Юрий Ряшенцев: «За все благодарен маме»

 Беседовала Лариса КАНЕВСКАЯ
 10 сентября 2019
 2463

Юрию Евгеньевичу Ряшенцеву, талантливому поэту, прозаику, киносценаристу, автору песен для театра и кино — 88. В это трудно поверить. Он лихой водитель, страстный болельщик, неисправимый жизнелюб — и пишет. А еще он предан месту, где живет всю жизнь: для него Хамовники, Новодевичий, сад Мандельштама — лучшие точки в Москве, а то и на целом свете.  

— Что первым вспоминается Вам, Юрий Евгеньевич, из детства?
— Детство мое рассыпается на несколько периодов. Самый первый — Питер с 1931 по 1934 год, но там отчетливых картинок нет, вот в три года я уже помню себя и окружающее хорошо. Мы тогда переехали в Москву. Помню: мой приятель сидит в луже, его мама зовет есть, а он не идет, она обещает конфетку, если тот вылезет из лужи, но он не верит и не хочет вылезать.
Мне казалось, что мы приехали из столицы (Ленинграда) в провинцию (Москву) потому, что таких луж я никогда в жизни не видел. Какое-то время мы жили, правда, в «Метрополе», а потом переехали в район, где я до сих пор и живу, неподалеку от станции метро Фрунзенская. Наш дом принадлежал фабрике «Красная роза», вокруг стояли рабочие кооперативы завода «Каучук», квартиры — сплошь коммунальные. Сейчас-то у нас тут роскошно, а тогда были одни помойки и сараи с деревенским скарбом, ведь тут жили горожане только в первом-­втором поколении, приехавшие из деревни работать на фабриках. В выходной они ездили к себе в деревню и привозили всякую домашнюю живность. Из городских животных во дворах водились страшные огромные крысы, которые носились даже днем и мешали нам играть.
Человеческое общество тогда тоже было совершенно другое. Была культура дворов, то есть культуры не было, а дворы были. И вот, что любопытно, в дворовой компании возраст не соблюдался. Ребята от шести до пятнадцати лет ходили вместе, вместе слушали рассказы старших. Длилось это братство долго, примерно до середины 50-х, а дальше как-то рассыпалось.

— Как же Вас мама отпускала гулять одного?
— Мама, помимо того, что была очень любящей мамой, была большой умницей: понимала, что меня нельзя отделять от дворовой жизни. Когда я вышел в первый раз гулять во двор в бархатном костюмчике — штанишки до колен, чуть ли не с бантом, представьте реакцию местной шпаны. Я очень быстро это все снял. Мама умела быть естественной в любой среде, при том, что окончила гимназию в Оренбурге, и классной руководительницей у нее была княгиня Волконская. В любой среде моя мама оказывалась своей, люди всегда приходили к ней за советом и помощью.
Мы поменяли роскошную квартиру на интеллигентном Невском проспекте на московский рабочий двор. Кстати, наша квартира в этом рабочем доме единственная оказалась не коммунальной, потому что архитектор строил ее для себя.

— А почему вообще надо было переезжать из Ленинграда в Москву?
— Я до сих пор не знаю, полагаю, это было связано с отцом. Он занимал какой-то важный пост в системе органов, однако работать там не смог по складу характера. В 1934 году, когда мне было три-четыре года, отец уехал к Микояну работать на стройке. Среди прочих, он строил Петропавловск-­Камчатский, где его и арестовали в 1937-м, там он и погиб. А мы с мамой в 1934 году переехали в Москву.

— Вы выросли в рабочем квартале среди шпаны. Дедовщина была?
— Я на себе этого не ощущал. Шпана старшего возраста и маленькие пацаны, мы вместе дружили и играли, естественно, тянулись к старшим. Дворовое общество было интересное и довольно политизированное. Помню, увлекались игрой, в которой наши — «работники НКВД» ловили врагов — «шпионов» по чердакам.

— То есть… работники НКВД были положительными героями?
— Конечно! Весь наш двор делился, по очереди, на тех и других. Я тоже хотел играть, и чтобы отвязаться, меня сажали во дворе, давали карандаш и бумагу и говорили: «Вот, ты будешь Ежов, пиши, кого расстрелять». Мне приводили пойманных шпионов, и я накладывал свою резолюцию и сидел, полный собственной значимости и ответственности, не путаясь у старших под ногами.

— Про отца Вы тогда ничего не знали?
— Нет, только слышал, что арестовали, но тогда у половины пацанов отцы были арестованы, и все думали, что других правильно арестовали, а своего — ошибочно, и скоро во всем разберутся. Началась вой­на, мы уехали в эвакуацию в августе 1941 года в Оренбург, на родину мамы. Это был яркий период моей детской жизни. Там о многих вещах я очень рано узнал. У меня есть такая поэма «Царь горы», где описано, как я оказался в окружении большого количества животных — собак, свиней, овец, коз. В Москве у меня был только маленький той-терьерчик, а тут я даже участвовал в купании коней, причем без седла — поразительное чувство, когда лошадь начинает плыть под тобой.

