О сути вещей

Слава Полищук давно живет в Нью-Йорке, поэтому книга эта двуязычная — на русском и английском. Он стал частью тамошней художественной среды, о чем свидетельствуют преподавательская работа в двух колледжах, многочисленные выставки, в которых он принимает участие; видимо, благодаря этой интеграции его тексты ощутимо близки замечательному поэту Владимиру Гандельсману, предварившему книгу очерком «Мастерская художника».

Слава Полищук — художник настоящий, как говорится, от Б-га. Но в книге нет ни одной иллюстрации. Даже идея обложки принадлежит не автору, а многолетнему сотоварищу его по жизни и художественному цеху Асе Додиной — какая-то невероятная композиция, сразу настраивающая читателя на серьезный лад. А далее — только слова…

Автор мог, конечно, поместить в книгу свои живописные или графические работы, создать настроение, как теперь модно говорить, «оживляж». Но нет, Полищук не сделал себе никаких скидок: никакой избыточной иллюстративности — только словесные образы, которые у него, художника, получаются выпуклыми, зримыми, порой с цветом и вкусом.

«Горячий, густо наперченный, с плавающим яйцом, бульон согревал. Необходим был навык, чтобы ребром алюминиевой ложки разделить яйцо пополам, а затем каждую половину еще мельче. Яйцо крутилось, выскальзывало из-под ложки, норовило выпрыгнуть из тарелки, расплескав горячее варево…»

Чтобы остановить цитирование этого фрагмента с описанием заштатной закусочной в центре Москвы, приходится делать над собой усилие… Почему? Не потому ли, что и сам в этой (а может, и соседней) «пирожковой» отогревался в холодные зимние деньки каких-то доисторических 1970-х? Живая узнаваемость деталей… Да, это так. Но обычные вещи у Полищука часто обретают отзвук забытой философской идеи — обобщающий смысл опоры бытия.

«Вещи теснились в комнатах и фанерных платяных шкафах. Их деревянные, кожаные и шерстяные поверхности хранили тепло, оставленное прежними владельцами. Вещи редко покидали свои места. Можно было не включать свет, чтобы сесть на стул или взять чистое полотенце с полки. По ночам вещи скрипели рассыхающимися дверцами».

И все-таки, чем же на самом деле притягательны его эссе; почему, начав читать, от них невозможно оторваться, пока не дойдешь до финала? Хотя чтение это легким не назовешь. Поначалу читатель, привыкший к стебу современной постмодернистской прозы, ощущает растерянность и даже некоторую робость. Но потом вдруг обнаруживает себя втянутым в нешуточный, серьезный разговор, в котором автор не оставляет вам возможности увильнуть от честных, порой нелицеприятных слов. Пусть кому-то сравнение покажется некорректным… Но признаемся, бескомпромиссный мужской разговор мы редко встречали после Высоцкого…

Слава Полищук — из провинции. Но в его работах, как живописных, так литературных, нет ни капли провинциальной спеси, вызванной «комплексом недооцененности». Он родился и вырос в небольшом городе Клинцы, где прежде проходила «черта оседлости», а значит, вплоть до Второй мировой войны сохранялась значительная доля еврейского населения. В первые месяцы оккупации практически вся клинцовская еврейская община была уничтожена, выжили единицы, некоторых из них в детстве застал еще Полищук. Эта трагедия осталась незаживающей раной в душе художника. Об этом свидетельствуют многие его живописные работы. В книге «Что остается» Холокосту посвящено эссе «Пепельные волосы твои, Суламифь», где на фоне современных немецких городов автор пристально, без истерики рассматривает фото прибывших в конц­лагерь евреев, сделанные штатным нацистским фотографом. И, как всегда у него, рядом с людьми расположены, в сущности, уже не нужные им вещи. «Ужас фотографий — в их обыденности», — записал Полищук, вроде как для памяти.

В этих словах — разгадка необыкновенной притягательности прозы Славы Полищука: «ужас обыденного». Слишком тонкая граница отделяет наш хрупкий миропорядок от необузданной стихии хаоса.

Леонид ГОМБЕРГ, Россия