Ещё один канувший

И вот Юрий Аркадьевич Карабчиевский (14 октября 1938 года, Москва – 30 июля 1992 года, Москва). И вдруг откуда-то сверху, то ли от собственной руки, появились строки:
О себе Карабчиевский рассказывал в «Московских новостях»: «Я родился в 1938 году, москвич вечный и постоянный. Технарь — тоже постоянный, с детства. Окончил Московский энергетический институт. Почти всю жизнь литература и техника были для меня параллельными занятиями, только за одно платили, за другое — нет. В середине 1960-х годов опубликовал несколько стихотворений. На этом все, едва начавшись, закончилось. Вернее, так: после Праги, после 1968 года, я сам решил, что здесь для меня кончилось. 
Начиная с 1974 года писал прозу и прочую филологию. Публиковался во многих западных журналах, у нас — в альманахе “Метрополь”…» Первая публикация на Западе — эссе «Улица Мандельштама». Самая знаменитая книга — «Воскресение Маяковского».
Признание в другом интервью: «Мы жили в государстве, которого не должно было быть, но оно было, и с этим ничего не поделаешь…» Долгие годы работал рабочим на заводе «Эталон». Потом уволился. Жил в Зюзино — это отдельная поэма экстаза. На 20 жилых плюс пяти кухонных метрах, где всегда собирались друзья, друзья друзей и даже недруги со своими друзьями, все тети из Киева и все кузены из Житомира. Разговоры, шум, гвалт, споры… Короче, интеллигенция эпохи застоя.
Кстати, об интеллигентах Карабчиевский сказал предельно точно: «Интеллигент не может быть антисемитом. Что-нибудь одно: или интеллигент, или антисемит». А о самом Карабчиевском Леонид Любарский сказал тоже с предельной точностью: русский еврей и русский писатель.
«В КГБ на допросе я был только однажды, — рассказывал Карабчиевский. — На столе у следователя лежали зарубежные ”Грани”, а там отрывки из “Жизни Александра Зильбера”. Следователь спросил: “А можно этот роман прочесть целиком?” Я, балбес, ответил: “Можно, а почему же нет”. Но свой роман в КГБ так и не принес, и следователь по телефону пообещал, что “с вами будем разговаривать иначе”».
Последовали разные мерзкие звонки, угрозы. Проверка документов у собственного подъезда. Вышел погулять с собачкой, и — «предъявите документы»! И конечно, в подобной обстановке не могла не идти речь об эмиграции. «Встал вопрос, что делать. Застрелиться? Отравиться? Повеситься? А может быть, уехать?
– Уехать, уехать! — с разных сторон закричали угрюмые люди в черном: Дмитрий Васильев, Василий Белов и Ицхак Перец… Мне ли их слушаться? И я не послушался — да ни в коем случае! — и все же уехал», — это писал Карабчиевский уже в Иерусалиме. «Уж если уезжать, то только в Израиль, — уверенно сказал Карабчиевский поэтессе Ларисе Миллер. — Израиль, как и Россия, — судьба. Все остальное — просто место проживания».
Валерий Туровский писал в «Известиях» о Карабчиевском: «Его русское еврейство — или еврейская русскость — это вопрос «на разрыв аорты». Свое еврейство он не воспринимал как нечто постыдное, которое нужно скрывать, чтобы стать лучше, чтобы стать как все. «Как все» он никогда и не хотел бы и не стал бы. Не воспринимал он свое еврейство и с гордостью. Гордиться тем, что ты не такой, как все, он тоже не умел: «Какая мерзость!» Свое еврейство в России он воспринимал как ежесекундную готовность к пинку, к плевку, к сальному синониму его национальности, который придумали подонки…»
В интервью «Независимой газете» Карабчиевский говорил, что «еврей в России» — не еврейская, а русская тема. И если состоится полный уход евреев, то это станет катастрофой для русской культуры…
В Израиле Карабчиевский прожил совсем недолго, ибо понял, что «пока я жив, я могу жить только в этой стране (в России. – Ю.Б.), какая бы она ни была ужасная и какой бы ни стала». Юрий Карабчиевский вернулся в Россию ровно за четыре месяца до своей гибели. Счастливый и ошарашенный, как отмечал Валерий Тодоровский.
«Из Шереметьева мы сделали крюк, провезли его по Лубянке, показать пустой постамент, а он видел мерзость вечернего запустения блошиных рынков у «Детского мира», на Неглинке, у Малого театра…» В жизнь новой России, вступившей на капиталистический путь, Карабчиевский не вписался. Он растерялся и потерялся. Он оказался не в состоянии бороться за выживание, противостоять напору нового хамства и старого цинизма. Глубоко поразило его безразличие к его литературному труду. Он успел запустить на свои последние деньги сборник стихов «Прощание с друзьями» и принял решение уйти из жизни.
В ночь на 30 июля 1992 года Юрий Карабчиевский принял яд, который, по воспоминаниям сына, всегда имел при себе, о чем он с мамой узнал уже после случившегося. «Утром я проснулся, — вспоминал сын, — от маминого крика: папа отравился!» (сын Дмитрий Карабчиевский, художник, живет в Америке). Остались двое детей и вдова, которой он однажды сказал: «Светка, ну ты просто вылитая Моника Витти».
Диагноз: умер от жизни. Фабула: самоубийство. Его первый в Москве творческий вечер должен был состояться в Израильском культурном центре 4 августа 1992 года. А вместо него именно 4 августа состоялись похороны…
Из воспоминаний друга детства Гелия Солева: «Убили Юрия Карабчиевского мы, его друзья и знакомые, его родственники и почитатели его таланта. Нам некогда. Мы заняты. Мы такие. И нет нам за это прощения и покоя». Чисто эмоциональный всплеск очередного интеллигента, и невольно вспоминается Андрей Вознесенский, который в поэме «Оза» сформулировал жесткую модель современного общения:

