Иткинд в раю

Утраты

«Во всех его работах присутствует трагическая тема варварства и насилия над тонкой творческой одухотворенностью, — вспоминала об Исааке Иткинде скульптор Ариадна Арендт, учившаяся у него в конце 1920-х. —  Они проникнуты грустью (не случайно Иткинд много и вдохновенно работал над образом Пушкина). Не раз обращался к теме «Погром». Один из вариантов был такой: прекрасное тело убитой женщины. Рядом ее ребенок. В круг навалены трупы и куски тел, тут же мертвая коза. А над всем этим следы разрушений, стены наклонены над трупами, склоненные камни».

Исчерпывающее описание условно реалистичных, но неизменно дрейфующих в сторону экспрессионизма скульптур. Про один из «Погромов» Иткинда существует апокриф, один из многих, рассказанных Арендт. Одно время он жил в еврейской больнице в Ленинграде, в комнату забрались воры и что-то украли (Ариадна Арендт не представляла, что можно украсть у такого нищего). Был суд, судья для начала решил узнать профессию потерпевшего. «Он не понял вопроса», — продолжила Арендт. И дальше:

— Что Вы делаете? — пояснил вопрос судья.

— Я делаю погром, — был ответ.

— Как погром?

— Еврейский погром.

— Какой? Где?—  судья совсем растерялся.

— В еврейской больнице, — невозмутимо пояснил Иткинд.

Судья удовлетворился, только когда кто-то объяснил, что тот скульптор. Мемуар этот, пока неопубликованный и хранящийся у внучки Ариадны Арендт, содержит невероятные наблюдения. Она отдельно упоминает удивительный язык Иткинда, говорившего на смеси польского, русского и идиша, временами их путая — и путая буквы. И восторженно описывает утраченные скульптуры: ««МОПР» [Международная организация помощи борцам революции] — трагическое лицо, выглядывающее через решетку, с всклокоченной гривой волос, отдаленно напоминающее льва в клетке. «Голова убитого красноармейца» — молодой парень с выражением застывшей, несбывшейся мечты. Наконец, «Свинья, пожирающая музыканта» —  тонкое прекрасное лицо музыканта, его пожирает свинья. Та же тема насилия». Где эти работы?

Из 42 вещей, представленных на выставке Исаака Иткинда, организованной Горьким  1918 года в театре Габима, сохранилось три: «Мой отец», «Горбатый» и «Еврейская мелодия». Первые две в частных коллекциях, третья в Русском музее, как и портрет погибшего композитора Маца (1927). Где остальное, понять невозможно, хотя в 1930-е годы его работы покупали Музей-квартира Пушкина на Мойке и Эрмитаж. Существовали портреты Ленина, Маркса, Энгельса, Лассаля, множество других — Иткинд был плодовит, и портрет оставался главным жанром. Деревянная скульптура акына Джамбула, сделанная для фойе Государственного театра юного зрителя Казахстана, — этот заказ, первый после ареста в 1937-м, помогла получить уже в бытность художника в Алма-Ате Наталья Сац, отбывавшая там ссылку — сгорел в 1989 году вместе с театром. Даже из тех десятков деревянных скульптур Иткинда, которые попали в Государственный художественный музей Казахстана, спасено не все: реставрацией никто не занимался, дерево — а все его послессыльные работы из дерева, это был и любимый материал — ел жучок. И местами съел: некоторые работы нельзя трогать, не то что перемещать.

Из главного алма-атинского музея происходят и скульптуры, привезенные сейчас в Москву для выставки, названной «“Мы храним наши белые сны”. Другой Восток и сверхчувственное познание в русском искусстве. 1905–1969», и уже здесь отреставрированные. В большой компании выдающихся художников, представленных в «Гараже», Иткинд занимает такое же отдельное место, какое сам он должен бы занимать в истории искусства. И занимал когда-то — отсюда недолгая дружба с великими, восхищенные отзывы Коненкова, из литераторов — Маяковского и Есенина, из театральных лидеров — Мейерхольда. Говоря на смеси языков, Иткинд при этом отлично писал, и в 1934-м Алексей Толстой опубликовал несколько его рассказов в журнале «Звезда». Он был популярен, потом запрещен. И теперь его приходится вписывать в историю искусств заново — отделяя правду от вымысла, разыскивая утраченное и восстанавливая справедливость, как ни наивно это сегодня звучит.

 

Мифы

Апокрифов об Иткинде много, и разных. Рассказанные в различных медиа, от коротких телесюжетов и художественной прозы до  публицистики, они свидетельствуют о том, насколько Иткинд был важен для авторов. И вообще важен. При этом мы плохо, схематично представляем его первую, до ареста, часть жизни, но полно и ярко описана последняя, проведенная в Казахстане.

«…Однажды я увидел <…> странного человека — белый роскошный бант на груди, длинные волосы, — писал в «Гонцах» Юрий Домбровский, большой почитатель творчества Иткинда. — Он стоял, нагнувшись над статуей и осторожно, как слепой, проводил пальцами по ее глазам, губам, маленьким ушам, а потом согнувшись еще ниже — по самому овалу лица. Когда он выпрямился, я узнал его. Это был Иткинд — знаменитый скульптор, ученик Пастухова - автора памятника «Первопечатнику», друг Коненкова, создатель ряда скульптур необычайной остроты и сложности». Домбровский, впрочем, погрешил против истины только в отношении памятника Ивану Федорову — изваял его не Пастухов, а Сергей Волнухин, именитый академик, к которому Иткинд действительно приехал учиться в 1912 году (за точность даты ручаться нельзя), получив субсидию на учебу.

