В Канарси

Когда я переходила в эту библиотеку, сотрудники пугали меня будущей начальницей, у которой была дурная слава «держиморды». Мол, она такая разэтакая, самодурка, не одного молодого библиотекаря сгноила и уволила. Я слушала и тряслась от страха, но отказаться от перевода не имела права, и выбора никакого у меня не было. 

Я ожидала увидеть чудовище, Горгону-медузу, Салтычиху, но перед моими глазами предстала обычная женщина лет пятидесяти, с правильными чертами лица, седой челкой, при серьгах и с подкрашенными губами. Ее тело как будто состояло из двух разных женщин. Верхняя женщина — от талии и выше — была не то чтобы стройной, но вполне нормальной комплекции, а вот нижняя страдала значительным ожирением. И ни широченные брюки, ни блузки-балахоны не могли скрыть этот бросающийся в глаза диссонанс.

– Рада приветствовать вас, Людмила, в нашей библиотеке. Русскоязычных сотрудников у меня еще не было. Меня зовут Лаура Розенблюм, миз Розенблюм. Мне доложили, что вы усердный работник и хорошо владеете английским, — прогремела глубоким контральто моя новая начальница.

– Да, это все так, миссис Розенблюм, — сказала я, ненамеренно игнорируя обращение миз, о котором я пока и не слыхивала. В Союзе мы такое не проходили, да и в Америке я пока с подобными нюансами не сталкивалась.

– Не миссис, не мисс а миз Розенблюм, — сразу поправила меня она. Да, я замужем за мистером Розенблюмом и ношу его фамилию по традиции, но я принадлежу сама себе, а не мужу. Я — женщина и личность. Поэтому называйте меня, пожалуйста, миз Розенблюм. Запомнили? Это важно, — отчеканила моя начальница.

– Да, миз Розенблюм, конечно, я запомнила, — пробормотала я, хотя ровным счетом ничего не поняла в этих тонкостях, как мне потом объяснили, феминизма. А поняла я одно: с начальством не спорят, особенно с миз Розенблюм, о самодурстве которой я слыхала достаточно.

Мою непосредственную супервайзершу, помощницу начальницы, звали Саманта. 

– Здравствуйте, Людмила! — сказала она. — Я буду вас тренировать, а если что неясно, со всеми вопросами обращайтесь только ко мне. Я должна быть в курсе, как продвигается ваш тренинг.

Саманта улыбнулась, отчего ее большой подвижный рот сделался еще больше. Она кивнула мне, как бы в подтверждение своих слов, тряхнула крупными кольцами серег и засмеялась звонко и заливисто. «Ну, эта, слава Б-гу, кажется, совсем не строгая, даже веселая. С ней будет проще», — с облегчением подумала я. 

И началось мое обучение «на производстве» в библиотеке и в Пратт-Институте. Самое сложное было отвечать на вопросы, сидя за справочным столом (reference desk). Подходили взрослые, подростки, дети с самыми трудными и невообразимыми (для меня тогда) заданиями. Надо было сначала понять вопрос, который частенько даже тот, кто его задавал, сам не понимал. Кроме того, произношение у посетителей было разное: у кого бруклинское, у кого — южно-американское, у кого — с островов. У одних четкая артикуляция, у других рот кашей набит. Иногда я просила написать на бумаге вопрос, и они писали, если могли. Со спеллингом у многих были проблемы посерьезнее, чем с произношением. Тогда на помощь охотно приходили Саманта или Лаура, и мы общими усилиями старались удовлетворить запросы посетителей.

Школьники старших классов частенько просили литературу на тему абортов и смертной казни. Меня, выросшую в Советском Союзе, морально-этические дискуссии на подобные темы удивляли, ибо мое отношение к этим вопросам было советское, кондовое. Аборты нужны. Как же без абортов? И смертная казнь для особо опасных преступников тоже нужна. Лаура поддерживала меня в вопросе об абортах, так как запрет на них ограничивал свободу и права женщин распоряжаться своим телом. Относительно смертной казни она с пылом говорила следующее:

– Б-г дает человеку жизнь, значит, только Б-гу решать, когда и почему эту жизнь закончить. Кроме того, были случаи, когда «преступников» уже казнили, а впоследствии выяснилось, что они к этому преступлению не причастны. Это уже преступление государственной карательной машины перед Б-гом и людьми.

Мои отношения с Б-гом на тот период времени в силу атеистического образования, воспитания и, как результат, — ленивого мышления, можно сказать, отсутствовали. Я бы поспорила с Лаурой, но, как поняла в самый первый день работы в Канарси, с начальством не спорят. Вопрос о Б-ге для меня оставался открытым. Мне хотелось верить в высшую справедливость, но упорно не верилось — в силу отсутствия наглядных прямых доказательств.

Канарси когда-то был тихим, спокойным, отдаленным от городской суеты и криминальной активности районом Бруклина. Население его прежде составляли в основном потомки итальянских, ирландских и еврейских иммигрантов среднего класса. Они построили уютные красивые домики, которые появились на карте Бруклина под названием Сивью-Вилладж, а также католическую церковь, синагогу и еврейский культурный центр — Hebrew Education Society. В еврейском центре круглый год кипела жизнь: происходили собрания общины, отмечались всевозможные праздники, работали кружки рисования, вязания, кройки и шитья, детский сад, бассейн и летний лагерь. 

