Детство в Косом переулке

Когда началась война, мне было пять лет без трёх месяцев. Так война разделила моё детство на две неравные части. Мы жили в Москве, на углу Краснопролетарской улицы и Косого переулка. А родственники со стороны папы на окраине - в Коптево. Это была большая семья: мой дядя Давид, его жена Фира, дочки Клава и Маня и глава семьи бабушка Сара.

Через две недели на фронт ушёл дядя Давид, а ещё через неделю – папа.

Москву бомбили. Несколько раз мы с мамой ночевали на станции метро «Маяковская». Поезда в ночное время не ходили.

Потом мы каким-то образом объединились с коптевскими родственниками и выехали в эвакуацию. У меня до сих пор хранится справка Красного Креста о том, что мы с мамой 27 июля 1941 года были эвакуированы в село Вадинск Пензенской области. Там нам выделили две комнаты в деревенском доме.

В первое же утро мама проснулась рано и выглянула в окно. У забора стояли человек пятнадцать местных жителей разного пола и возраста. Мама быстро оделась и вышла на крыльцо:

- Что вы тут делаете? Что вам надо?

Вперёд вышел пожилой человек в новенькой телогрейке:

– Прости, хозяйка, нам сказали, что евреи приехали. Мы их сроду не видели, решили взглянуть.

Чтобы увидеть всю нашу мишпуху сразу, лучшего времени было не придумать. Ведь с утра мы все должны были сходить в деревянную уборную, которая находилась посреди  двора, потом к колодцу за водой. Потом маме рассказали, что зрители были разочарованы.

Зимой произошёл эпизод не такой уж значительный, но немного скрасивший нашу жизнь. Мы с мамой пошли отовариваться в продмаг, заняли очередь и мама решила, что успеет забежать в сельсовет похлопотать насчёт дров. Просидели в сельсовете почти час, и мама убежала в продмаг, оставив меня на вахте. Неожиданно быстро подошёл наш черёд, а мамы всё нет. Секретарша спросила, знаю ли я, зачем приходила мама. Я уверенно кивнул головой, она взяла меня за руку и ввела в кабинет. Начальник не удивился. Он внимательно выслушал просьбу о дровах, но от себя я ещё добавил сахар. Он написал «дрова – 1 куб», дописал «сахар», потом посмотрел на мои летние ботинки и дописал «валенки». Я стал героем нашего общежития. Даже тётя Фира прервала обычное молчание и произнесла на идиш фразу, которую я перевёл так: «Даже у непутёвых (то есть неверующих) родителей могут оказаться толковые дети». Ее дочь Клава - активная комсомолка, знала еврейские молитвы и произносила  их вместе со своей мамой и бабушкой.

Мама с Клавой постоянно искали какую-нибудь работу. Но эвакуированные из Москвы, люди самых разных специальностей, практически удвоили население села, так что об официальной работе не могло быть и речи. Наконец нашлась работа у одной колхозной семьи: маму и Клаву наняли помогать по хозяйству два раза в неделю - за литр молока, десять картошек и три стакана муки. Клава, в отличие от мамы, даже корову доить научилась. Заработок делили по-честному на шесть человек, хватало на два дня. Самой ценной была мука. Бабушка и  мама умели печь такие деликатесы, что я их вкус до сих пор помню.

У бабы Сары было пятеро детей. Два сына – мой отец и Давид и три дочки, оставшиеся в Бердичеве. Летом 1942 года мы получили тяжёлое известие –  погиб на фронте дядя Давид. А в конце 1943 года, когда нас с мамой уже не было в Вадинске, пришло известие из Красного креста: все три дочери со своими многолюдными семьями погибли во время немецкой оккупации. Они не поверили предупреждениям о зверствах фашистов и остались в Бердичеве.

