ВЕЧНЫЕ ВОПРОСЫ

Мы работали над фильмом о еврейской молодежи, который назвали «Вечные вопросы». Нашли уже массу интересного народа — и религиозных молодых людей, и обычных московских парней и девушек, с удовольствием проводящих время в различных молодежных еврейских организациях, и равнодушных к своему еврейству, и крещенных в православие, и тех, кого заставили задуматься о своем происхождении их друзья, и отправляющихся на постоянное место жительства в Израиль в поисках счастья... По сценарию не хватало только одного героя — того, кто отказывался считать себя евреем, стеснялся бы этого и всячески отрицал свое еврейство. Мы понимали, что найти такой персонаж будет трудно, потому что, если он даже и найдется (а мы знали, что такие существуют), то далеко не всякий согласится рассказывать перед камерой о своих взглядах и убеждениях. Поэтому съемки все время откладывались. Но я не теряла надежды найти «антисемита» (так мы между собой называли предполагаемого ненавистника евреев). Наконец, мы решили на время остановить съемки и вернуться к ним только после возращения из Америки, куда мы собирались с нашими прежними фильмами. Как всегда в таких случаях, кто-то что-то просил передать для своих в Америку. На сей раз это были книги. Их принес к нам домой мужчина лет тридцати трех. За чаем разговорились. Оказалось, что Илья (назовем его так) — композитор, работает на радио, пишет музыку к радиопостановкам. Муж задал какой-то вопрос о еврейской музыке. «Такой не знаю, потому что ее не существует, как не существует и самих евреев». Мы с мужем вздрогнули. «Простите, а вы — еврей?» — осторожно спросили мы (хотя немного были знакомы с матерью Ильи и знали, что она еврейка). «Ну, это как посмотреть. Я — нет, но мои родители — да». Последовала длинная, видимо, уже неоднократно произносимая тирада о том, что никаких национальностей на свете не существует. Что по-настоящему заглянуть в глубь веков и узнать, кто были твои предки, невозможно, потому что там все давно перемешалось. Что настоящий интеллигент, в особенности человек искусства, к каковым он себя, безусловно, причисляет, принадлежит миру, а не кучке соплеменников. Ну и так далее, в том же духе. Спорить было бессмысленно, и наш разговор быстро сошел на нет. Илья, не найдя поддержки, распрощался и ушел. Проводив гостя, мы остались, изживая тяжелый осадок и горечь бессмысленного спора. Но тут, как в театре, где все подчинено законам драматургии, предполагающей парность событий, раздался звонок, которого мы ждали почти месяц: человек, обещавший найти еврея-антисемита, сказал, что нашел не просто ненавистника, а убежденного нациста. И встретиться с ним нужно прямо сегодня. Я помчалась на встречу. В черной рубашке, худой, бритый налысо, с черными пронзительными глазами, еврейским горбатым носом и тонкими сжатыми губами, Алексей ждал меня на Цветном бульваре у памятника Юрию Никулину. Была та прекрасная пора осени, когда сентябрьское солнце, словно забыв какое на дворе время, обжигало своим обманчивым жаром, даря на прощание несколько почти летних дней. Скамейки на бульваре были полны беспечными людьми — молодыми и старыми, которые и знать не знали, какие революционные речи (вторые по счету за один день) мне приходилось выслушивать, делая при этом индифферентное, почти равнодушное лицо: ведь я сама напросилась на встречу!.. А назавтра Алексей, не стесняясь ни камеры, ни съемочной группы, ни проходящих людей, с большим жаром и убежденностью рассказал, что, «хотя на него навесили при рождении ярлык еврея (у него оба родители евреи), он не имеет ничего общего с «этим народцем», что он готов сам участвовать в погромах и даже бесплатно выдавать, если понадобится, евреев всем тем, кто возьмет на себя благородную миссию их уничтожения; что он уверен: в русском народе зреет ненависть против жидов, которая вот-вот выльется в народное восстание; он убежден также, что каждого еврея следует отправлять в печь, и даже своих родителей он готов послать туда, потому что, раз они не хотят изменить свои взгляды и остаются евреями, то он относится к ним как к тяжело больным». Ну, и прочий скинхедско-нацистский бред, который он нес на протяжении целого часа. Даже наш телеоператор, русский веселый парень, который до сей поры никогда не высказывал своего отношения к весьма