Постепенно население Канарси менялось. Белые домовладельцы стали продавать дома черным и латинос, а сами покупали собственность подальше от Бруклина: на Лонг-Айленде или Стейтен-Айленде. Когда я жила и работала в Канарси, этот район еще не успел превратиться в черное гетто, но все необратимо шло к тому. 

Наша библиотека находилась на центральной улице Канарси — Рокавей-Парквей. На той же улице по соседству помещалась одна из самых проблемных школ города — Canarsie High School. Где-то между двумя и тремя часами дня занятия заканчивались, двери школы открывались, и на Рокавей-Парквей выбрасывалась лавиной неуправляемая толпа учеников-тинейджеров. Их молодая бурная энергия, зажатая в течение шести часов занятий школьными стенами и предписаниями поведения, наконец-то высвобождалась, готовая крушить всех и вся на своем пути. Они бежали и скакали, как табун диких лошадей, и горе тому, кто зазевался на дороге. Чаще всего, правда, подростки затевали драки и разборки между собой. Иногда в ход пускались ножи и даже пистолеты, которые, несмотря на тщательную проверку, ребятам все же удавалось пронести с собой на теле. Парни дрались из-за девиц, девицы — из-за парней. Дерущиеся девицы были особенно колоритны, когда царапались и вцеплялись друг другу в волосы. Наблюдающие за потасовкой дружки и подружки подстегивали драчунов, кричали: «Давай, давай! Врежь ему (ей) как следует!» Путь школьников к автобусу и сабвею лежал мимо нашей библиотеки. Ветерок доносил до раскрытых окон сладковатый запах марихуаны.

Охранником у нас в те годы работал седовласый по-гусарски усатый ветеран корейской войны мистер О’Доннелл. Как только первые школьники показывались на улице, О’Доннелл решительно и незаконно (в часы работы библиотека должна была быть открытой во что бы то ни стало) запирал двери здания на ключ и никого не впускал и не выпускал. Проходило где-то около получаса, страсти постепенно стихали, иногда при помощи полицейских.

– О’Доннелл! — гремела миз Розенблюм, — они уже прошли?

– Прошли, прошли! Все спокойно.

– Открывай двери! — командовала начальница. И так почти каждый день…

О’Доннелл и Лаура, что называется, сработались. Она, полагаясь на его опыт и благоразумие, полностью доверяла ему, никогда не критиковала его и не ругала. Он привык к ее повелительному тону и громкому голосу, как бывший военный, считал такую форму руководства вполне приемлемой и верно служил Лауре и библиотеке.

Однажды все-таки случилось неприятное происшествие. Дело было во время ланча. О’Доннелл поехал домой перекусить, так как жил неподалеку. Почти все сотрудники спустились в подвальчик в столовую. На дежурстве остались две женщины: клерк, которая стояла на выдаче книг, и Лаура — за столиком информации. В библиотеку зашел незнакомый (а мы знали почти всех регулярных посетителей в лицо) краснорожий, неряшливо одетый белый мужчина. Таких здесь называют white trash (отбросами). На лице его было написано, как говорят по-английски, that he was looking for trouble — что он искал неприятностей на свою голову. Сел он за столик, достал из кармана помятый лист бумаги и хотел было что-то записать, да карандаш его сломался. Огляделся он по сторонам и увидел на столе, за которым сидела Лаура, карандаши в стаканчике. Вместо того чтобы культурно попросить библиотекаря об одолжении, этот тип просто внаглую протянул руку и схватил карандаш. Лаура, конечно, не могла стерпеть такую грубость и резко сказала ему:

– Так нельзя. Вы должны спросить разрешения.

– Никому я ничего не должен, — ответил он и со всего размаху залепил Лауре пощечину. Лаура совершенно не ожидала такого поворота событий. Она схватилась за щеки обеими руками, как бы защищаясь от дальнейших ударов, и закричала: «На помощь! Охрана! О’Доннелл».

Дальнейших ударов не последовало. Краснорожий хулиган сразу сник, видимо, осознав, что сейчас вызовут полицию и он загремит в участок. Он стал пятиться назад, а потом скакнул к выходу и был таков. Прибежали из кухни ланчующиеся сотрудники, окружили Лауру, кто-то позвонил в полицию. Приехала скорая, явился О’Доннелл, составили акт, вызвали мистера Розенблюма, который незамедлительно увез свою жену домой. 

Такого вопиющего события, чтобы ударить по лицу заведующую, в библиотеке еще не было. Два дня Лаура приходила в себя, сидела дома со льдом на щеке. Встревоженные сотрудники никак не могли успокоиться и еще долго вздыхали и обсуждали это из ряда вон выходящее происшествие, сочувствуя Лауре. Нашлись, конечно, и злопыхатели, которые в кулуарах с удовольствием обсасывали детали злополучной пощечины, приговаривая, что «стерва Лаура» получила по заслугам. Я же проработала у нее в подчинении полтора года и не могла пожаловаться на плохое отношение к себе. Лаура сочувствовала моему положению матери-одиночки, разведенки, студентки и новой иммигрантки без гроша в кармане, делала на все это скидку, не ругала меня за ошибки и не перегружала работой. И Саманта не раз говорила мне, что у нашей Лауры просто громкий, грубый голос, а под этой оболочкой — совсем не злая, просто закомплексованная женская душа.

Елена ЛИТИНСКАЯ, США