МИХАИЛ КОНОПЛЕВ: «ГЛАВНАЯ ЗАПОВЕДЬ ИСПОЛНИТЕЛЯ — «НЕ НАВРЕДИ»

За прошедшие полвека мир привык к существованию людей с гитарами. Сегодня они воспринимаются не как «романтика-экзотика», а как своеобычная часть социального пейзажа. Голоса корифеев жанра моему поколению знакомы с детства: нам и в голову не приходит выяснять, кто из них бард, кто не бард, а просто автор или исполнитель — как Никитин, например, или Галина Хомчик. Есть песни, и этого достаточно. Что им предшествовало, какие муки пришлось испытать, сколько сырых заготовок унеслось на ветер разорванными аккордами, — вся эта творческая подноготная интересна прежде всего для круга искушенных ценителей, которые и сами не прочь перебрать струны. Впрочем, такими ценителями являются большинство поклонников авторской песни (АП): по степени «вирулентности» этот жанр сопоставим разве что с футболом. Кто не поет, тот играет, кто играет, но не пишет, перекладывает на музыку стихи знакомых (и незнакомых), по какой-либо загадочной причине не взявшихся за дело лично. Самые отчаянные замахиваются даже на национальную святыню — поэзию Серебряного века. Так продолжается возникший невесть когда стихийный магический круговорот мелодий и слов. Человеку хоть сколько-нибудь одаренному совершенно невозможно удержаться в нем, не раздав себя, не растворившись, не превратившись в живой инструмент музыки... С Михаилом Коноплевым, актером, автором-исполнителем, судьба свела нас достаточно давно, чтобы приглашение в московское кафе на творческий вечер не воспринималось как нонсенс. Собственно бардовских площадок в Москве до обидного мало: все упирается в окупаемость, а барды — товар штучный, на них гор золотых не наваришь. Помните, пару лет назад в СМИ велись жаркие споры: вправе ли талант быть некассовым? Оказалось, вправе. Более того, выяснилось, что тираж, скажем, Джойса не обязан гоняться за нулями Донцовой и Марининой; а у Моцарта за все двести с лишним лет наберется меньше слушателей, чем у Бритни Спирс, и это нормально. Долгожданное разделение рынка искусств стало очевидным, в честь чего профессиональным бардам нынче дозволено существовать за пределами леса, кухни и грушинской Горы. В конце концов, куда приятнее слушать музыку, сидя в уютном маленьком зале при свечах, чем в кадке с облезлым фикусом, подпирая локтем чужой бок, хоть и в компании полусотни единомышленников, набившихся в ту же комнатуху. Ретрограды скорбят об утрате духа каэспэшного братства, но, на самом деле, ничего страшного не случилось: просто восьмидесятники, составляющие сейчас ядро АП, стали старше. На смену гордой позе противостояния миру пришло спокойное осознание своего места в нем. А поляна, площадь или стильное кафе в блестящем навороченном центре Москвы — суть декорации, обрамляющие действо, не более. Антракт. Гости спешат обменяться новостями: теперь все заняты, встречи случаются редко, и нужно успеть втиснуть в двадцать минут год-два, а то и больше — как в нашей беседе. Рассказывает Михаил Коноплев: ...Началось все 25 августа 60 года прошлого века — я родился. До тридцати лет жил в Череповце, потом по приглашению Юрия Лореса перебрался в Москву. Поступил в ГИТИС, закончил, стал работать в лоресовском театре. Мы поставили три спектакля: «Старые песни московских дворов», где я сыграл Визбора, а мой друг, бард Александр Софронов, — Анчарова; спектакль «Противостояние», посвященный Высоцкому. Сам Высоцкий часто говорил, что его душа состоит из двух половин: черной, низкой, и белой, возвышенной. Так что мне выпало играть рассудительного Гамлета, а Сашке — этакого хулигана, блатаря. Последний спектакль «Русский романс» возник с подачи международного религиозного общества «Каритас». В его основу легли стихи Пастернака, Мандельштама, Блока, Бродского. Я играл старого художника: подхваченный нахлынувшими воспоминания, он возвращается в мир своей утраченной любви, в Россию Серебряного века, и в финале умирает. Этот спектакль мы возили в Германию, в Дортмунд и Вупперталь. Вообще, я живу в основном на вольных хлебах: гастроли, поездки, концерты. Пишу песни на стихи своих друзей и других авторов. — Ты мог бы сформулировать, в чем специфика искусства исполнителя? — Все просто: учиться надо! Юрий Лорес открыл в 93 году при ГИТИСе отделение бардовского