СМЕХ, А НЕ ГАРИК!

Матерщинник, хулиган, бабник, выпивоха и неисправимый жизнелюб. Самый веселый на свете антисоветчик, когда-то выдавший на-гора крылатое: «Вожди дороже нам вдвойне, когда они уже в стене». Поэт Игорь Губерман, элегантные четверостишия которого — «гарики» — разошлись на цитаты по всему Союзу, в свое время над властью посмеялся всласть. За что и получил сполна: пять лет лагерей и выдворение из страны стали достойной наградой за его свободный смех. Теперь он смеется издалека. Игорь Губерман — израильтянин и не так уж часто наведывается в родные края. Но россияне не забывают его и любят. Цитировать Губермана — признак хорошего тона. — Игорь Миронович, вас часто спрашивают: не жалеете, что уехали из Советского Союза? Я понимаю, этот вопрос вам до смерти надоел, тем более что на самом деле из Союза выехать вас вынудили обстоятельства... — Да нет, я и сам хотел уехать. Мы подали заявление еще в 78-м году. Просто я сел. — Это я все понимаю. О другом хочу спросить. Знаю, вы приезжаете сюда каждый год. Какие мысли чаще посещают: «Как жаль, что я не вернулся» или «Как хорошо, что не вернулся»? — Слов «как жаль» не было никогда. Я совершенно не жалею, что уехал, абсолютно счастлив в Израиле. «Какое счастье, что уехал» — бывает очень часто. Но Россию я люблю, к ней очень привязан и по-прежнему считаю ее второй родиной... — Уже второй? — Первая, вторая — это не важно. Обе. Нет, ну, в общем, конечно, я уже израильтянин. Когда говорю «домой» — имею в виду Израиль. О возвращении не может быть и речи, даже мысли такой не приходит. Тем более сейчас у вас так чудовищно похолодало... — «Похолодало» — в переносном смысле? — В переносном, естественно. Мне все время за Россию то страшно, то больно. А чаще стыдно. Сейчас стыдно. — За эти 15 лет к вам кто-то обращался с предложением вернуться? — Да, как-то на концерте в Красноярске я получил записку следующего содержания: «Мироныч, ты же русский мужик. Чего ты выпендриваешься — возвращайся». Разные люди в разговорах спрашивали, не хочу ли я вернуться. Но я так быстро и так резко отвечал: «Ни в коем случае», что очень скоро меня перестали об этом спрашивать. — Ваши «гарики» — некоторым образом автобиография? — В значительной степени, конечно. — То, что сейчас вы пишете в основном о старости, это чисто физиологическое или просто период такой? Может, пройдет время — и опять появятся «вино», «женщины»? — А куда же он пройдет, этот период? Он не пройдет — мне 68 лет. Нет-нет-нет, я по-прежнему пишу про женщин, про вино, про любовь, про все что угодно. Но — меньше значительно, а гораздо больше, конечно, про старость и, соответственно, про Б-га, про смерть. Возраст, понимаете ли. — Что-то не больно вы похожи на старика. Прямо-таки юношеский блеск в глазах. — Это есть, по счастью. Но это жалкие остатки по сравнению с тем, что было. — Если столько стихов посвящено пьянству, наверняка вы себя должны ощущать и называть... — Да-да — пьяницей, в чистом виде. Я понимаю, что это слово, во-первых, компрометирующее, а во-вторых, немножко медицинское. Но, вы знаете, врачи делят людей на практически непьющих, алкоголиков и бытовых пьяниц. Вот именно бытовым пьяницей являюсь и я, и практически все мои друзья. Потому что, обратите внимание, очень емкое понятие: бытовые пьяницы — те, кто в быту пьют. — Но в нашей стране, наверное, под такое емкое, как вы говорите, понятие подпадают едва ли не все. — Я встречал непьющих: очень неприятные и подозрительные люди, вам скажу. У меня даже был такой стишок: «Ох, я боюсь людей непьющих — они опасные приятели. Они потом в небесных кущах над нами будут надзиратели». А в годы, когда я жил по-настоящему, то есть в 60 — 70-е, непьющий человек был еще подозрителен и тем, что мог запросто оказаться стукачом. — Что же, все трезвенники — обязательно сволочи? — Совсем не обязательно. У меня есть товарищ, он врач, профессор, доктор медицинских наук. Не пьет всю жизнь. Но