ЧТО СКРЫВАЕТ АРМЕН ДЖИГАРХАНЯН?

Армен Борисович встретил нас в своем рабочем кабинете «Театра Джигарханяна», что в Москве на Ломоносовском проспекте. Подошел, пританцовывая некое подобие еврейского танца, и спросил, хитровато прищурясь: «Похож?» — «Похож!» — рассмеялись мы в ответ, мгновенно догадавшись, что он изобразил нашего общего друга Юрия Шерлинга, в прошлом директора и худрука Камерного еврейского музыкального театра. — Армен Борисович, отчего же вы не пригласите Юру постановщиком в свой театр? — спросили мы в один голос. — Шерлинга? Помнится, когда в Театре имени Маяковского они с Андреем Гончаровым начали ставить «Закат» по Бабелю, Юра рассказал, как он представляет себе спектакль, и показал какой-то еврейский танец, стало страшновато от его эрудиции. Скажу честно, я боюсь его пригласить в свой театр режиссером, потому что не знаю, чем это может кончиться: праздником, парадом победы или катастрофой. Он в силах создать и то, и другое! И, что самое страшное, создать талантливо! Быть может, это сегодняшняя патология — нельзя быть таким талантливым, как он, притом во многих областях. К примеру: если взять аквариум и поместить туда кита, ничего хорошего от этого не произойдет. А Юра — кит. Он явно перенасыщен талантами. А это, быть может, вредно. Юра — могучий талант и человечище. И я не случайно произношу в его адрес слово «бриллиант». — Вот только что вы на наших глазах мастерски, двумя-тремя движениями преобразились в местечкового еврея. И нам вспомнился иной, созданный вами образ еврея-контрабандиста в фильме Данелия «Паспорт»... — О, это интересная работа, давняя, еще при Горбачеве. В то время мы про Израиль ничего толком не знали, и он произвел на меня потрясающее впечатление. Особенно удивило соединение Востока и высокого интеллекта. Работать в Израиле мне было очень сладко. Совпало несколько позиций: и Данелия, и тема истории, и Израиль, в котором мы провели почти месяц. Все мои сцены снимались там. Поначалу почти неделю сидел без дела, ходил по городу, по набережной. Вкусная еда, веселые, радостные люди. Я попал на какой-то религиозный праздник, очень любимый израильтянами. Всю ночь они гуляли по улице Дизенгоф в Тель-Авиве, много людей, среди них и выпившие. Но ни агрессии, ни ненависти. И я гулял, спать было невозможно. Люди пели, танцевали. Меня это потрясло: идет война, рядом враги... — В одном из интервью вы обмолвились, что больше не выйдете на сцену. Почему? — Да, это так. Почему? Видимо, слишком много знаю. Или переиграл... Или, быть может, творческая импотенция. Все проблемы допускаю, но сейчас решать их не готов, хотя уже около двух лет думаю над этим. Решение достаточно драматичное (извините за пафос), но у меня действительно есть проблемы со здоровьем. Любовью надо заниматься как необходимостью, а не как «так нужно». У меня же погасло желание этим заниматься на сцене. Мне стало неинтересно. Буду предельно циничен: если бы не финансовая сторона, то и в кино бы не снимался. (Джигарханян снялся в двухстах фильмах. — Ред.) Неинтересно, поверьте. — Творить больше не хотите? — Один не могу. Театр — это коллективное творчество, и в этом его самый большой недостаток. Мне нужен партнер. Тут-то и происходит главное. В творчестве, как и в жизни, самое необходимое качество — компромисс. Надо суметь договориться. Меня насилие не очень устраивает. А договариваться? Наверно, устал. Или надоело. Или неинтересно. Проблема во мне. — Но свой театр вы оставляете за собой? — В театр по-прежнему буду ходить, буду доставать рубероид или делать ремонт, это все остается за мной. — Как строится репертуар вашего театра? Чем определяется ваш интерес к пьесе? — Не имею права другим что-то навязывать. Приходят режиссеры, актеры и говорят: есть хорошая пьеса. Я читаю. Спрашиваю: «Вам нравится?» Отвечают: «Нравится». — «Тогда ставим. Но предупреждаю, что есть в этой пьесе такие-то опасности». У меня сейчас лежит хорошая, смешная пьеса. Но в ней есть серьезная опасность: пошлость. Приведу пример. Любой фильм Феллини легко превратить в пошлость, если б не Феллини, который превращал его в высокое искусство. Другой пример. Все пьесы Шекспира — или мелодрамы, или исторические сказки. Но Шекспир превратил их в великие трагедии. А «театр одного меня» — думаю, это не очень верно. — Вы подолгу живете в США, что вы там делаете? — Расколюсь. Бываю там три месяца летом и дней 20 в январе. Что я там делаю? Сенека