ПРОРОК В ЧУЖОМ ОТЕЧЕСТВЕ

Представлять читателям Эрнста Неизвестного нет необходимости. Личность эта — легендарная. Вот и все, что можно сказать, предваряя нашу беседу в связи с прошедшим недавно 80-летним юбилеем скульптора. — Эрнст Иосифович, вы мне показали последнюю вашу работу — проект памятника Дягилеву в Перми. Почему именно в Перми? — Памятник мне заказал Пермский театр оперы и балета. Сергея Дягилева с Пермью связывало многое: в этом городе прошли его детские и юношеские годы, он потратил много сил и средств на этот театр, в котором танцевал великий Рудольф Нуреев, начинала Надя Павлова. В Перми открыт его музей. Такое предложение было для меня неожиданностью, поэтому я за эту работу не ухватился, а решил подумать. Дело в том, что качества, отпущенные мне как профессионалу, я бы сказал, не балетны. Но сейчас я понял, что пермяки были правы, выбрав меня: конечно, я давно знаю Серебряный век и относился к Серебряному веку как к лирической, изысканной вязи. Это и декоративный Билибин, и изысканные Добужинский и Сомов. Но, погрузившись в мир Дягилева, я вдруг ощутил, что он мне довольно близок. Почему? Потому что сама дягилевская философия, как я ее понимаю, — не только изысканный мир театральных салонов. Оказалось, что вся жизнь Дягилева и его балета проходила под знаком, с одной стороны, русского патриотизма, а с другой — ницшеанского дендизма. Это — история личной драмы и душевной раздвоенности, и это — грандиозная трагедия. Дягилев был грандиозной личностью, возрожденческой фигурой. Он обладал необычайной художественной интуицией, являясь предтечей и зрелого Мейерхольда, и всего, что происходит в балете и театре даже сегодня. Моя задача оказалась очень сложной — отобразить в скульптуре два начала: элегантность балета и драматизм внутреннего мира его создателя. Я рад, что мне довелось решать ее в пластике. — Мы встречались с вами больше десяти лет назад. Ваши творческие концепции изменились с тех пор? — Насколько я себя понимаю, в определенном смысле я рафинировался. Еще несколько лет тому назад я бы не мог взяться за такую работу, как скульптурный портрет Дягилева. Был варварский, условно говоря, размах, поскольку я был дитя веховского мышления, которое было экспроприировано Сталиным и в извращенном виде продолжало традицию утопического русского сознания, его титанические устремления к переустройству общества. Я же отвергал советскую идеологию до последнего времени, когда вдруг открыл, что и она построена по веховским утопическим принципам, конечно. Мой титанизм постепенно во мне угасал, я понял, что небо можно видеть в чашечке цветка — необязательно лететь в космос. Я был улиткой и тигром одновременно, и в качестве тигра мне хотелось из раковины выскочить, обежать весь мир и заставить его скульптурами. А сейчас я — улитка, которая хочет втянуть свои рожки как можно глубже в раковину. Поэтому, скажем, когда я леплю своего кентавра, я не таскаю глину тоннами, и не только потому, что я этого больше не могу. Раньше, когда я лепил кентавра, то представлял себе облака, ветры, ураганы, которые над ним, и каких-то людишек, которые — под ним. Мой стиль за десять лет не изменился. Что же изменилось? Я всегда не любил публичности, светскости, а сейчас от замкнутости, одиночества получаю еще большее удовольствие. — Но ведь ваша известная работа — скульптурный портрет Хрущева — была, мне кажется, публичной, социально направленной! — Люди, хорошо меня знающие, подтвердят, что я всегда уклонялся от политики. У меня нет ни одного диссидентского интервью или высказывания. Единственная властная возможность, которой я пользовался, проявилась на фронте, когда я был командиром. Мое поколение всегда занимало какие-то властные позиции: и