Осенью 1942 года началась наша Ташкентская эпопея. Мудрейший нашей семьи со стороны мамы дядя Арон прислал нам приглашение из Ташкента. В начале войны он был призван в армию, ранен, а потом направлен в Наркомат лёгкой промышленности Украины, эвакуированный в Ташкент. Наше путешествие длилось 26 дней. За это время мы сделали пять пересадок, два раза состав подвергался бомбёжке, нас выдворяли из вагонов, ждали по многу часов. Все наше странствие слилось для меня в один, очень длинный день.

В Ташкенте нас встречали дядя Арон, его жена Эдя и бабушка Соня. Я всё время говорю «дядя», «бабушка». Сейчас я понимаю, что маме в это время было 28 лет, дяде Арону 38 лет, а бабушке, правда, уже совсем седой, было всего 58.

Семья мамы переехала в Киев в 1930 году из Житомира после гибели дедушки при обстоятельствах, о которых бабушка упорно молчала. Чем занимался дедушка, тоже было не ясно, но говорили, что он был очень образованный, владел русским, идишем и немецким, помогал местным евреям писать письма и жалобы. Всего у бабушки с дедушкой было семь детей – четыре мальчика и три девочки. Все были грамотные, бегло говорили и хорошо писали на русском и идише. Дядя Арон прилично знал ещё и немецкий. Дядя Боря, окончивший бронетанковую академию с красным дипломом, погиб в первые дни войны. Дядя Иосиф храбро сражался на самых сложных участках, был награждён орденами, о нём писали газеты. Дядя Яша был комиссован после ранения и собирался приехать в Ташкент. Мамины сестры уехали в эвакуацию и остались живы.

Погожим весенним днём тётя Эдя повела нас с Борей в местную филармонию. Зал был заполнен наполовину. На сцене какая-то некрасивая полная женщина читала рассказ, люди в зале негромко смеялись. Затем на сцену вышла высокая темноволосая женщина с носом горбинкой в длинном чёрном платье и начала нудным голосом читать непонятные стихи. Послушный Боря сидел тихо, сложив руки на коленях, и делал вид, что внимательно слушает. А я не выдержал, встал и пошёл гулять по залу. Потом подошёл к сцене и стал строить рожи чтице. Та посмотрела на меня и спокойно продолжала читать. Когда она закончила, в зале немного поаплодировали.  Я, конечно, забыл об этом эпизоде и вспомнил более чем через двадцать лет, когда руководитель литературного объединения МАДИ Эдмунд Иодковский принёс на одно из занятий книгу Анны Ахматовой с фотографией на обложке и стал читать стихи, подражая манере автора. Не оставалось никаких сомнений – я строил рожи самой Ахматовой. По совету Иодковского, я прочитал мемуары Лидии Чуковской о жизни в Ташкенте во время эвакуации, и убедился, что в ташкентской филармонии весной 1943 года я видел и слушал Анну Ахматову, а некрасивой полной женщиной была Фаина Раневская.

Потом пришло известие о тяжёлом ранении папы, мама уволилась с работы, и мы засобирались в Москву.

Письма от папы мы получали достаточно регулярно – примерно раз в месяц. Хотя он не описывал подробности, а многие строчки были замазаны чёрной тушью (военная цензура), дотошный дядя Арон подробно изучал тексты писем, конверты, разные штампы и пришёл к выводу, что письма приходят со Сталинградского фронта. Это всех взволновало, но потом немного успокоило, когда по радио сообщили о победе Красной Армии в этом сражении, одном из важнейших в той войне. Это случилось в феврале 1943 года. Прошло три месяца, а от папы не было никаких известий. Мама писала письма в разные организации, но ответа не получала. И только в мае мы получили открытку из военного лазарета, без обратного адреса.

В ней сообщалось, что сержант Б. Я. Гейцер получил серьёзные ранения в самом конце Сталинградской битвы, лежит в лазарете, у него множественные ранения и ампутирована левая нога выше колена. В настоящее время его готовят к отправке в один из госпиталей на юге России. На плач и крик мамы, бабушки и тёти Эдди сбежались соседи, стали утешать, приводить примеры из жизни друзей и родственников, и вскоре стало ясно, что моя мама самая счастливая женщина – на войне погибли миллионы мужчин, а её муж остался жив.

