Оптика «Элиэзера», ч. 1

Он поставил бокал на стол и немного помолчал, словно собираясь с мыслями перед тем, как прыгнуть с головой в омут истории.
− В тот раз клиентом был сын Кречневского. Кречнев — так евреи называли румынское местечко Крешунеть. Моя оптика расположена на улице Герцля, центральной в Реховоте, а буквально через тридцать метров ее пересекает улица Эзры. Если идти по ней, минут через двадцать оказываешься в районе, где живут кречневские хасиды. Ребе тоже живет в том районе. Он прямой потомок знаменитого чудотворца ребе Меира из Перемышля. Говорят, будто способность творить чудеса передается в этой семье из поколения в поколение.
Сын ребе пришел ко мне вовсе не случайно. Вышло так, что волею обстоятельств я стал оптиком при Кречневском дворе. А вышло оно так. Несколько лет назад я отправился в последнюю ночь Пейсаха посмотреть на танец ребе. Известно, что переход через Красное море был в последний день Пейсаха, поэтому во многих хасидских дворах принято в эту ночь не спать, а проводить ее за большим собранием, с песнями и закусками. В некоторых местах наливают на пол воду и танцуют, пока она не высохнет, в память о чуде, случившемся много тысяч лет тому назад.
В Кречневе танцевал только ребе. Но этот танец представлял собою весьма необычное зрелище. Ребе, в шитом золотом халате и высокой меховой шапке, выходил в центр синагоги. Все столы и стулья были заблаговременно отодвинуты, и стена хасидов составляла живую ограду.
Ребе опирался на плечи двух сыновей. Его глаза были закрыты, а двигался он будто сомнамбула, то замедляя, то убыстряя шаг. Хасиды пели без перерыва, переходя от одного нигуна* к другому, а ребе, пританцовывая, ходил и ходил, не видя ничего вокруг себя, точно в гипнотическом сне. Нечасто удается обыкновенному человеку увидеть духовную работу цадика. А тут она происходила буквально на глазах, открыто и откровенно.
Попасть той ночью в кречневскую синагогу было совсем не так просто — на чужаков смотрели с внимательным недоумением. Выгонять не выгоняли, но чувствовал я себя не очень удобно, пока не заметил в толпе одного из своих клиентов. Я подошел, мы поздоровались, и круг подозрительных взглядов распался.
Во время одного из поворотов ребе очки слетели с его носа, брякнулись о каменный пол и разломились посередине. Ребе этого просто не заметил — там, где сейчас пребывала его душа, про очки думалось меньше всего. Тотчас хасид с болтающимися в разные стороны пейсами наклонился и подобрал обломки, а другой подал одному из сыновей футляр с запасной парой. Сын не стал мешать ребе, спрятал футляр в карман, и танец продолжился.
Я стоял и думал: для чего Всевышний привел меня, владельца двух оптик, к ребе именно в этот момент? Что хотел сказать, чему научить? Вывод напрашивался сам собой. Первым же утром после завершения праздника я взял чемоданчик со своими инструментами, небольшой кейс с оправами и отправился прямо в район Кречнев.
− Сегодня приема нет, — объявил служка-секретарь.
Он еще не отоспался после бессонной ночи и говорил, с трудом сдерживая раздражение. Впоследствии, познакомившись ближе, я понял, что ни к бессонной ночи, ни к усталости его раздражение не имело ни малейшего отношения. Секретарь был раздражен всегда. Он искренне переживал за ребе, которому надоедливые посетители мешали есть, спать, учиться и вообще жить. Секретарь ощущал себя последней защитой праведника, плотиной, сдерживающей вал народного внимания, грозящего, дай ему волю, утопить ребе в своих просьбах и жалобах.
− Моя мечта, — сказал я, — подарить ребе новые очки.
− Подарить? — презрительно фыркнул служка. — Ребе не нуждается ни в чьих подарках. Он в состоянии купить все, что ему необходимо.
− Но вы все-таки передайте ему мою просьбу, — взмолился я. — Не зря же Всевышний привел меня в синагогу именно в ту минуту, когда у ребе разбились очки?!
