«Свежим ветром повеяло»

Я уже уходил, когда в спину мне прозвучал вопрос направлявшей меня женщины: «Вы Окуджаву знаете?» Я пожал плечами, отрицательно мотнул головой, вспомнил Остапа Бендера на кинофабрике и поехал на 6-й. Там в обозначенной комнате «Литконсультация» сидели и сладко потягивали сигареты два молодых симпатичных человека. Они представились мне: Булат Окуджава и Владимир Максимов. Это мне ничего не говорило. А уж моя-то фамилия им — и подавно. Молодые люди прочитали тут же, при мне, мои стихи и дружно заявили:

– Это у нас, — они подчеркнули — «у нас», но я ничего не понял, — не напечатают, не пропустят.

– А что делать? — поинтересовался наивный абитуриент.

– Вы Гришу Левина знаете? — спросил Окуджава.

– Нет, — сказал я.

– А литературная среда у вас есть? Общение?

– Нет.

– А про «Магистраль» слышали?

– Нет, — ответы мои были однообразны, но искренни.

– Вот вам к нему надо, в «Магистраль», к Григорию Михайловичу Левину. Поедете до площади трех вокзалов, в ЦДКЖ, вход с переулка, занятия по воскресеньям и четвергам, и скажете, что вас Булат прислал — чтоб ему ясно было, а так не примет. Вам нужна литературная среда, там, у Гриши, вы многое поймете.

Не буду подробно описывать встречу с Григорием Левиным и мое вступление в первый литературный круг. Скажу только, что Булат Окуджава оказался совершенно прав: здесь, вокруг этого бескорыстного эрудита и энтузиаста, поэта-педагога, как я бы теперь сказал, собрались десятки людей, ставших вскоре яркими ячейками литературной мозаики последующих десятилетий.

В ущерб своему времени и здоровью Григорий Михайлович занимался судьбами ВСЕХ, кто к нему приходил и в кого он поверил, невзирая на нездоровье, хроническое отсутствие денег, времени и, вообще-то говоря, небольшие возможности в том смысле, что он не занимал никаких официальных постов. Его главными аргументами были доброе имя, эрудиция и фамилии людей, уже оперившихся в «Магистрали».

В «Магистрали» занимались Булат Окуджава, Нина Бялосинская, два Виктора — Гиленко и Забелышинский, Александр Аронов, Алла Стройло, Владимир Львов, Елена Аксельрод, Эльмира Котляр, Наталья Астафьева, Владимир Леванский, Павел Хмара, Хулио Матеу, Владимир Леонович.

Люди приходили и уходили, появлялись редко, когда выбирались на простор литературы, но никто из побывавших тут, на занятиях, не прерывал уже никогда своей связи с этим сообществом и, конечно, с Григорием Левиным. Я старался не пропускать заседания и присутствовал как «вольнослушатель» — так определил мой статус руководитель, потому что никакого отношения к железной дороге я не имел. Это «вольнослушательство» длилось года полтора. Но вот однажды, придя на занятие, Григорий Михайлович начал читать мое детское стихотворение:

Книжка, книжка записная,

Наша память запасная.

 

А потом и другое:

С красивым новым бантом

По улице хожу,

Красивый новый бантик

Всем людям покажу.

 

«Все! — толкнул меня в бок Виктор Гиленко. — Теперь примут в члены!» Он оказался пророком. Григорий Левин читал стихи из только-только вышедшей моей первой детской книжки. Я еще не успел ее подарить ему — он все, что касалось литературы, знал первым и хранил в памяти, а против стихов, которые ему понравились, устоять не мог. Я подарил ему свою книжку с автографом. «Дорогому Григорию Михайловичу». И став полноправным участником «Магистрали», не пропускал занятий — да как можно было! Почти на каждое Григорий Михайлович приводил с собой кого-нибудь из друзей-поэтов. У кого-то вышла новая книжка, кто-то собирался сдать в издательство новую рукопись и приходил прочитать ее на публике, выслушать мнения квалифицированных людей. А попасть в «Магистраль», чтобы обсудить свое произведение, считалось честью — здесь было искреннее, заинтересованное отношение к произведениям, а не к анкетам авторов, как в Союзе писателей, где надо было взвешивать каждое слово и определение, прежде чем его обнародовать. Что касается уровня обсуждений, все знали: в «Магистрали» обсудить свои стихи очень полезно и почетно.

Фамилии людей, которые вы сейчас увидите, — это прекрасная песня, и снова, как подсказывает память, здесь побывали со своими стихами Виктор Урин, Белла Ахмадулина, Наум Коржавин, Валентин Берестов, Николай Панченко, Евгений Винокуров, Александр Балин, Олег Чухонцев, Борис Чичибабин, Роман Левин, Семен Сорин, Евгений Евтушенко, Павел Антокольский, Семен Кирсанов. Всех упомянуть нет возможности, да простят они меня.

Левин тяжело переживал неудачи своих учеников. Еще тяжелее — несправедливости, обрушенные на них ощетиненной властью. Старался помочь. Силы его были невелики, но его ходатайства с помощью литавторитетов и литгенералов в чиновных кабинетах иногда пробивали бреши в круговой обороне власти от мыслящих самостоятельно, не по ее указке. Левина уважали все, за себя он не просил никогда.

Писал он мало. Публиковался редко. У меня всего две книжки с его автографами. Хочу привести здесь отрывок из самого известного его стихотворения:

 

На привокзальной площади 

ландыши продают.

Какой необычный и странный смысл 

ландышам придают. 

Ландыши продают.

Почему не просто дают?

Почему не дарят, как любимая, взгляд?

Ландыши продают... 

Непорочно белые, чистые,

Лучевидные и лучистые,

Непогрешимые...

Что им гроши мои?

Ландыши продают...

 

Я уже ушел из «Магистрали». Мы не очень часто виделись с Григорием Михайловичем, но поразительно: он всегда знал и помнил разные мои публикации, книжки, которые я дарил ему. Как это ему удавалось?

 

В середине ­1990-х мы встретились с ним в ЦДЛ в Малом зале на каком-то вечере. Выглядел он плохо. Всегда сиплый, сорванный голос совсем отказывал, прерывался. Он присел на стул, пристроил свою книгу на колене и написал:

«Дорогому Михаилу Садовскому, наконец-то прошибшему бюрократические рогатки. Свежим ветром повеяло! Григорий Левин».

 

И приписка чуть ниже: «И на память о безвременно погибшем сыне. А есть ли время?» На это он сам ответил своей жизнью, учениками, книгами.

Приведу еще одно стихотворение этого замечательного, уникального человека:

Хорошо, когда человек, 

Уходя, оставляет песню. 

Пусть не громкая, но своя.

Людям дарит он соловья. 

Будет людям жить веселей,

Будет в доме петь соловей.

Человек уже далеко,

А от песни его легко.

И не будет несчастьем и спесью

Омрачен их недолгий век...

Хорошо, когда человек,

Уходя, оставляет песню.

 

По-моему, если не изменяет память, и здесь редакторы в советское время постарались — строчка была такой: 

И не будет ложью и спесью

Омрачен их недолгий век. 

 

За каждое слово надо было бороться.

Михаил САДОВСКИЙ, Россия