— Как Вы устроились в эвакуации?
— Сначала поселились в квартире у родственников в Оренбурге, а вскоре переехали в казачью станицу Нежинка. Три года прожили в казачьем селе, потом переселились в мужицкое село (так его называли) Павловка.

— Чем казачья станица отличалась от мужицкого села?
— Все жители станицы гордо носили звание казаков, считая себя особым народом. Они вели сельскую жизнь, но были организованы в казачьи подразделения. В избах на стенах висели портреты родичей-­казаков с саблями, под каждым подпись: призыв такого-то года. Они проходили собственную военную подготовку. При советской власти казаков притесняли, поминая им разгон демонстраций революционно настроенных студентов, но после вой­ны Сталин пересмотрел свое отношение к казакам, им разрешили носить свою собственную форму, советские композиторы писали про них песни. Во всем этом появилось что-то опереточное.
В Нежинке я был один эвакуированный на все село, а в Павловку попал как в Москву. Там было много эвакуированных из Ленинграда, Киева. Я попал в знакомое общество, правда, в первый же день меня отлупили местные ребята — второгодники, считая меня дохленьким новичком. Отняли шапку, а я в Москве считался сильным в классе, и сразу им врезал, они мне в ответ здорово наклепали. Потом мы подружились, и наступил счастливейший период.
В пятом классе у меня случилась первая любовь. Я потом нашел эту девочку в Киеве, когда институт окончил, мы вспоминали детство и смеялись, как ходили рядом и боялись руки коснуться.
Три года мы с мамой прожили в эвакуации, потом вернулись в Москву. Помню проход пленных немцев по Москве, конец вой­ны, счастье Победы, возвращение наших солдат. Было слышно, как они шли взводами, и медали звякали у них на груди.

— И началась мирная жизнь…
— В нашей школе, чисто мужской, были казарменные порядки, но интеллигенты и блатная шпана сосуществовали мирно. Потом во дворах грянул футбол. Я пошел в Динамо, куда меня не взяли, обнаружив какие-то нелады с сердцем. Счастье мое великое, что мама не так легко впадала в панику. Я продолжал играть во дворе, особенно зимой. Не состоявшись полузащитником по причине сердца, я неожиданно сделал карьеру дворового вратаря — стал лучшим. С шестого по десятый класс в моей жизни царил футбол, а дальше — волейбол. Мы стали лучшей детской командой, и как-то на одном соревновании столкнулись с взрослой командой Педагогического института имени Ленина. Мы им проиграли, но в такой жестокой борьбе, что после соревнований студенты пришли к нам в раздевалку и предложили поступать к ним в институт. Я очень позитивно это воспринял, потому что институт располагался рядом.

— Вы поступили в Педаго­ги­ческий?
— Да, я пошел в этот институт, где мне впервые страна показала, что я — человек второго сорта. Во время вступительных экзаменов я набрал 20 баллов из 20 возможных. Оставалась История. Я пришел королем, сел, совершенно уверенный, готовый по всем вопросам в билетах. Но в аудиторию вошел довольно неприятный человек, по фамилии Бителев, заведующий педагогической частью института, наклонился к экзаменатору, что-то ему нашептал, тот удивленно покачал головой. Бителев взял второй стул и сел рядом, пригласив сдавать тех, кто уже готов. Я сдуру пошел первым, назвал свой билет, но он велел его отложить и рассказать о Ленинской статье «Тактика социал-­демократии». Я возразил, что ее только в институте проходят (я занимался в школьном историческом кружке и был хорошо подготовлен), но видя, как он берет в руки экзаменационный лист, начал отвечать. Тот выслушал, потом назвал другую Ленинскую работу, еще сложнее — философскую, в итоге поставили мне «посредственно». Я не очень беспокоился: 23 балла из 25, у других было меньше, но я не учел, что я — сын репрессированного, и еще отчима к тому времени тоже забрали. В списках поступивших меня не оказалось. Детство кончилось.

— Но потом Вас же взяли?
— Да, за меня сильно боролась кафедра физкультуры. А еще, была целая эпопея: когда мне влепили тройку, мама пошла к директору института, добродушному старичку, который, узнав, что я набрал 23 проходных балла, посоветовал идти к ним на факультет иностранных языков. Я пошел, но все же хотел учиться на литературном факультете. В итоге, все получилось.