в «Письмах Люцилии» замечательно говорит о трех путях самосовершенствования. Первым он называет «путь размышления, самый благородный». Скажу вам, хотя это и нескромно: я и занимаюсь этим благородным путем размышления. Много читаю. — О чем вы размышляете? — Ха-ха-ха! Разве можно на этот вопрос ответить? Я прожил 69 лет, для размышлений более чем достаточно. Это особый мир, а мы, люди дела, что тут скрывать, размышлять не умеем. Не умеем. Помните, когда один из учеников Нильса Бора рассказывал ему, как проводит день, Бор долго слушал, а потом спросил: «А когда же вы думаете?» — Не хотите ли вы поделиться своими размышлениями? — Ни в коем случае! Это опасно. Думаете, размышлять — это быть массовиком-затейником? Размышлять — это значит размышлять. Вот туда уйти, в глубину себя, и слушать, слушать сердце, почки. Если начну делиться своими размышлениями, значит я массовик-затейник. Размышление — это состояние противоположное, оно не для озвучания. Помните гениальную сцену в «Амаркорде» Феллини, когда герои фильма обнаружили в пещере картины? Как только их открыли, они начали оплывать. Потому что туда проник воздух, жизнь. Так и размышления — тайна, озвучивать которую даже вредно. И если я начну ее озвучивать... Моя профессия тем и прекрасна, что я имею возможность вас обманывать. Знаете, чем интересен человек? Не тем, что он говорит, а тем, что он скрывает. — У вас в США дом или квартира? — Мой близкий друг, человек городской, подарил нам с женой дом — типично американский, одноэтажный, из семи комнат. Мне там очень хорошо, я там отдыхаю. — Как у вас возникла тяга к театру? — Я окончил театральный институт в Ереване. Теперь он называется Художественно-театральной академией. Но прежде приехал в Москву, пытался попасть в ГИТИС. Потом вернулся в Ереван, поступил в театральный институт и был счастлив. Попал к учителю Арнольду Карловичу Гулакяну, крупному, талантливому режиссеру, великому Учителю. Он отлично знал свое дело, владел профессией. Не вдохновением, а профессией и тем, что называется ремеслом. И учил нас этому. — Вам не предлагали сниматься в США? — Первоначально, когда американский кинематограф только проник в Россию, многим артистам предлагали там сниматься, потому что у нас самая дешевая рабочая сила, даже африканцы стоят дороже. Американцы хотели, чтобы и я снимался у них, но при непременном условии — знании английского языка, а я его не знаю. — Какую театральную роль вы хотели бы сыграть, но не сыграли? — Такой роли нет. Есть моя боль. Или, как театроведы говорят, тема. У роли нет названия. У меня есть проблема с королем Лиром, но я его уже сыграл. Играл его в любой пьесе. Важна проблема, которая меня мучает. А название роли... Не буду оригинален, сказав, что для меня во всей мировой драматургии есть две вершины: Шекспир и Чехов. Выше них — никого. Все остальное родилось оттуда, из них. Например, Гамлет. Даже не верю, что это написал один человек. Это как Библия, ее писали всю жизнь. Своего Гамлета я сыграл. Сыграл во многих пьесах, но вы, возможно, и не заметили этого. Перечисление ролей — это послужной список, мне это неинтересно. Даже и не помню, какие роли играл. — И все же, остались роли, которые вы хотели сыграть, но не сыграли? — Я сыграл все роли. Потому что проблем, которые откликаются в моем сердце, не так уж много. Но если я жив, они возникают. Когда возникает проблема со здоровьем, мы идем к врачу и т.д. Или врачуем душу. Боюсь зарекаться... Лев Толстой бежал из семьи в 84 года. У него, значит, возникла проблема. Мне интересно жить. Знаете это как? Вот мне говорят, что у меня повышен сахар. Торт нельзя, бананы нельзя... А можно мацони и бу-бу-бу и т.д. Значит, поменялся ассортимент еды. Понимаю, что надо говорить осторожно, садиться медленно, вставать не очень быстро... Так и в жизни. Потому-то и привел вам слова Сенеки о пути размышления. Стараюсь не придумывать себе некую жизнь, такая моя сегодняшняя потенция. На сцену уже не выйду. Поверьте, не кокетничаю. Тут (показывает на грудь) что-то погасло. Раньше мне хорошо было видно при лампочке в 40 свечей, а теперь ее нужно поменять на 60, чтобы горела ярче. Но это вовсе не значит, что я не хочу жить. Понимаю, что мне нужно 60 свечей, и в этом проблема. Мне говорят: как же так? Без театра? А мой театр жив. Это не помещение, мой театр — это мой мир. Могу быть в Далласе и быть в своем театре; могу быть в своем театре и не быть в нем.