Вот мой приятель и лирик:
к нему прибежала горничная…
Утром вздохнула горестно, —
мол, так и не поговорили!
Ангел, об чем претензии?
Провинциалочка некая!
Сказки хотелось, песни?
Некогда, некогда, некогда!..

А теперь пора процитировать и самого Юрия Карабчиевского из книги «Прощание с друзьями». Стоит вчитаться, чтобы понять состояние души автора:

…Впервые за многие сроки
я понял далекий намек:
мы так же с тобой одиноки,
как каждый из нас одинок.
И как этот факт не обыден,
Но холод прошел по спине.
Погасим же свет и увидим,
Посмотрим, увидим в окне,
Как в ночь удаляется кто-то,
В снегу оставляя тропу,
И на три крутых поворота
Закроем свою скорлупу.

Но и закрытая скорлупа на три поворота не спасла Карабчиевского от опасности и унизительной новой послесоветской России. В заключение вернемся к лучшей работе Карабчиевского «Воскресение Маяковского», за которую его громко хвалили и не менее громко ругали, мол, на кого руку поднял, на гиганта советской классики! Андрей Синявский увидел в книге ненависть к Маяковскому, попытку его ниспровергнуть и уничтожить (через некоторое время сам Синявский подвергся уничтожающей критике за свою книгу о Пушкине).
Карабчиевский отвечал Синявскому: «Нет там ненависти и нет попытки уничтожить. Ниспровергнуть? Да, в какой-то степени да… Я с трепетом отношусь к Пушкину, но мне нравится и Писарев. В каждой попытке ниспровержения чего бы то ни было, но земного, есть своя правда. Это как бы исполнение важнейшей заповеди: не творить кумира! Я убежден, что в претензиях Толстого к Шекспиру или Набокова к Достоевскому много верного и справедливого. Совершенство возможно только на небе, но только там…»
Юрий Карабчиевский прожил 53 года, а проживи он больше, скажем, под 80 лет, то пришлось бы ему снова зачеркивать жизнь, ибо — нельзя! Нет никаких прав и свобод, кроме одного права: верно и твердо служить престолу…
Юрий БЕЗЕЛЯНСКИЙ, Россия