По зову Леи

Странное дело. Эстер, хоть и плохо видела, но на сей раз шла быстро и уверенно, как будто чья-то невидимая рука вела её сквозь темень и будто эта рука держала свечу, освещая дорогу. И голос! Эстер чётко слышала нежный, успокаивающий женский голос, повторявший на идише:
– Иди за мной, не бойся, я выведу тебя из этого ада. Доверься мне. Всё будет хорошо!
Кто это там впереди со свечой? Чей это голос? Я, кажется, схожу с ума. Не удивительно… после всего пережитого, — подумала Эстер. — Почему-то мне кажется, что я уже где-то слышала этот голос… 
– Нет, ты не сошла с ума! Я — Лея. Я когда-то была такой, как ты. Мой отец тоже был мельник. Ваша мельница прежде принадлежала нам. Я твоя духовная сестра, — Лея умела слышать мысли Эстер. 
***
Там, дома, остались родители, старшая сестра Хава и младший брат Соломончик, гимназист пятого класса. Вернее, его изувеченное тело… 
Дул ветер, по-прежнему крутились лопасти старой, скрипучей мельницы. Сколько она перевидала на своём веку! Сколько тайн хранила… Иногда Эстер просыпалась ночью от звука женского голоса, напевавшего старинные еврейские песни. Эстер казалось, что она видела молодую женщину в белом, которая пела эти песни. Кончалась песня, и видение исчезало.
Эстер снова засыпала, а под утро уже смутно помнила и женщину, и песню. Никому о своих видениях не рассказывала. Боялась: не поверят, засмеют. Скажут, что она, Эстер, умом тронулась.
***
Когда бандиты ворвались на мельницу и открыли люки, ведущие в хранилище, отец девушек и Соломончика, старый Пинхас, думал, что всё обойдётся захватом нескольких мешков муки. Он бы им и всю муку отдал в придачу с выпечкой, лишь бы насытить их разбойничий голод. Но им было этого мало, видно, не только за мукой они пришли, но и за еврейской кровью… 
Бандиты загрузили мешки с мукой на подводу, привязали лошадь к дереву и вломились в дом, решив, что у зажиточного мельника есть ещё чем поживиться. Эстер и Хава спрятались в погребе и сидели там, дрожа от холода и страха. Это был уже далеко не первый погром в многострадальном городе Остроге, и все местные знали, чем чреваты подобные налёты на еврейские семьи. Поджог, разорение, насилие, издевательства, увечья, смерть…
Соломончик только что вернулся из гимназии и даже не успел снять гимназическую форму. Бандитам сразу приглянулась его фуражка.
– Снимай фуражку, жидёнок! Она тебе больше не пригодится, а моему сынку как раз будет впору, — сказал один из погромщиков. — Зачем паршивым жидам русские гимназии? Пущай в ихней жидовской школе учатся или в синагоге. — И захохотал, довольный своей «шуткой».
– Не сниму. Ни за что не сниму! — упрямился Соломончик и ещё глубже надвинул фуражку на лоб.
– Отдай им фуражку, сынок! Не стоит она того, чтобы жизнью рисковать. Я тебе другую куплю, — уговаривал Соломончика отец. 
– Не отдам, и всё! — Упёрся мальчик. Он гордился тем, что учился в гимназии и с достоинством носил форму.
– Ну, и дурак ты, жидёнок! Сам напросился, — равнодушно сказал бандит, вытащил из ножен шашку и, не раздумывая, одним ударом от плеча до живота зарубил мальчика на глазах его родителей. Затем стащил с него фуражку и отшвырнул ногой окровавленное тело.
Хава и Эстер ничего этого не видели, только слышали голоса, потом стук упавшего тела брата и истошный крик Фейги, жены Пинхаса и матери его детей:
– Мой бедный мальчик! Ой! Готыню! За что ты нас караешь? Чем мы провинились?
Вид зарубленного парнишки, похоже, на время насытил кровожадность бандитов, и они ушли, пообещав, что придут ещё, чтобы «жидам мало не показалось». Мать упала в обморок. Отец беззвучно плакал, пытался привести жену в чувство, гладил ее по лицу и бормотал про себя молитвы. Девушки вылезли из погреба и зарыдали. Чистая горница окрасилась в алый цвет. Кровь сочилась в погреб через щели в полу, через порог на крыльцо. Даже на белых накрахмаленных занавесках были кровавые пятна.
Этой ночью в доме никто не спал. Фейга, казалось, лишилась рассудка, она уже не кричала, не рыдала, только смотрела застывшим взглядом в пустоту и повторяла имя убитого сына. Отец продолжал быстро, быстро читать молитвы и грозил кому-то кулаком. Врагам, дьяволу, Господу?
Бог живёт наверху, а мучает внизу.