только потому, что просто не ловит от этого кайфа. И вы знаете, мне его очень жаль — он лишен одной из граней существования. — Когда выпьете, на героические поступки не тянет? — Ничего отличающегося от трезвого поведения во мне пьяном не наблюдается. Никакого особого куража и каких-то там нелепых поступков. — Но некоторые под этим делом склонны впадать в уныние, некоторые — в агрессию. А кому-то просто весело и хорошо. — Нет, вы знаете, я давно уже заметил, что в компаниях российских (вы наверняка это тоже знаете, несмотря на возмутительную молодость) просто более разговорчивыми люди становятся. По-моему, так вообще: общаться с человеком можно, только выпив с ним рюмку. А лучше — две или три. — Я знаю, вы счастливо женаты. Уже много лет... — Да, сорок лет уже. Чудовищный срок. — «Срок» — наверное, плохое слово? — Да нет, ничего. У меня с ним связаны определенные ассоциации, но ничего страшного. — Но брак — это все равно какое-то закрепощение, не правда ли? — Да, конечно. Это добровольное взятие на себя сужения горизонта своих возможностей. — Немного печально становится от ваших слов. — Совсем не печально. Труден лишь переход к этому сужению. Это как повешенный: сначала дергается, а потом привыкает к удавке и висит уже спокойно. А так... Жена до сих пор любит вспомнить и укорить, что я, женившись, по-прежнему стремился убежать в какие-то компании, с которыми привык общаться. Это не были разгульные компании, это были компании вполне высоких собеседников: писателя Славина, поэтов Френкеля, Аронова... Но я стремился убежать, не всегда зовя туда жену, еще и потому, что часть людей, не из тех, кого я сейчас назвал, ей была просто несимпатична. — Игорь Миронович, а жене тяжело было вас, грубо говоря, захомутать? Обуздать, приручить? — Но и мне было не менее тяжело — все же со своими характерами. — Но опять-таки, судя по стихам, у вас была довольно бурная молодость. — Я не склонен случайному человеку рассказывать детали своей молодости. Я думаю, моя молодость была молодостью обычного советского молодого человека. Молодость должна быть бурной, если не так — человека просто жаль. Надо сделать какое-то отпущенное тебе Б-гом количество глупостей и потом о них с наслаждением вспоминать. — Если говорить о пресловутых ошибках молодости, что вспоминается в первую очередь? — Все равно все в розовом свете. И потом, у человека есть Б-гом данная защита, которая называется «выборочное запоминание». Стираются в памяти все подлые поступки, трусливые поступки, неразумные поступки. И, как правило, если человек в зрелом возрасте вспоминает свою молодость, он уже довольно недостоверно ее вспоминает, неадекватно. — А первую любовь свою помните? Только достоверно. — Очень хорошо помню, их было несколько. — Как это? — А вы знаете, первая любовь — это бессилие, дикое страдание и в конечном счете всегда неудача. Вот они как раз наиболее остро и запоминаются. У меня было несколько первых, потому что все они были несчастливы ужасно. И ужасно похожи. Вот, например, я был влюблен в девочку, когда учился в девятом классе. А она — в десятом, и на меня не обращала ни малейшего внимания. Потому что просто насмерть была «сожжена» студентом-первокурсником. Который, разумеется, был полным дерьмом по сравнению со мной. Но предпочла-то она его. Потом произошла точно такая же история с другой девочкой... Сейчас, задним числом (а я-то видел их потом в замужнем состоянии), думаю: какое счастье, что эти девочки не ответили мне взаимностью. Но это сейчас, а тогда я страдал безумно. Написал дикое количество километров лирических стихов о том, какие подлые женщины и какие они неотзывчивые. Потом, конечно, все эти стихи утопил в помойном ведре. — После свадьбы женщины в ваших глазах что-то потеряли или, наоборот, приобрели? — Вы знаете, вместо ответа я могу прочитать вам один свой стишок. «Женился на красавице смиренный Б-жий раб. И сразу стало нравиться гораздо больше баб».