ЩЕДРО ОДАРЕННЫЙ Б-ГОМ

Знаете, кто придумал поэзию? Ну да, таки евреи! Вернее, один еврей, музыкант Давид, работавший по совместительству царем. Он рискнул обратиться к Всевышнему в своих псалмах — и, представьте себе, был услышан. Человечество с тех пор далеко забрело, приспособив освященную стихию поэзии под свои повседневные нужды. Цари перевелись, а среди музыкантов тех, кто помнит о родстве стиха и молитвы, — раз-два и обчелся. Юрий Лорес — один из немногих. Известность пришла к нему вместе с песней о шиповнике, грустной и незатейливой. Игралась она на пяти аккордах, подтверждая тем самым закономерность: из всех музыкальных текстов, разных по силе и глубине, визитной карточкой становится тот, что легче запоминается. Он — одежка, по которой принимают: удобная, броская, ноская. При желании на старых хитах можно жить долго и счастливо. Особых богатств это не принесет, но на тусовках узнавать и угощать, конечно, будут. Правда, искусство на этом кончается. Лоресу такая беда не грозила — и «Шиповник», и все последующие хиты оказывались каплями, которые бессмысленно вылавливать из живого бьющего потока. Поэзия, по Лоресу, — это Космос, выстраиваемый Творцом, а поэт — лишь медиум, которому поручено донести до людей изначальный замысел. Поэтому Лорес говорит о самых величественных вещах ясно и просто, избегая нагромождения метафор. Его песни прозрачны, но не каждый сможет взять да примерить их на себя — они требуют не только умения вслушиваться, но и определенной опытности сердца. Хорошо, когда у слушателя в загашнике уже имеется что-нибудь свое, незаемное, — тогда из красивой музыки и ладно звучащих слов вдруг возникает напряженный, непредсказуемый подтекст беседы. ...Мы беседуем с Юрием Львовичем, обмениваясь вопросами-ответами через Сеть, и я тихо надеюсь: а вдруг удастся выловить то, что вечно остается недосказанным в песнях? — Юрий Львович, расскажите о вашем детстве. — Я родился в пятьдесят первом. Отец — фронтовик, демобилизовался в сорок седьмом. От его родного Рославля ничего не осталось, и он приехал в Подмосковье, к родне. Жилья своего не было. И мои родители уже вместе со мной снимали какие-то сарайчики, терраски, комнатки в деревянных подмосковных домишках: в Пушкине, на Клязьме, в Перловке, где мы прожили особенно долго — до школы. С этого поселка я себя и помню. Комнатка всего шесть метров, стены в одну досочку. Но в этом жактовском (государственном) двухэтажном доме и в соседних подобных жили многие из наших родственников, в том числе мои бабушка и тетя — родная сестра отца со своей семьей. Потом, в конце 50-х, стали получать квартиры и постепенно разъезжаться. Не помню, чтобы у нас соблюдались традиции, но Песах все-таки праздновали и на идише говорили. А бабушка знала и пела огромное количество еврейских песен, большинство из которых я ни от кого после не слышал. Очень жалею, что не записал их вовремя. Тогда же, в конце 50-х, я услышал первые песни Визбора и Окуджавы. Их пели в компании моего двоюродного брата, который старше меня на пять лет. — Вы — геолог по профессии. Романтическая специальность помогла прийти к творчеству? — Не знаю, насколько помогла геология, но Московскому геологоразведочному институту (МГРИ) я очень благодарен. Институт поющий, играющий, небольшой — все друг друга знают. Я играл на гитаре с 9-го класса, какие-то записи доставал, стихи пытался сочинять, но собственные песни стали рождаться в МГРИ. И там же я узнал, что есть КСП, слеты, концерты. То есть я нашел там свою среду. — Как слушатель воспринял ваши ранние песни — ведь не секрет, что они не очень-то вписывались в туристско-походный мейнстрим? — А слушатель тогда и не пытался все сводить к туристско-походной тематике. Да, многие увлекались туризмом, хотя, мне кажется, больше для того, чтобы обрести еще одну степень свободы. И петь у костра можно было о чем угодно и говорить обо всем. Сама среда, и геологическая, и туристская, подразумевала отсутствие чужих ушей. Так что любые песни были уместны и находили своих слушателей. Другое дело, что «геологических» и «горных» песен я не писал. На мой взгляд, авторы 60-х эту тему закрыли, хотя бы для меня. — Что побудило вас обратиться к библейской теме? — Это трудно объяснить. Живешь, наблюдаешь, думаешь, читаешь, переживаешь. Задаешь себе вопросы. Наконец, понимаешь, что ответы надо искать в самом начале начал. Я вряд ли себе отдавал отчет, что пишу цикл, когда появилась первая песня: «Шел день шестой». За 12 лет написав 15 песен и стихов, я думал, что на этом все, но в 96-м впервые оказался в Израиле. Я почувствовал новое дыхание, пришло новое видение — и библейский цикл стал превращаться в книгу. Думал, что она сложится за два-три года. Прошло семь лет. Почему так долго? Вероятно, по двум причинам: во-первых, это не просто сборник. Я хочу выстроить одно цельное произведение из отдельных самостоятельных. Во-вторых, проза у меня не пишется, а рождается, подобно стихам. Поэтому не могу сказать, когда она будет готова к изданию. Так что мой библейский цикл уже находится внутри более крупного произведения, хотя и незаконченного. — Что является для вас основным критерием творчества? — Я принадлежу к тем, кто считает, что автор — всего лишь проводник, переводчик. Поэтому терпеть не могу в связи с творчеством понятие «самовыражение». Есть самоотрешение, самоотверженность, самоотдача. Самовыражение — явление побочное. Как можно перевести неизвестно какими путями спущенный тебе надличностный и надъязыковой «текст» на человеческий язык, если ты занимаешься самовыражением, то есть ничего, кроме самого себя, не слышишь? Естественно, твое личностное непременно присутствует в произведении, но стоит ли об этом так беспокоиться? Обратите внимание, что в XIX веке художники о самовыражении не говорили — неприлично. Важно было превзойти самого себя. Теперь любят заявлять: «Какой есть, такой есть. Не нравится — не смотрите!» Я далек от желания нравиться всем. Песня, поэзия — это диалог. Мне вовсе не нужны все люди в собеседники. Мне нужны только те, кого по-настоящему волнуют те же проблемы, те же события, те же мысли, что и меня. И чтобы быть услышанным ими, я должен уметь изъясняться точно.