В сентябре 1943 мы наконец получили письмо от папы из госпиталя в Ростове. Он ни на что не жаловался, писал только, что мечтает встретиться с нами в Москве. Мама начала хлопотать о пропуске в Москву, написала десятки писем. Когда уже совсем отчаялась, пришло письмо на бланке Верховного Совета РСФСР. Наш депутат от Коминтерновского района города Москвы, председатель Совета народных комиссаров РСФСР А.Н. Косыгин прислал нам пропуск за личной подписью. А еще через несколько дней пришло официальное извещение о том, что папу готовят к очередной операции в госпитале Ростова-на-Дону.

До Москвы мы добрались быстро - за неделю. И тут же на маму свалились две главные заботы: устроиться на работу, чтобы получить продовольственные карточки, и добиться разрешения на поездку в Ростов, чтобы перевезти отца в московский госпиталь. Об этих наших проблемах знали все соседи из всех восемнадцати комнат нашей квартиры. Особенно волновались тётя Дуся и её дочь Ева. В семье тёти Дуси за это время произошли непоправимые, печальные изменения: сын-студент, барабанщик Аркадий, погиб на фронте, а его отец, занимавший важный пост, пропал без вести. Правда, позднее я узнал, что он сгинул в Гулаге. Тетя Дуся из красивой ухоженной женщины превратилась в худую, измождённую старуху, которую я узнал не сразу. Что касается её дочки, красавицы Евы, то ей, можно сказать, повезло. Она вышла замуж за старшего советника представительства Эстонии, недавно присоединённой к СССР. Белокурый эстонец часто приезжал с Евой навещать одинокую маму, иногда даже оставался ночевать.

Однажды эстонец зашёл в нашу комнату и попросил маму написать срочную депешу на русском, которым он владеет ещё плохо, а Евы, как назло, нет. Потом оказалось, что Ева хлопотала насчёт маминого трудоустройства, и маме был устроен такой экзамен. Через три дня мама стала работником службы писем и других почтовых отправлений эстонского представительства в Москве, в особняке в Малом Кисловском переулке, дом 6. Эта работа была большим везением: мы сразу получили продовольственные карточки.

Разрешение на проезд в Ростов маме помог получить профессор Старобинский. До войны она лечила у него зуб, и они сдружились.

В августе Старобинский вручил маме пакет документов: пропуск в Ростов, литер на железнодорожный билет, разрешение на перевозку инвалида и ордер на место в московском военном госпитале. 1 сентября я пошёл в первый раз в первый класс, а 5 сентября мама отправилась в Ростов. В середине августа я самостоятельно записался в школу и 1 сентября потопал туда без всякого сопровождения.

В школе мне нравилось. Там было тепло и каждый день давали по бублику и стакану чая с рафинадом. В классе было 35 учеников и приносили 35 бубликов. Если в этот день кто-то отсутствовал, то их бублики делили на всех присутствующих. Также поступали и с рафинадом. И самое главное – у нас была замечательная учительница, Анна Александровна, она относилась к нам, как к своим детям. Когда голодные первоклашки набрасывались на бублики, или когда она видела их в рваной обуви и понимала, что завтра им будет совсем уже не в чем прийти в школу, слёзы наворачивались у неё на глаза. А иногда она не сдерживалась и плакала, никого не стесняясь. Однажды она сообщила нам печальную новость: папа одного из учеников, Саши Евсеева оказался вредителем. Он был профессором Ветеринарного института и продал американцам секрет выведения лошадей Будённовской породы. Он арестован и его ждёт суд. При этом Анна Александровна подошла к Саше Евсееву, прижала его к себе и заплакала, никого не стесняясь.