Служка-секретарь неопределенно хмыкнул, но мне показалось, будто мой довод оказал на него воздействие. Он собрал со стола какие-то бумажки и вошел в кабинет ребе. Прошло минут пять или даже десять, как вдруг дверь отворилась, и служка быстрым шагом буквально выскочил из кабинета.
− Ребе ждет вас, — произнес он уважительным тоном, делая рукой приглашающий жест.
Смена стиля далась ему без малейшего усилия, на его лице, выражавшем искреннее почтение, самый проницательный наблюдатель не отыскал бы даже тени пренебрежения, с которым он обращался ко мне несколько минут тому назад.
Я вошел в кабинет. Ребе, в простом коричневом халате и обыкновенной черной шляпе, сидел за длинным столом. На столе возвышалась груда денег. Да-да, банкноты, причем далеко не мелкие, образовывали кучу высотой сантиметров в тридцать-сорок. Служка был прав: передо мной беспорядочной грудой лежал полугодовой бюджет двух моих магазинов.
Я сделал вид, что ничего не заметил, и повторил ребе уже сказанное секретарю. Больше мне сказать было нечего.
− Хорошо, — ответил ребе. — Давайте начнем.
Голос у него был низкий и приятного тембра. Я разложил инструменты и взялся за дело.
Говорят, будто иридолог способен определить заболевание по радужной оболочке глаза. А есть такие, кто проводит диагностику по ногтям. Характер определяют по почерку, дирижеры утверждают, что по звуку голоса могут рассказать почти все о его обладателе. Человек оставляет след своей личности не только на собственном теле, но и на любой вещи, к которой прикасается. Он, словно мир, являет собой единую гармонию, поэтому по песчинке можно понять устройство Вселенной, а по линиям на ладони определить строение космоса души.
Я делаю и продаю очки, и то, какую оправу выбирает себе покупатель, говорит мне не меньше, чем иридологу — изменение радужной оболочки глаза. Ребе выбрал очень закрытую оправу. Можно понять: цадик вершит свою работу в глубокой тайне, скрываясь от посторонних глаз, подальше от праздного и непраздного любопытства.
− Когда будет готово? — спросил он, после того как я стал складывать инструменты.
− Сейчас отвезу данные в мастерскую и, надеюсь, часа через два, максимум три, привезу очки.
− Через два часа?! — на лице ребе засияла такая детская, такая счастливая улыбка, что я немедленно проникся к нему самой глубокой симпатией.
− Я постараюсь.
− Вот спасибо! Мои запасные очки, видимо, устарели; я вижу, но не очень четко. А распорядок дня такой, что минуту вырвать трудно, не то что поездку в оптику. Вас мне просто с Небес послали. Спасибо!
Я скромно потупился. Хотел сказать, что и у меня возникла такая же точно мысль, но сдержался, промолчал.
− И, пожалуйста, — завершил разговор ребе, — без подарков. Выпишите квитанцию по всей форме, мой секретарь заплатит, сколько вы скажете.
− Хорошо.
Я вернулся через два с половиной часа. Служка взял футляр и рассыпался в благодарностях. К ребе, увы, пропустить не мог, заседание совета по образованию, важные раввины обсуждают важные дела. Но очки он немедленно передаст, ребе просил сразу доставить их ему.
− А где счет? — спросил он.
− Вот, пожалуйста, — я протянул ему сложенный вдвое листок. — Лучше, если ребе сразу примерит очки, возможно, надо что-то поправить или изменить.
Служка молча кивнул, присоединил квитанцию к футляру и скрылся в кабинете. Из-за двери в приемную проник гул голосов. Слов я не разобрал, но говорили страстно, как говорят о чем-то больном и важном.
Квитанцию я выписал на один шекель. Вернувшийся спустя десять минут служка торжественно протянул мне монетку такого же достоинства.
– Очки отличные, ребе сразу их надел и больше не хочет снимать. Шекель он благословил, положите его в пакетик и носите с собой. Это уже не монета, а камея**.
Так я и поступил. Не могу сказать, что со мной стали происходить чудеса. Нет, все шло, как и шло, вот только кое-какие шероховатости в моем бизнесе сгладились. В узких местах, где раньше требовалось прикладывать большие усилия, дела стали проскальзывать легко, словно стенки маслом смазаны.