---

ПОДРОБНОСТИ Юрий Львович Лорес родился в Подмосковье в 1951 году. В 1974 году окончил Московский геологоразведочный институт. Первые стихи — 1963 год, первая песня — 1968 год, первый фестиваль — Лефортово-73, первая сольная программа — 1976 год в клубе «Восток» (Ленинград). В 1986 году создает творческое объединение «Театр авторской песни», работавшее до 1989 года в ДК им. Зуева в Москве, известное в дальнейшем как «Первый круг». Актер киевского театра-студии «Академия» (1989-1992 гг.). С 1993 по 1995 годы — художественный руководитель Мастерской авторской песни при РАТИ (ГИТИС). В 1993 году Ю. Лорес совместно с оркестром под управлением Михаила Безверхнего выпустил грампластинку «Шел день шестой», а в 1994 году вышла книжка стихов «Шиповник, или Фантазия с падающей вилкой». Автор около 500 стихов и песен, член Союза писателей и Литфонда России, член-корреспондент Академии поэзии, режиссер-педагог по мастерству актера. ШУЛАМИФЬ ...А живу я, огромную цену за жизнь заломив, И всегда недоволен собою. Потому я оставлю тебя, Шуламифь, Чтоб почувствовать власть над судьбою. Я — как будто бы царь в этой древней стране. Слишком щедро я Б-гом одарен. Полземли повелителя ищут во мне, Чтобы вдоволь настроил пекарен. Погляди, как для храма везут доломит, И в бессмертный народ превращается племя. Потому я оставлю тебя, Шуламифь, Что с тобой я не слышу, как движется время. Да, конечно, я знаю, что будет полынь Пробиваться сквозь стены, которые рухнут, Зов горячего ветра Синайских пустынь Будут переводить как «томление духа». Но не всякая жизнь сквозь шуршанье олив В изначальное Слово вплетается слогом. Потому я оставлю тебя, Шуламифь, Чтобы вынести все, что даровано Б-гом. И страна превращается в пепел и хлам, Если сеятель думает только о хлебе. Но десницей моей воздвигаемый храм, Троекратно сожжен, отражается в небе. И безвестный пророк — сочинитель молитв Все от ветра берет и бросает на ветер. Потому я оставлю тебя, Шуламифь, Что увидел в любви воплощение смерти.