русская сцена никогда не измерялась в денежном эквиваленте. В стране, где сама жизнь то и дело оборачивается кровавым театром, все должно было быть взаправду, в том числе и смерть на подмостках. Вот так он и играл — а изумленная публика вскакивала с мест, крича: «Верим! Верим!» Его любили не только за песни, а за весь этот непрекращающийся спектакль — за удаль, за силу, за то, что постоянно нарушает, ни черта не боясь, все кондовые табу, которые остальные только мечтают нарушить; за драки, за жену-француженку, за то, что много пьет и, конечно, когда-нибудь плохо кончит. В Высоцком сошлись две главных направляющих сцены — высокий театр, выросший из древнегреческих мистерий, и площадная скоморошина. Он так легко переходил от одного к другому, что растерявшиеся власти никак не могли сообразить, под каким соусом его съесть. Все ждали, что Высоцкого вот-вот прищучат, посадят или сошлют, но ни того, ни другого не случалось. Ему сходило с рук больше, чем другим, — отчасти, наверно, потому что гэбэшникам и партийцам тоже нужны были его песни. Он пел об их гиблом и проклятом ремесле, выполняя извечное, старое, как мир, служение шута — человека, говорящего правду королям. А на Руси к шутам-скоморохам всегда было особое отношение. Поди разбери, то ли он и вправду шут гороховый, то ли юродивый — Б-жий человек, добровольный сумасшедший, отказавшийся от разума, чтобы под свист и улюлюканье толпы обличать грехи народа и его правителей? Место, занимаемое Владимиром Высоцким, было если и не свято, то освящено вековой традицией, и оставлять его пустым не следовало. В конце концов, много ли возьмешь со скомороха? Лучше подождать: глядишь, сам загнется. «Пятками по лезвию ножа» — оно для здоровья вредно, тише едешь — дальше будешь. Правда, размеренная жизнь никак не вписывалась в избранную роль. Инфернальность — одна из неизбежных черт русского таланта, положенная по сценарию, как колпак дураку или шпага герою. Высоцкий знал, на что идет, и даже пытался об этом спеть, подсчитывая, с оглядкой на предшественников, отпущенные сроки. Его просили «завязать», он вшивался — не помогло. И не могло помочь, потому что завязывать нужно было с Россией, с поэзией, с ролью скомороха — со всем, что составляло сущность его души. Ему предлагали уехать. «Зачем? Я не диссидент, я — артист»... Высоцкий никогда бы не смог научиться спасительной технике «лайф лайна», «линии жизни», помогающей актерам западной школы вовремя и без потерь выйти из любого образа. Согласно русской традиции, он предпочитал играть всерьез. Русской... Но ведь не секрет, что Владимир Высоцкий, с паспортной точки зрения, был русским наполовину. И — вот ведь штука! — у него, пропевшего, прохрипевшего о самых страшных вещах, творимых веком, о евреях нет ни строчки, кроме шутливой песенки про антисемитов. Что это — классический пример ассимиляции? Может, и так. Только ведь и Пушкин кроме «Арапа Петра Великого» ничего о своих соплеменниках не написал. Оба не знали ни языка предков, ни обрядов, оба жили в чужой традиции, зато воплотили ее в себе до малейшего грана, так, как не удавалось «чистопородным» носителям. В творчестве Высоцкого вновь подтвердился феномен «пришлеца», характерный для русской культуры. Если взять историю последних двухсот лет, мы увидим, что самыми русскими людьми, всем существом откликавшимися на любое движение, возникающее в глубинах той самой загадочной народной души, всякий раз оказывались инородцы. Как сказал поэт, «Русь понимают лишь евреи». Работенка, конечно, та еще, но ведь должен же кто-то ею заниматься! ...