Вообще, задним числом затея с очками оказалась великолепным рекламным ходом. В тот момент я об этом не думал, но уже на следующий день в мою оптику стали один за другим заходить кречневские хасиды. Все сразу обратили внимание, что у ребе появились новые очки. Моментально выяснилось, кто их сделал. И если цадик удостоил Элиэзера своей благосклонностью, разу­меется, хасиды тоже станут обращаться к нему.
Так что сын Кречневского ребе пришел ко мне вовсе не случайно. Случай у него оказался довольно непростым, и, подбирая правильные очки, мне пришлось изрядно повозиться. Разумеется, во время процедуры мы разговаривали, я не удержался и рассказал о шекеле и смазанных маслом стенках.
– Мы получили дар благословения от нашего предка, ребе Меира из Перемышля, — ответил продолжатель династии. — Сам собой он не переходит, существует особая процедура передачи этой силы. В каждом поколении ребе выбирает одного из своих сыновей и произносит некие слова, назовем их благословениями. С той минуты дар оказывается у преемника.
Когда фашисты стали депортировать евреев из гетто, в котором находился мой прадед, Элиэзер-Зеев, хасиды подготовили побег. Подкупили охрану и хотели вывезти ребе из гетто в повозке для дров. Но прадед отказался, не захотел оставить своих хасидов. Он знал, куда их везут, и в эшелоне по дороге в Аушвиц передал дар младшему сыну Довиду-Мойше.
– Ты спасешься, — сказал он. — Этот ужас закончится, ты уедешь на Святую землю и будешь помогать евреям.
Так и получилось. Мой дед поселился в Реховоте и основал общину. За благословением к нему приезжали со всех концов страны. Перед смертью он посвятил моего отца Элиэзера, теперь дар у него. На ком остановит выбор отец, никто не знает.
Очки сына ребе оказались проблематичными. Вернее, не очки, а подбор линз, я переделывал их три раза, пока все сошлось. Он чувствовал себя неловко и, после того как очки наконец-то прочно уселись у него на носу, захотел меня отблагодарить. Разумеется, от дополнительных денег я отказался, а попросил его рассказать какую-нибудь историю о ребе Довиде-Мойше. Хоть он уже много лет как перешел в иной мир, в Реховоте до сих пор рассказывали о чудесах, которые ребе творил для евреев. Да наверняка не только в Реховоте. Вот эта история.
Элиэзер отпил вина и перевел взгляд на баночку с медом, стоявшую на столе. В него вместо соли мы окунали хлеб, начиная с Нового года. 
− Собственно, с этого меда и начинается то, о чем я бы хотел рассказать в сукке, — он лукаво улыбнулся. — Все предыдущее было преамбулой, разогревом двигателя.
Произошло это в середине 1960-х годов. Жил в Тель-Авиве еврей по фамилии Штиглиц. Не раввин, не хасид, не большой знаток Торы и даже не профессор. Обыкновенный владелец небольшой лавочки на улице Алленби, соблюдающий заповеди, как бы это сказать, на медленном огне. Имени его никто не помнит, фамилия сохранилась, и на том спасибо.
Штиглиц целыми днями бегал по городу в поисках товара, ведь умение и заработок торговца состоят в том, чтобы купить дешевле, а продать дороже, а для этого, помимо головы и удачи, необходимы крепкие, резвые ноги. В лавке за прилавком стояла его жена. С утра до позднего вечера под струями горячего воздуха, которые гнал вентилятор под потолком.
Суккот в том году выдался ранний, и в конце сентября после завершения праздников жара еще стояла весьма основательная. То ли от жары, то ли еще Б-г весть по какой причине, но мадам Штиглиц одним знойным полуднем потеряла сознание. Пробовали ее привести в чувство, брызгали на лицо холодную воду, легонько шлепали по щекам, встряхивали за плечи, да без толку…
Вызвали скорую и увезли бедолагу в больницу «Ихилов». Подключили к приборам, которые тогда имелись, выполнили процедуры, которые тогда знали, — ничего не помогло. Штиглицу дежурный врач объяснил: кома. Почему она в нее впала, понять трудно, главное — выйти из нее как можно быстрее…
Яков ШЕХТЕР, Израиль
Окончание следует
_____
*Нигун — напев без слов.
**Камея — талисман, амулет.