В нашем классе были два совершенно необычных ученика – близнецы по фамилии Фельдман. Их родители были видными деятелями международного коммунистического движения, руководителями Коминтерна. Они оставили обеспеченную жизнь в Англии, приехали в Москву по зову сердца и активно включились в борьбу за свержение капитализма, установление диктатуры пролетариата и создание всемирной Советской республики. С начала войны они стали членами Еврейского антифашистского комитета. Мама мальчиков - Берта с первого дня учёбы стала, чем могла, помогать одноклассникам её сыновей. Когда она узнала, что моя мама уехала за раненым мужем, а я остался один, её энтузиазм сосредоточился на мне. Она приводила меня к себе домой вместе с близнецами, с ними же я обедал и делал уроки, потом мы отдыхали и вместе гуляли под надзором няни. Где-то в конце октября к Фельдманам прибежала, вернее прихромала тётя Дуся и с волнением сообщила, что приехали мои родители. Я побежал домой и увидел около нашей комнаты отца на костылях с подвёрнутой штаниной армейских брюк и маму, опять похудевшую, но со светлым счастливым лицом. Мама пробыла в Ростове больше месяца. Пока папу готовили к транспортировке в Москву, маму пристроили кем-то вроде санитарки в госпитале - она и этому была рада.

Рана на культе ампутированной ноги заживала плохо. Папе предстояла ещё одна операция. А до того мы каждые пять дней ездили в госпиталь на перевязки. Госпиталь находился в другом конце Москвы, мы ехали на трамвае больше часа в один конец. Мама работала и папу сопровождал я, пропуская уроки.

Когда в среду 9 мая 1945 года по радио объявили о победе над фашистами, папа был в госпитале, мама – на работе. Мы с моими сверстниками со двора отправились на Красную площадь. Я хотел прихватить близнецов Фельдманов, но Берта их не пустила, сказала, что будут справлять дома. Пригласила и меня, но меня во дворе уже ждали ребята, и я пошёл с ними. Мы прошли всю Краснопролетарскую улицу, Каретный ряд, вышли на Петровку. Народу становилось всё больше и больше. Все обнимались, целовались, громко кричали. Двигаться дальше мы побоялись и до Красной площади не дошли. Обратно идти было труднее, так как мы попали в противопоток. Домой пришли поздно. Мама сидела у соседей, они с тётей Дусей пили водку и плакали. На столе стояли портреты сына, который погиб на войне, и мужа, сгинувшего в лагерях Гулага.

В июне к нам из Германии приехал мамин брат Иосиф. Он доблестно прошёл всю войну, дослужился до полковника, был неоднократно награждён орденами и медалями. Дядя Иосиф получил назначение во Владивосток.

В ноябре мама родила мне сестричку. Мы прожили в этой комнате недолго, семья выросла и отцу выделили комнату 22 кв.м. с небольшим альковом в трёхэтажном кирпичном доме на Садово-Триумфальной улице, дом 16.  Сейчас этот дом загораживает 17-ти этажное здание - кооператив артистов, где живет много наших добрых друзей.

Через неделю после переезда я решил навестить Фельдманов. Поднялся на лифте на второй этаж и увидел на их двери наклеенный белый листок с надписью «опечатано». Лифтёр с горечью в голосе сообщил, что Берта и её муж арестованы как английские шпионы, а близнецы пока живут у няни, но их собираются у неё отнять и передать в детский дом. Мы с мамой пытались найти няню, но не смогли. Гораздо позднее мы узнали, что родителей близнецов расстреляли, а их самих самоотверженная няня отвезла на свою родину, в глухую алтайскую деревню, и тем спасла им жизни. Уже повзрослев, я пытался их разыскать, но безуспешно.

На этом закончилось моё военное детство, и началось другое, мирное. Может быть, я соберусь, напишу и о нём. Но это будет другой рассказ, не такой грустный.

А с нашим Косым переулком после войны безжалостно расправились: его вырвали из тела города, весь застроили, помнят его только редкие старожилы. Жаль, это был совершенно замечательный московский переулок.

Яков ГЕЙЦЕР

Январь 2020 года