Другая неточность обнаруживается в свидетельстве Александра Галича, увидевшего Иткинда в конце 1960-х и через 10 лет сделавшего о нем передачу на «Свободе». Ее и сегодня можно найти в сети. В живом рассказе барственный баритон и пафосные интонации звучат совсем иначе, чем в песнях. Отталкиваясь от проходившей тогда, в 1977-м, прижизненной еще выставки Шагала в Париже, Галич, парижский житель, говорит: «Он  [Иткинд] вместе с Марком Шагалом когда-то из Белоруссии приехал в Париж учиться. Потом вместе с Марком Шагалом вернулся на время в Россию». Не было у Галича под рукой Википедии, негде было проверить обстоятельства жизни скульптора, так и не попавшего за границу — в отличие от Шагала, с которым он познакомился в 1920-х: вместе преподавали в Малаховке, в еврейской трудовой школе-колонии для беспризорников «III Интернационал».

За границу попали скульптуры. Их покупали Савва Морозов и приехавший после революции в Россию брат Теодора Рузвельта, 26-го президента США. Тот, который звал уехать в Штаты. Иткинд говорил: «Сулил богатство и признание». Как и французский премьер-министр Леон Блюм, которого навел на Иткинда Луначарский, и Блюм купил у Иткинда «Россию, разрывающую цепи». Но пресса во Франции что-то перепутала — возможно, сознательно: считается, что публикация о скульптуре под названием «Россия в цепях» могла стать поводом для ареста ее автора в 1937-м. Другим поводом могло стать участие в его судьбе Кирова, благодаря которому Иткинд получил мастерскую в Ленинграде. Хотя поводов для обвинения не нужно было — достаточно было успеха, замеченного завистливым коллегой-стукачом.

 

Успех

Он был действительно успешен. На выставке к 100-летию со дня смерти Пушкина серия Иткинда была признана лучшей, «Умирающий Пушкин» получил первую премию. И еще около полусотни скульптурных эскизов, сделанных при подготовке к выставке, он просто раздарил. «Умирающего Пушкина» купил один из мемориальных музеев, но потом был арест и девять месяцев в «Крестах», после чего нельзя было ожидать, что скульптуру не уничтожат или хотя бы не уберут.

Вины Иткинд не признал, несмотря на пытки, и, возможно, благодаря непризнанию был отправлен не в лагеря, а в ссылку на 10 лет — с перебитыми барабанными перепонками, сломанными ребрами и без зубов. В поселок Зеренда Кокчетавской области к нему приехала жена, Мария Хейфец, физик по профессии, там никому не нужной. Из ее писем к племяннице можно узнать, как они жили, как безуспешно Иткинд пытался стать скорняком и башмачником. Им помогли перебраться в Акмолинск, где стало легче, но в 1944-м жена умерла от тифа, а он выжил. Резал моментальные портреты за копейки, два из них попали в руки председателя Акмолинского горисполкома Ашимбека Бектасова, и тот перевез 75-летнего Исаака Иткинда в Алма-Ату.

 

Еврейство

Разные версии существуют и по поводу даты рождения Исаака Яковлевича Иткинда (1871–1969). 1871 — это по самым надежным источникам, включая свидетельство единственного сына, сам он часто делал себя младше. Однако известно точно, что родился в Сморгони Виленской губернии — точнее, рядом с ней, в местечке Дикарки. Был внуком и сыном раввина, но сам то ли не окончил иешиву, то ли окончил, но раввином в любом случае не стал. А пошел работать переплетчиком. И увлекся революционными идеями — а какой местечковый еврей, мечтавший покинуть черту оседлости, не был ими увлечен? Потом он прочел монографию Марка Антокольского, которая толкнула совсем неюного человека — ему было под 40 — на новый путь. Антокольский к тому же был из Вильно, почти земляк, еврей. Иткинд вспоминал, как те же соседи, которые считали его конченным шлимазлом, собирали деньги ему на учебу, как писатель Перец Гиршбейн, покоренный энергией таланта самоучки, написал о нем в виленской газете статью. В Виленском художественном училище работы Иткинда заметил в 1910 году Фердинанд Рущиц, профессор Краковской академии. На выставку, устроенную Иткинду в училище, Рушиц пригласил московских меценатов. И главной наградой стала та самая субсидия, позволившая учиться в 1912–1913-х у Волнухина.

 

Окраина

Жизнь Исаака Иткинда оказалась разделена на три части: треть с небольшим в местечке, около трети в столицах, остальное — на окраине советской империи, где он себя нашел. Все вспоминают, как этот маленький старик неизменно был доброжелателен, как шел к нему без остановки поток паломников. В 1956-м ему помогли стать художником в театре — в 85 лет. В 1966-м — в 95 — приняли в Союз художников Казахстана, устроили выставку, дали мастерскую, в которой он продолжал резать дерево и заниматься с детьми. В 1967-м режиссер Арарат Машанов снял почти десятиминутный фильм «Прикосновение к вечности».

Он есть в сети, хотя репрессированные имена в 1960-х всплывали не часто, а уж чтобы на исходе оттепели лейтмотивом картины стала еврейская мелодия — при том, что сценаристам «Обыкновенного фашизма», снятого в 1965 году, запрещали употреблять слово «еврей», это кажется немыслимым. В фильме, тем не менее, есть и про несостоявшегося раввина, и про Талмуд, и про рай, в который Иткинд не сомневался, что попадет.

Ему всегда хватало чувства юмора — и в портретах великих, от Моцарта до Шекспира, и в автопортретах, среди которых были «Икинд в раю» и «Иткинд в аду». Первый сохранился, а последний нет.

Ирина МАК