разным нашим героям, потом сказал мне: «Ну, ребята, вы даете! И где же вы этого больного нашли?» Отец Алексея был военным, мать домохозяйка. Семья вечно скиталась по гарнизонам, военным городкам, где, видать, местные военные не очень-то жаловали нашего брата. И вот вам лучшая защита от преследований: не хочу быть евреем, хочу быть русским. Теперь вся жизнь этого молодого человека (ему 27 лет) посвящена открещиванию от корней, а по сути — от своих родителей. Фильм «Вечные вопросы» мы сделали. Как и ожидалось, эпизод с Алексеем, который мы сопроводили многочисленной хроникой скинхедских выходок с избиением «инородцев», а также шумными манифестациями с соответствующей фашистской атрибутикой, производил шокирующее впечатление. Еврей-нацист — такое все-таки встретишь не часто. Известен американский фильм «Фанатик», в котором рассказывалось о чем-то подобном, но то было художественное кино, в котором были показаны вымышленные персонажи. Алексей же был вполне конкретным и говорил осознанно, убежденно и грамотно. Я долго думала: почему он такой? Откуда в нем эта ненависть? Кого он встретил на своем пути, кому поверил безоговорочно? И неужели травля в детстве так озлобила его? Все наши комплексы идут из детства. И вопросы — вечные вопросы — мы тоже впервые начинаем задавать именно тогда. Только ответы на них получаем разные. Те ответы, которые сами хотим услышать. Или которые нам подсовывают услужливые друзья. А недавно в редакцию пришло письмо на мое имя от некоего Михаила Матвеевича Каменецкого из Воронежа, который очень надеялся, что я внимательно прочту его послание и опубликую стихи, которые он приложил к письму. Пожилой человек рассказывал свою биографию, весьма похожую на сотни других еврейских биографий того времени. «Дитя войны, проживший 6 лет в простой еврейской семье», был назван при рождении Эле-Мойше. В начале войны отец ушел на фронт, а мать с тремя детьми эвакуировалась в Узбекистан. Там вскоре погибли и мать, и братья, а сам Михаил оказался в детдоме, в котором провел 11 лет. Затем был Харьковский авиационный институт, потом работа в Воронеже. «Стихи я начал писать еще в детдоме, — пишет Михаил Борисович. — А на еврейскую тему немного позже — с двадцати шести лет. В настоящее время опубликовал семь поэтических сборников, с 1982 года — член Союза писателей... Но ни одно из моих стихотворений на еврейскую тему никогда не было опубликовано. Простите меня за нахальство, Элла, но больше сорока лет писать в стол не очень сладко». Сорок лет инженер из Воронежа, сирота и детдомовец, получивший вполне советское воспитание, предполагающее интернационализм и отсутствие родовых связей, отчего-то все время к этой теме возвращается. Пишет стихи на тему, которая не только не приветствовалась в советское время, но и подвергалась всяческому остракизму. Почему? Об этом он не пишет. Но, вероятно, потому, что он решал свои вечные вопросы не с ненавистью отречения, а с мудростью познания. А по страстности, по исповедальности интонации, по глубоко прочувствованной лирической ноте стихов можно было догадаться, что, заглядывая в далекое прошлое, он надеялся увидеть там не безликий хоровод «людей мира» и «космополитов-интеллигентов», а тех, кто несет свою вполне конкретную культуру, язык, свою историю, свою боль. Чтобы потом передать их знания своим детям, а те в свою очередь передали бы своим. И так до скончания века, пока будут живы такие понятия, как отец и мать. ОТ РЕДАКЦИИ «АЛЕФА» Мы не имеем возможности публиковать стихи наших читателей, но для Михаила Каменецкого решили сделать исключение. ПАМЯТИ МОЕЙ МАМЫ Древа листву, по земле черной бурей рассеянную, в памяти вновь, в голубую подняв высоту, маму мою, Брусиловскую Лизу Моисеевну, ласковым словом в душе по-сыновьи почту. Через года, что военной геенной обуглены, через погост Холокоста, Освенцима ад шлет мне вослед лучик детства, едва лишь пригубленный, матери слезный прощальный и горестный взгляд. Пухом не стлала ей землю под голову родина... Смертные годы, Зачтется ль вам тяжесть вины? Где-то она безымянно была похоронена на полевом грозовом перепутье войны. Что там над ней?.. Проложили дорогу шоссейную или пшеница шумит, или вверх от земли маму мою, Брусиловскую Лизу Моисеевну, кроны крутых тополей к облакам вознесли. Михаил Каменецкий