— Кто был в детстве главным авторитетом?
— Отчим, которого я очень любил. Ряшенцев был невероятно крепким физически, вокруг него всегда собирались мужчины. Я обожал отчима, но боялся смертельно, хотя он меня ни разу в жизни не обидел. Я его звал Мишкой, он меня — сусликом. Почему-то мне казалось, что он должен меня убить. Два года подряд мы втроем ездили отдыхать в Крым, каждое утро он брал меня с собой на мужской пляж (мама ходила на общий), и я каждый раз шел за ним, страшась, что он собирается меня утопить. Такой был психоз в стране: обаятельный, значит, шпион (мальчишками мы росли на прозе Аркадия Гайдара).

— Так у Вас фамилия отчима? Какая же фамилия была у отца?
— Якобсон.

— А у мамы?
— Кимберг. Бабушкина фамилия была Горяева, а прабабушки — Гиреева.

— Когда мама вышла замуж за Ряшенцева?
— Перед вой­ной. За мамой многие ухаживали, когда она осталась без мужа, но она выбрала простого слесаря Евгения Александровича Ряшенцева. Он прошел всю вой­ну. Когда его забирали, как обычно, ночью, я притворился спящим и слышал, как отчим просил маму передать мне, что ни в чем не виноват. Ему дали пять лет, это тогда вообще было ни о чем, вероятно, за анекдот. Он отсидел, но к нам не вернулся, завел там другую семью. Потом я с ним виделся несколько раз, мама просила помочь ему деньгами, так что его семья молилась на меня.

— Какие книги повлияли на Вас?
— Я научился читать в четыре года, что сыграло со мной злую шутку.
У меня на эту тему есть стихотворение «Книжный шкаф»: «…Что попало, прыщ, хватал я с полок. Жаль, что избежал расправ и порок — мама у меня была не та. Вот ведь сказки братьев Гримм. Однако я тащил из шкафа труд Бальзака «Куртизанок блеск и нищета».?— Ты хоть знал,?— закрыв все двери в замке,?— кто такие эти куртизанки? — мама улыбалась вся в слезах. Мне пять лет! Я знал, конечно, это — те, что с вражьей силой беззаветно бьются и скрываются в лесах. Спутал с партизанками. Но честно — там не про вой­ну. Неинтересно…».
К сожалению, многие прочитанные в раннем возрасте книги так и осталось неперечитанным. Из любимых были «Дон Кихот», «Три мушкетера», очень увлекался Гончаровым, Диккенсом, потом пришел к поэзии.
 

— Когда было написано первое собственное стихотворение?
— В четыре года: «Над сопкой заозерной взвился наш красный флаг, под сопкой заозерной лежал разбитый враг…», это — про эпопею с японцами. Потом я долго ничего не писал, кроме шуточных писем соседу — писателю. Уже в институте я заразился общей увлеченностью поэзией. Тогда все писали стихи, и я начал, хотя не относился к этому всерьез. Всерьез уже, когда пришел работать в журнал «Юность», мне было тридцать лет.

— Кем Вы мечтали стать в детстве?
— С одной стороны, я хотел быть подводником (отчим когда-то служил на подводной лодке), с другой — кавалеристом. После возвращения из эвакуации я заболел футболом. Для меня тогда большим горем было, что это не осуществилось по здоровью.

— За что и кому Вы в жизни благодарны?
— В первую очередь, маме. Мама меня поддерживала во всем. За все, что мне в жизни удалось, я благодарен ей.
Беседовала Лариса КАНЕВСКАЯ



Комментарии:


Добавить комментарий:


Добавление пустых комментариев не разрешено!

Введите ваше имя!

Вы не прошли проверку на бота!


Дорогие читатели! Уважаемые подписчики журнала «Алеф»!

Сообщаем, что наша редакция вынуждена приостановить издание журнала, посвященного еврейской культуре и традиции. Мы были с вами более 40 лет, но в связи с сегодняшним положением в Израиле наш издатель - организация Chamah приняла решение перенаправить свои усилия и ресурсы на поддержку нуждающихся израильтян, тех, кто пострадал от террора, семей, у которых мужчины на фронте.
Chamah доставляет продуктовые наборы, детское питание, подгузники и игрушки молодым семьям с младенцами и детьми ясельного возраста, а горячие обеды - пожилым людям. В среднем помощь семье составляет $25 в день, $180 в неделю, $770 в месяц. Удается помогать тысячам.
Желающие принять участие в этом благотворительном деле могут сделать пожертвование любым из предложенных способов:
- отправить чек получателю Chamah по адресу: Chamah, 420 Lexington Ave, Suite 300, New York, NY 10170
- зайти на сайт http://chamah.org/donate;
- PayPal: mail@chamah.org;
- Zelle: chamah212@gmail.com

Благодарим вас за понимание и поддержку в это тяжелое время.
Всего вам самого доброго!
Коллектив редакции