ОДИНОКИЙ ВОЛК

 Марина Гордон
 24 июля 2007
 5267
Представьте себе обычный салон-студию времен перестройки: комнату в «сталинке», тесно заставленную старой мебелью, где перед рядом пустых стульев — поскольку зрителей набралось чуть больше десятка — яростно рвет струны немолодой уже человек, совершенно не умеющий играть. Представили? Теперь попробуйте вообразить, как вас, искушенных ценителей, пробирает трепет от его хрипа, и хочется, бросив все, пойти за ним, неважно куда: на абордаж, на бой, на праздник... Скажете, не бывает? Верно, не бывает — но есть, в виде эксклюзива, культурного нонсенса, редкой диковинки, случайно оказавшейся среди высококачественных безликих штамповок
Представьте себе обычный салон-студию времен перестройки: комнату в «сталинке», тесно заставленную старой мебелью, где перед рядом пустых стульев — поскольку зрителей набралось чуть больше десятка — яростно рвет струны немолодой уже человек, совершенно не умеющий играть. Представили? Теперь попробуйте вообразить, как вас, искушенных ценителей, пробирает трепет от его хрипа, и хочется, бросив все, пойти за ним, неважно куда: на абордаж, на бой, на праздник... Скажете, не бывает? Верно, не бывает — но есть, в виде эксклюзива, культурного нонсенса, редкой диковинки, случайно оказавшейся среди высококачественных безликих штамповок. Моноспектакль Эда Аблама «Записки одинокого волка» лежит вне рамок академического искусства. Он ближе к скоморошеству, к дотеатральной эпохе, когда актерство считалось клеймом, а не щедро оплачиваемой почестью. Бардом делался тот, у кого хватало дерзости встать перед толпой на площади, как перед судьей и судьбой. Все просто: либо обласкают, либо растопчут. Не виртуозность вывозила — звериное везение, плюс воля к правде, поскольку в те дикие времена за фальшивые песни можно было заработать исключительно по шее. — Я знаю семь с половиной аккордов, три из них беру наверняка, остальные — нагло, — говорит Аблам. На лестнице, где мы стоим, гуляют сквозняки. Я кутаюсь в пальто, а Эду хоть бы хны: он два часа жил в роли матерого волка, дрался, любил, бежал — видно, воображаемая шкура еще греет. — Что заставляет вас петь социальные песни? — Усталость от собственной острохарактерности, воспринимаемой как шутовство. Есть такое понятие: русский интеллигент. Он всегда в оппозиции, активной, пассивной, творческой. К чему? К войне, к террору, к президенту, если хотите. Меня не устраивает его политика в Чечне. Мне не нравится, когда убивают людей, не важно, по какому поводу. Я не фанатик пацифизма, мне самому приходилось стрелять, довелось участвовать в нескольких войнах, но я никогда первый не поднимал руку на человека. Правда, никому бы не посоветовал поднимать ее на меня, последствия могут быть неадекватными, так уж меня воспитала родная армия. Царь Соломон сказал когда-то: «Всякий народ лишь тогда чего-нибудь стоит, когда может себя защитить». Мне с детства кулаками приходилось отстаивать свое еврейство, я знаю, что такое насилие, и ненавижу его. Нет, у меня и веселых песен полно — я пою, народ смеется, вот только в жизни все меньше поводов для смеха. Наверно, не рухни СССР, я очутился бы в диссидентах — впрочем, диссидентство тогда было в моде, а я человек немодный... — Кто такой, по вашему мнению, бард? — Я не считаю себя бардом. Барды — это Высоцкий, Визбор, Галич, звездная плеяда тех ушедших мастеров, из которых нынче остались единицы. Чтобы называться бардом, надо великолепно владеть и словом, и инструментом — либо это все должно выливаться из души, как у Окуджавы, который знал пять аккордов, немного пел... Авторская песня всегда отличалась умными текстами, а уж потом музыкой. Хорошая музыка плюс текст — вот бард в нынешнем понимании. А я — автор-исполнитель. — Расскажите о вашей семье. — Как положено хитрому еврею, я хорошо устроился. По советским законам я русский, а по Галахе еврей. Родился в Кишиневе. Моя бабушка Циля Лейбовна в молодости играла в агиттеатре, ходила в синей блузе. Это она меня отстояла, когда я, к ужасу родни, пошел в театральный. «Мальчик хочет пробовать? Пусть пробует!» Перечить ей никто не рискнул... Дедушка Борух Лейбович, коммунист до мозга костей, «на театрах» не играл, был серьезным технарем — оттого, наверно, и я не совсем безруким вырос. Мама, Светлана Борисовна, работала старшим инструктором по туризму — а где туристы, где гитары и костры, там и песни. У меня был прекрасный отчим, Юрий Станиславович Гольдштейн, водитель-дальнобойщик. Благодаря ему я в три года впервые сел за руль. Он, конечно, помогал, баранку придерживал, на педали жал сам — но крутил-то я! Всякий раз, проезжая по улице, где когда-то так лихо рулил, думаю: «Б-же мой, какой же ты тогда была широкой!» Отчим научил меня драться. Он сам был жертвой репрессий, знал цену справедливости. Наука эта нам с братом пошла впрок: я на рост не жалуюсь, а он вообще вымахал за два метра, плечи — во! Когда мы подавали документы на выезд, нас в посольстве спросили: «Ребята, а вы часом не бандиты?» Кишинев... Это замечательный город, почти как Одесса. Только она резче, темпераментней за счет моря. Кишинев сдержаннее: кругом холмы, особо не разгуляешься. Терпимость у тамошнего люда в крови. Хотя самый первый еврейский погром случился именно в Кишиневе, народ до сих пор гадает: кто же громил? Молдаване? Да они во время войны спасли 97 процентов еврейских детей, круче была только Дания, где уцелели все сто. А ведь за евреями охотились не только немцы, но и румыны. Молдаване прятали ребят, красили их, придумывали какие-то язвы, смертельные болезни... Даже в гетто выжили почти половина узников, потому что молдаванки, шедшие на рынок, непременно что-нибудь кидали через «колючку»: кусок хлеба, яблоко, шматок мяса... Когда в перестройку начались все эти безобразия с суверенитетом и появился лозунг «русских за Днестр, евреев в Днестр», было настолько дико... Люди бросали все, уезжали пачками, без виз, без документов, прыг в автобус — и в аэропорт. Израиль всех тогда принимал. Пришла депутатша: «Евреи, — говорит, — дорогие! Не уезжайте, мы без вас пропадем!» Не хочу ее называть — стерва тетка, лично приложила руку к войне в Приднестровье, однако и на ее счету нашелся человеческий поступок. — Почему вы из Израиля вернулись в Россию? — Израиль и Россия, на мой взгляд, близнецы-братья. Я влюблен в Израиль, в природу, в людей, которые там живут, так же, как в здешних людей, в улицы и города. Но я терпеть не могу оба эти государства, потому что одно позволяет себе жить без конституции, прикрываясь состоянием перманентной войны, а другое изо всех сил к этому стремится. В Израиле я работал шофером в солидной компании, был на хорошем счету, зарплата росла постоянно... Но ведь я — актер!.. А играть-то и негде. В стране полтора приличных театра: самодеятельный, созданный Игорем Мушкатиным, где работают потрясающие ребята, не столько выходцы из России, сколько их дети, израильтяне, для которых русский язык — второй; и театр Леонида Хаита, полулегальный, которому не дают жить, всячески гнобят, причем не сабры, а свои же. Иврит, как бы я на нем ни говорил, все равно не станет моим, я не смогу на нем думать. Конечно, будь мне лет 17, был бы совсем другой компот, а когда возраст поджимает, хочется хоть что-нибудь успеть. В России легче: да, огромная страна, с мощнейшей театральной традицией, блестящих актеров полно, но я еврей, я привык добиваться! А Россия привыкла, что евреи добиваются. Не я один такой привередливый. Мой питерский приятель, рок-музыкант, тоже покинул Израиль — при том что рока в стране нет, никаких тебе конкурентов, играй на здоровье, живи да радуйся! «Знаешь, — сказал он, — я боялся стать израильским БГ. Я бы тогда бросил писать». Знаю одну девочку, фотохудожницу, очень талантливую, у нее прекрасные работы. Но вот беда: с парнем своим она живет вне брака. Поэтому ее выставку в маленьком израильском городке, где все друг друга знают, закидали камнями. Для художника его творения — те же дети. Очень больно, когда по ним — камнями. Мы же не виноваты, что Б-г нас проклял талантом. — Неужели все так плохо? Бывают же и светлые моменты — например, Гран-при международного фестиваля «Бард-театр» в Реховоте... — Сам не пойму, как это получилось. Я бывал и на «Бардюге», и на «Дуговке», но в качестве гостя. А тут Марина Меламед меня буквально вытащила на конкурс. У меня был приготовлен совсем другой номер, свежая песня, посвященная «Дольфи» (теракту в тель-авивской дискотеке. — Ред.), но ее попросили не петь: «Эдя, ты же так все призы отберешь, дай людям шанс!» В итоге я вышел с «Одиноким волком» и получил Гран-при. В оформлении материала использованы рисунки Александра Заполянского и Эдуарда Зарянского Отрывок из моноспектакля Эда Аблама «Записки одинокого волка»
Быть иль не быть? Я волк — почем я знаю? И в самом деле, тоже мне вопрос: «Быть иль не быть?» А звезды что — летают? И падают под пасху на поднос? Я, как и вы, клубок противоречий, То не дышу, то в омут всем нутром. Но о «не быть» не может быть и речи, Кто не жил здесь, не будет и потом.


