День Поэзии

Начиная с 1960 года, Советский Союз, опередив остальной цивилизованный мир, стал отмечать день поэзии. Его, конечно, отмечали и в других странах, но официально об этом празднике, Всемирном дне поэзии, ЮНЕСКО объявила на Генеральной конференции в Париже только в 1999 году. Ежегодно 21 марта в СССР издавался сборник, который так и назывался – «День поэзии». Эти издания были очень популярны, так как наряду со стихами маститых поэтов в них просачивались творения авторов нового поколения, уже признанных сверстниками, но не вполне «благонадёжных». Про их стихи говорили: «с фигой в кармане». В этот же день на нескольких площадках Москвы выступали поэты. Эти мероприятия проводились под эгидой Союза писателей, их регламент утверждался партийными органами. И хотя это были довольно скучные мероприятия, на них было полно народа: наряду с давно известными авторами, там можно было услышать молодых поэтов, а при большом везении даже самих Евтушенко, Вознесенского, Ахмадулину.
Эти встречи с поэтами обычно не афишировались. Я, например, узнавал о них от моего друга Юры Львовича. К нам всегда присоединялись приятели из нашей замечательной компании однокурсников из автодорожного института. В институте было литобъединение, которым руководил Анатолий Гладилин, автор культового романа «Хроника времён Виктора Подгурского». Какое-то время Юра был активным членом нашего кружка, но, как более продвинутый сочинитель, был принят в серьёзное городское литобъединение «Строитель». Им руководил Эдмунд Иодковский, известный песней, посввященной целинникам: «Едем мы, друзья, в дальние края, станем новосёлами и ты, и я». В «Строителе» Юра не только узнавал обо всех поэтических тусовках, но и получал билеты и приглашения. Так в день поэзии 1964 года мы попали в актовый зал ЦСУ на улице Кирова. Это уникальное здание было построено пионером архитектурного модернизма Ле Корбюзье в 1928–1936 годы. Приехали мы задолго до начала вечера. С удовольствием побродили по зданию. Покатались на уникальном немецком лифте непрерывного движения – патерностере. В Москве было всего два здания с такими лифтами – второе в Наркозёме, построенном в 1933 году архитектором А. В. Щусевым в стиле конструктивизма. Зал был набит до отказа. Выступали поэты известные, но, по нашим понятиям, малоинтересные. Все они сидели на сцене. Мы понимали, что вечер будет стандартным, но и не думали уходить. В зале собралось много молодых любителей поэзии, что само по себе было интересно. Более того, вечер транслировался по телевизору. В те времена все передачи шли в прямом эфире: возможности записывать их еще не было. В какой-то момент к Юре подошёл бородатый юноша с внешностью непризнанного поэта и, страшно волнуясь, прошептал, что сюда едет сам Евтушенко. «Секрет» быстро распространился по залу, все перестали слушать выступающих и устремили взор на входную дверь справа от сцены, где уже толпилось с десяток молодых людей. И вдруг все, как по команде, повернулись назад, к концу покатого зала. В последнем ряду устраивались Евгений Евтушенко, его жена Галина Луконина и свита примерно из десяти человек. После выступления очередного поэта Евтушенко быстрым шагом поднялся на сцену и уселся в президиуме. 
Он был одет, как всегда, во всё яркое и явно импортное. Его представили. Он подошёл к микрофону и стал читать только что написанное стихотворение «Качка», ещё нигде не опубликованное и не прошедшее цензуру:
«Качка! Все инструкции разбиты, 
все графины тоже – вдрызг.
Лица мёртвенны, испиты, 
под кормой – крысиный визг.
И вокруг сплошная каша, 
только крики на ветру,
Только качка, качка, качка, 
только мерзостно во рту».

Читал Евтушенко, как настоящий драматический артист: с мимикой, жестами, переходами с шёпота на крик. Зал был заворожен не только исполнением, но и содержанием: качка однозначно воспринималась как метафора начала изменений в стране. Тем более на фоне оттепели, о которой постоянно говорили последнее время. Под бурные аплодисменты Евтушенко по-театральному красиво раскланялся, сошёл со сцены и покинул зал вместе с красавицей Лукониной и свитой. Все потянулись к выходу, и вечер поэзии сам собой завершился. Кому охота выступать после такого триумфа Евгения Евтушенко?
Утром следующего дня начались разборки прошедшего вечера. Дело дошло до самого верха. Всех причастных к внеплановому выступлению уволили. Руководству объявили строгий выговор с занесением в личное дело (был и такой вид наказания). Евтушенко на неопределённое время запретили публичные выступления. Я был горд тем, что побывал в тот вечер в доме Корбюзье и увидел своими глазами выступление поэта. Он с такой яростью прочитал это стихотворение, что интонация пересилила содержание. Зрители ясно услышали призыв к переменам, а выступление поэта восприняли, если не как подвиг, то очень смелый поступок. Недаром все помнили и помнят до сих пор его слова:
«Поэт в России – больше, чем поэт.
В ней суждено поэтами рождаться
Лишь тем, в ком бродит 
дух гражданства,
Кому уюта нет, покоя нет».