самые высокие, и средние, и низкие. Мне же это все чуждо. Больше того, во всех моих произведениях нет примет времени — ни буденновских шашек, ни усов, ни даже бород! Дягилев — первое, где они появились: котелок, балетные костюмы, трость. Конечно, в значительные произведения искусства всегда врывались и время, и политика. От политики не мог уйти ни один художник: ни Микеланджело, ни Леонардо. И мое искусство оказалось, хоть и невольно, политизированным. Однако как я мог иллюстрациями к Достоевскому или Данте провоцировать политическую ситуацию? Наоборот: я отверг название монумента: «Жертвам сталинских репрессий», потому что не считаю, что это — сталинские репрессии. В смысле — лично Сталина. И считаю куцым хрущевское определение: культ личности. И Мераб Мамардашвили, и Юрий Карякин, и другие друзья-философы одобрили мое название: «Жертвам утопического сознания». — Поговорим конкретно о вас. Вы родились в Свердловске, Эрнст Иосифович? — Да, отсюда родом и моя мама — известный детский поэт Белла Абрамовна Дижур. В период борьбы с «безродными космополитами» ее собирались исключить из Союза писателей, но спас давший ей туда рекомендацию Павел Петрович Бажов. А потом, когда она с дочерью и внуком добилась разрешения выехать ко мне в Америку, ее из этого Союза все-таки исключили. Досталось моей маме здорово, но она и сейчас, в свои 102 года, продолжает писать стихи. Мои земляки, свердловчане, меня чтят — раскопали в моей родословной много интересного. Я, например, не знал, что мой прапрадед служил 25 лет в царской армии. — Кантонистом? — Точно не известно. Сейчас вроде в Челябинске раскопали моих предков на много лет вглубь, но... очень возможно, что деды мои вышли из кантонистов. Крестили ребят 7–8 лет из еврейских семей и давали нелепые фамилии — Беспрозвановы, Непомнящие, Неизвестновы. Еще они раскопали, что дед мой был очень богатым купцом, нашли его страховки, документы на право собственности. А папа мой был белым офицером, как и два его брата, у Колчака и Деникина. Очень всем этим мои земляки гордятся, я стал провинциальным героем. На Урале прошли мои выставки, издан прекрасный каталог. — Вы создали свой фонд поддержки молодых художников России. Какова его судьба? — Да, я решил поддержать молодежь, ухнув — тогда я это еще мог — в свой фонд кучу денег. Я давал гранты по 4 тысячи долларов, для России это — огромные деньги. Но я не мог содержать аппарат фонда, платить налоги за его содержание. Я рассчитывал на членов моего фонда, среди которых были люди, называемые сегодня олигархами. Но они не дали ни копейки! Сейчас я понял, почему. Поддержка футбольной команды, спектакля для человека, заинтересованного в публичном имидже, — привлекательная пиаровская акция. Достаточно купить какое-нибудь безвкусное шоу, где изображают что-то эдакое, чтобы ты прослыл великим меценатом. А поддержать какого-то безвестного художника, организовать его выставку, которую, возможно, никто и не заметит, — для них нет смысла. Я продолжаю поддерживать молодых, но у меня нет, к сожалению, прежних возможностей. — Вы, кажется, член комитета российской премии «Триумф»? — Да, и я добивался, чтобы начали вручать молодежные премии. В процедурных вопросах приняли такое предложение: члены комитета поочередно выдвигают кандидатуру, которая эту премию получает безусловно. Потому что выдвигающий отвечает за уровень своей креатуры, за ее яркость и безупречность. Эту схему мы применяли еще в «Континенте» Владимира Максимова. — Женя Кисин получил «Триумф», когда его выдвинул Василий Павлович Аксенов... — Женя играл мне, потом спросил: понравилось или нет. Я сказал, что я не меломан, мое мнение ему неинтересно. «Нет, — сказал Женя, — вы меломан, я видел, как вы слушали...»