Комментарии:


Добавить комментарий:


Добавление пустых комментариев не разрешено!

Введите ваше имя!

Вы не прошли проверку на бота!


Дорогие читатели! Уважаемые подписчики журнала «Алеф»!

Сообщаем, что наша редакция вынуждена приостановить издание журнала, посвященного еврейской культуре и традиции. Мы были с вами более 40 лет, но в связи с сегодняшним положением в Израиле наш издатель - организация Chamah приняла решение перенаправить свои усилия и ресурсы на поддержку нуждающихся израильтян, тех, кто пострадал от террора, семей, у которых мужчины на фронте.
Chamah доставляет продуктовые наборы, детское питание, подгузники и игрушки молодым семьям с младенцами и детьми ясельного возраста, а горячие обеды - пожилым людям. В среднем помощь семье составляет $25 в день, $180 в неделю, $770 в месяц. Удается помогать тысячам.
Желающие принять участие в этом благотворительном деле могут сделать пожертвование любым из предложенных способов:
- отправить чек получателю Chamah по адресу: Chamah, 420 Lexington Ave, Suite 300, New York, NY 10170
- зайти на сайт http://chamah.org/donate;
- PayPal: mail@chamah.org;
- Zelle: chamah212@gmail.com

Благодарим вас за понимание и поддержку в это тяжелое время.
Всего вам самого доброго!
Коллектив редакции