В те далёкие годы в основном пять поэтов владели умами думающей молодёжи – это Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина, Рождественский и Окуджава. Редкие книги с их стихами было не достать. В 1963 году я отдал свою замшевую курточку, правда, поношенную, за книгу стихов Андрея Вознесенского «Треугольная груша». Для культового фильма «Семнадцать мгновений весны» написать слова песен поручили Роберту Рождественскому. Проникновенные стихи Беллы Ахмадулиной были не очень доходчивы по смыслу, но завораживали, особенно когда их читала сама Белла. Она была неотделимой частью этой пятёрки. Это о них она писала:
«Всё остальное ждёт нас впереди.
Да будем мы к своим 
друзьям пристрастны!
Да будем думать, что 
они прекрасны!
Терять их страшно. 
Бог не приведи»!

18 декабря 1962 года в Большом зале московской консерватории была исполнена 13-я симфония Дмитрия Шостаковича на стихи Евтушенко. Я был там. До сих пор помню все подробности того вечера и двойственное чувство, которое испытал: тревога и восхищение музыкой, поэзией, исполнением. В концерте участвовали симфонический оркестр под управлением Кирилла Кондрашина, хор и солист Виталий Громадский. А в 1968 году Родион Щедрин сочинил «Поэторию» на стихи Андрея Вознесенского. Ее исполнили в Большом зале московской консерватории: в сопровождении Большого симфонического оркестра, смешанного хора, солистки Людмилы Зыкиной - чтецом выступил сам автор Андрей Вознесенский. Разными сложными ухищрениями, граничившими с уголовным кодексом, всей нашей компании и тогда удалось проникнуть в зал. После концерта мы никак не могли разойтись и до утра обсуждали «Поэторию». Андрей Вознесенский поднялся в наших глазах на недосягаемую вершину, и прошло время, прежде чем другие поэты постепенно стали замещать его.
В 1970 году к моей жене, которая работала научным сотрудником одной из кафедр МГУ, поступила лаборантом скромная девушка Лида. Вскоре выяснилось, что Лида – диссидентка. Причём со стажем и опытом работы в условиях постоянной опасности, которой подвергалась как она сама, так и её соратники. Вовлечь нас в свои ряды ей не удалось, но она была рада уже тому, что её спокойно выслушивали, не читая при этом никаких нравоучений. Видимо в благодарность, Лида стала приносить нам запрещённые книги. Так мы прочли роман братьев Стругацких «Время дождя», Незнанского и Тополя «Журналист для Брежнева», Солженицына «Раковый корпус» и другие.
Однажды Лида подарила нам картину тогда ещё малоизвестного (а теперь знаменитого) художника, видного диссидента Николая Недбайло. Картина, изображающая неизвестного пожилого мужчину, хранится у нас до сих пор. Как-то вечером Лида пришла к нам с таким заговорщицким видом, который раньше мы у неё не наблюдали. Она принесла небольшую книгу в мягкой белой обложке, на которой было написано «Осип Мандельштам», а на форзаце название американского издательства. Книга выдавалась нам ровно на сутки. Выносить её из дома и приглашать друзей на читку категорически запрещалось. Переписка и перепечатка поощрялись.
Хоть я и внимательно выслушал наставления Лиды, но все же позвонил уже упомянутому в этом повествовании Юре Львовичу. Он прибыл в течении часа. Оказалось, что он уже слышал пару стихотворений Осипа Мандельштама от руководителя своего литобъединения.
Мы  читали книгу всю ночь. Стихов двадцать успели ещё и переписать.  Как я сейчас понимаю, это был полный сборник известных на то время стихов. Никогда, ни до ни после, ни одна книга не вызывала во мне такого острого ощущения полного совершенства. В то утро в моём сознании совершилось тайное предательство: Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина и другие отошли на второй план. Они были талантливы, но их стихи, на фоне поэзии Мандельштама, показались мне слишком актуальными, недолговечными и мелкотемными.
Спустя некоторое время к моему кумиру Осипу Мандельштаму присоединились Марина Цветаева, Борис Пастернак, Анна Ахматова. Вся эта серебряная четвёрка прочно вошла в мою жизнь, навсегда вытеснив других поэтов. Только гораздо позже (никак не могу вспомнить, когда именно и при каких обстоятельствах) к четвёрке постепенно стал присоединяться Иосиф Бродский. Все эти долгие годы и поныне четвёрку, а потом пятёрку возглавлял Осип Мандельштам. Я к тому времени знал все стихи этой пятёрки, многие наизусть, но, каждый раз, перечитывая их, находил что-то такое, что заставляло меня вновь удивляться и переставлять их местами в моей небольшой табеле о рангах.
Высокий забор, которым я окружил своих фаворитов, не оградил меня от интереса к другим поэтам. Я с удовольствием ходил на поэтические вечера, посещал литературные объединения, покупал книги. Открыл для себя таких поэтов как Редьярд Киплинг, Татьяна Кузовлева, НовеллаМатвеева, Юнна Мориц, Владимир Высоцкий...
Не день, а вся жизнь с поэзией.
Яков ГЕЙЦЕР