Хава ползала на коленях, молча скребла и отмывала пол, только чтобы занять себя чем-то и не думать.
Ангела смерти не интересует, приготовлен ли мёртвому саван. Эстер решительно села за швейную машинку и быстро сшила саван из двух простыней. Девушки обмыли изуродованное тело мальчика водой пополам со слезами, выкопали могилу во дворе, схоронили брата. На кладбище ехать побоялись. Там ещё хозяйничали бандиты, оскверняли могилы. Отец прочитал кадиш, все члены семьи разорвали на себе одежду. Приступили к шиве.
Эстер очень любила младшего братишку, пожалуй, больше других братьев и сестры. (Им было о чём поговорить, что обсудить. Она тоже училась в русской гимназии и окончила её с отличием.) Но даже страшное горе не могло её заставить просто так сидеть семь дней дома на низкой скамеечке, плакать и молиться. Соломончика всё равно уже не вернёшь. Надо что-то делать! Она думала, думала и в конце концов решила бежать из Острога. Позвала с собой родителей и Хаву. Эстер была настроена твёрдо. Щёки её пылали, рыжие волосы растрепались, зелёные глаза горели. Большая рыжая кошка, готовая к прыжку.
– В Остроге нельзя оставаться. Это верная гибель. Проклятый город! Сколько здесь уже нашей крови пролито. При литовцах в XV веке нас отсюда изгнали, потом при польском короле Сигизмунде милостиво вернули, при Богдане Хмельницком вырезали почти всю нашу общину — девятьсот человек. А в XVII веке — новая напасть на наши еврейские головы — гайдамаки. Если б не татары, которые нас защитили, острожских евреев бы вообще не осталось. Я знаю историю, тата. Ты сам посылал меня по воскресеньям в еврейскую школу, и рабби Левитин нам много чего рассказывал. Вот отсидим шиву, может, потом перезахороним Соломончика на кладбище, когда бандиты уйдут, соберём кое-что в дорогу — и пойдём, куда глаза глядят. Бог с ней, с этой мельницей! Пускай её ветер вертит! Сядем на поезд, если удастся, поедем в Вильно или в Варшаву. Как получится. Спишемся потом с братьями и уедем к ним в Америку. Сколько наших уже уехало за океан! Здесь нам жизни не будет. Чуть что не так, вечно мы виноваты.
(Старшие братья Нохум и Борух сбежали в Америку ещё в 1913-м году, перед войной. Не хотели служить в царской армии.) Кто бы ни захватил город, первым делом громят нас, евреев. И белые, и красные, и зелёные, и казаки, и петлюровцы… Сволочи! Убийцы! Мама, тата, я больше не хочу быть жертвой! Мне только семнадцать лет. Я жить хочу! Понимаете? Я хочу жить!
Как Эстер ни уговаривала родителей и сестру уехать вместе, они отказались, хотя понимали, что она поступает правильно.
– Это мой дом, моя мельница, здесь моя синагога и здесь похоронены мой сын и мои предки. Вот если бы Нохум с Борухом прислали приглашение, мы бы с матерью собрались и поехали. А так… приглашения пока не прислали… Бежать в никуда! Нет! Мы уже слишком старые, чтобы бродить с котомкой по дорогам и ночевать в стогу сена. А Хава пусть едет с тобой. Вдвоём вам будет легче в дороге. Мы с матерью благословляем вас, доченьки. Что вас здесь ждёт? Не дай Б-г, бандиты снова придут, снасильничают, а то и зарубят, как нашего бедного Соломончика, — сказал отец и снова беспомощно заплакал.
Но старшая сестра не пожелала последовать примеру младшей. Насколько Эстер была красивой, яркой и решительной, настолько Хава была блёклой, тихой и чересчур скромной, можно сказать, забитой. Боялась всего: незнакомой дороги, перемен, приключений, злоключений, поисков счастья… Не было в Хаве бунтарского, авантюрного духа. Да и маму с татой она не захотела оставить.
Хаве было двадцать два года. По тем временам — старая дева. Может, какой-нибудь вдовец с кучей детей и взял бы её в жены, да пока никто к ней не сватался. Другое дело — Эстер. У этой от женихов отбоя не было. Только она всем отказывала, будто своего «еврейского принца» ждала.
Через десять дней после гибели брата Эстер собрала самое необходимое, завязала вещи в небольшой узелок, попрощалась с родителями и сестрой и отправилась в путь одна. Отец дал ей денег на дорогу. Мать подарила несколько золотых украшений, которые Эстер зашила в подоле нижней юбки, чтобы при случае продать. Девушка обняла родителей и сестру, смахнула слёзы и храбро ступила за порог дома в темноту.
Время уходит, память остаётся.
Елена Литинская, Нью-Йорк
Окончание в следующем номере