искусства, где мы изучали актерское мастерство, сольфеджио, сценическое искусство, психологию — на полном серьезе и в полном объеме, как все остальные студенты. — Почему пласт исполнительства так мало освещается даже теми немногими СМИ, которые пишут о бардовской песне? — Потому что нет журналистов, профессионально работающих именно с АП. Откроешь любую статью — все сводится лишь к определению, авторскую песню поет бард или нет? Будто ничего нет важнее терминов. А нет критики — нет жанра. Когда приезжает эстрадный певец, про него пишут все газеты, поскольку есть кому писать. Музыкальные критики, балетные, театральные, кинокритики есть, а бард-критиков нет. — Один очень известный бард, представитель великой плеяды шестидесятников, уверял меня, что жанр умирает, — не из-за отсутствия критики, а потому, что нет авторов, сопоставимых с Галичем и Визбором. — И что? Раз нет актрис, подобных Раневской, нужно считать, что русский театр умер? В АП сегодня много талантливых людей в возрасте от 35 до 50, достаточно известных в узких кругах. Если бы о них рассказывали, освещали их гастроли, концерты, диски, писали про такие вот бард-кафе, где они выступают, все разговоры о несостоятельности жанра кончились бы сами собой. — По какому принципу ты подбираешь тексты для своих песен? — Я выбираю то, что ближе к жизненной ситуации, складывающейся вокруг. Пою про то, что знаю, — чаще не о себе даже, а о тех людях, которые переживали схожую ситуацию. Ведь у каждого бывают и хорошие времена, и плохие: то безденежье, бездомье, одиночество, то любовь и удача. Я очень люблю поэзию, читаю запоем. Есть прекрасные современные авторы — Жуков, Калашников, Смогул, Бережков, Лорес, Кобенков, Каплан, но их мало кто знает. Людям сейчас некогда читать: все сидят, уткнувшись в ящик. Я на каждом концерте объявляю авторов текстов — пусть меня и нечасто спрашивают, где книжку достать, но я знаю, что многие через песню находят «своих», созвучных поэтов. Есть, конечно, чисто стихотворные тексты: их лучше и не трогать. Бытует поверье, что легко петь Есенина, Рубцова, Бродского, а мне Бродский не дается, не потому, что сложно мелодию подобрать, а потому, что музыка получится меньше текста, хуже, беднее. Страшно задавить, размазать ею то, что уже есть в стихах. У исполнителя, как у врача, главная заповедь — «не навреди». — То, что у бардовской песни меньше слушателей, чем у диско или шансона, не смущает? — Нет. У каждого артиста должна быть своя публика, которая его принимает и платит ему деньги — символические и не очень. У меня в разные времена бывало и густо, и пусто. В начале 90-х я вообще на три года отложил гитару, нигде не выступал — в то страшное послеперестроечное время люди концы с концами еле сводили, им было абсолютно не до театра. Однако сегодня я являюсь постоянным ведущим творческих мастерских в Сергиевом Посаде, где в этом году проходил уже 11-й детский фестиваль АП. Из ребят, выросших на моих глазах, одни поют «для себя», другие выбрали профессиональную сцену; Ксюша Машкова, великолепный бард, — наша питомица. Кстати, здесь, в трапезной, двое моих учеников: все, что я знаю, передаю им, так что связь не теряется. — Есть ли у тебя любимые авторы среди молодых, любимые площадки, где ты выступаешь? — Трудно выбрать кого-то в «любимые»: я терпеть не могу сидеть в жюри, где надо решать, кто лучше, кто хуже. Человек может быть либо бездарным — но тогда он вообще не автор, — либо талантливым. А кто определит меру таланта? Не хочу такой ответственности, поэтому от судейства отбрыкиваюсь изо всех сил. Я лучше в мастерской с конкурсантом поработаю — глядишь, через полгода новый лауреат появится... Насчет площадок: любимые — те, куда приглашают, остальные — нелюбимые. Любимый город — Москва. С возрастом все меньше желания куда-то выбираться. Хочется петь здесь, записывать диски. Очень люблю Харьков, Петрозаводск, Костомукшу, Кривой Рог. Люблю город Ашдод, просто потому, что я там был. Во время гастролей я объездил множество израильских городов, побывал в Хайфе, Тель-Авиве, Беэр-Шеве. Бродил по Иерусалиму — совершенно фантастический город, каждый уважающий себя человек должен непременно в нем побывать, потому что там есть все, что написано в Торе, и это можно потрогать, увидеть, запомнить...