Потому-то и оплакивали его всей Россией. Поэтам открыта дата их смерти — эта истина столь же избита, сколь бесполезна. Несмотря на доверительные взаимоотношения с фатумом, настоящие поэты обычно уходят безвременно. Никто не ждал, что все кончится так внезапно. Высоцкому хватило славы, как прижизненной, так и посмертной. Я помню, как это выглядело: жадные экскурсанты на Ваганькове, толпы у Таганки, постеры в каждом киоске, брелоки, где он вместе с Мариной Влади, передачи с участием всех, кто хоть мельком его знал, — таких доброхотов, пытавшихся погреться на громком имени, набрался бы не один батальон, и каждый пытался вытащить на свет новые пикантные подробности: дескать, я с ним пил! От их откровенностей с души воротило, но защититься от них Высоцкий уже не мог. Масла в огонь подлила и книга, написанная вдовой покойного: «Владимир, или Прерванный полет». Она тут же стала нацбестселлером, ее не продавали в магазинах, зато отвешивали вместе с дефицитными Стругацкими по макулатурным талонам, а из-под полы она стоила двадцать пять рублей: не знаю, сколько это в нынешних условных единицах, но по тем временам — дико дорого. Ее читала и пересказывала вся страна. Это была первая в России книжка интимных откровений из жизни звезд: не лишенная драматической позы (как-никак, актриса сочиняла!), но вполне искренняя, книга Влади вызвала культурный шок, начисто отменив поговорку насчет «сора из избы». Любовницы, жены и секретарши куда менее крупных звезд отечественного театра и кино тут же бросились выворачивать наизнанку белье своих мужчин, быстро научившись делать деньги на скандале. Но пронзительная книга о Высоцком по-прежнему стоит особняком от всей слезно-постельной писанины последних лет. Судьба русского поэта в своем отечестве слишком однозначна, чтобы из нее можно было слепить мелодраму. Бум на Высоцкого, достигнув апогея в 88-м, вскоре схлынул: все приедается. Честно говоря, я испытала огромное облегчение, когда пузырь, раздуваемый вокруг его персоны, лопнул: нет ничего омерзительней спекуляции на мертвых. Остались, как всегда, фестивали и конкурсы, чьи участники через одного хрипят и сипят — простудились, наверно. Петь Высоцкого безумно трудно: авторскую манеру можно скопировать, не особенно напрягаясь, но той сумасшедшей энергетики, наполнявшей его песни, нет ни у кого. Она не поддается тиражированию. Остается одно — попытаться наполнить хорошо известные тексты собственным содержанием, вложить свою душу, но... Вы, наверно, в курсе, дорогой читатель, что культура нынче в кризисе. На дворе все еще постмодерн, а это значит, что Владимир Семеныча нам петь нечем. И все-таки его помнят. Аудио- и видеопленки с Высоцким долго не залеживаются. «Место встречи изменить нельзя» (как он там своим неподражаемым голосом говорит: «Хрен вам, а не Шарапова»!) по-прежнему в числе хитов. Дело не только в модной ностальгии по советскому прошлому. Дело в другом: в тоске по правде, по настоящей жизни, за которую и умереть не жалко, по воле, которой здесь, в России, никогда не было. Он рассказал нам о нас что-то очень важное, что-то такое, без чего нельзя. В восемьдесят пятом году между орбитами Юпитера и Марса был открыт новый астероид. В Международном каталоге планет он значится под номером 2374. Но кроме номера у него есть имя — Владвысоцкий. И снизу лед и сверху — маюсь между, Пробить ли верх иль пробуравить низ? Конечно, всплыть и не терять надежду, А там — за дело, в ожиданьи виз! Лед подо мною, надломись и тресни! Я весь в поту, как пахарь от сохи. Вернусь к тебе, как корабли из песни, Все помня, даже старые стихи. Мне меньше полувека — сорок с лишним. Я жив, двенадцать лет тобой и Г-сподом храним, Мне есть, что спеть, представ перед Всевышним, Мне есть, чем оправдаться перед ним. Последнее стихотворение Владимира Высоцкого