СКАЗКИ ДЯДЮШКИ MАРЕКА. Про Сталина, Голду Меир и Путина

Судьба известного французского писателя и художника Марека Хальтера покруче любого детектива. Вот уж воистину «self made man» — человек, сделавший себя сам. Он говорит на десяти языках, при этом никогда в жизни не учился ни в школе, ни в институте. Он не богослов, но зарабатывает на жизнь, описывая библейские сюжеты. Он не политик, но был на короткой ноге с руководителями многих стран. Сам же Хальтер считает, что главный его талант — «рассказывать сказки». Сказки, говорит он, нравятся всем: и беспризорникам, и президентам. И тем, и другим хочется мечтать. О чем-то большом, светлом. Может, поэтому Мареку так легко находить общий язык с людьми. Казалось бы, такими разными. Хальтер родился в Варшаве в 1936 году. Как говорит он сам , «это был не самый хороший момент и не самое хорошее место». Куда уж точнее — уже через три года Польшу оккупировали немцы, и семья Марека — польские евреи — оказалась в Варшавском гетто. Годы, проведенные за колючей проволокой, Марек почти не помнит. Самое яркое воспоминание детства — мертвый конь, которого разрезали на куски обезумевшие от голода люди. Страшная сцена, ставшая для Хальтера символом всех ужа- сов фашизма. Куда приятнее Мареку вспоминать свой день рождения. Пусть даже и проведенный в гетто. Мальчику исполнилось четыре года, когда он получил в подарок от своего дяди две книжки: Тору и «Три мушкетера» Александра Дюма. «Вот ирония судьбы, — улыбается г-н Хальтер, — сейчас в своих книжках я описываю библейские сюжеты, но в духе приключенческих романов Дюма». В начале 1941 года семья Хальтер бежала из гетто и вскоре оказалась на востоке Польши. На территории, которую контролировали советские войска. Сначала их отвезли в Москву, а затем, когда началась война, переправили в Узбекистан, в город Коканд. Вот там-то Мареку и пришлось вмиг повзрослеть. Родители заболели тяжелой формой дизентерии и надолго слегли в больницу. А Марек с маленькой сестренкой остались одни. Как рассказывает Хальтер, ни в одной местной больнице тогда не было антибиотиков, и единственным медикаментом для больных родителей служил рис. И ему, восьмилетнему мальчику, приходилось каждый день ходить на городской рынок и терпеливо выжидать, пока какой-нибудь торговец отвернется от прилавка. Чтобы запустить руку в его мешок и положить себе в карман очередную щепотку такого спасительного риса. — Один узбек поймал меня, начал избивать, — рассказывает Хальтер. — На крик сбежалась целая банда маленьких гангстеров-беспризорников. Они-то меня и освободили. А самый старший, которому от силы было лет пятнадцать, спросил: «Эй, маленький, что с тобой?» Я все ему как на духу рассказал. «Ну что, — говорит, — врать ты не умеешь. А что умеешь?» — «Рассказывать сказки». Он посмотрел на меня с интересом: «Договорились. Приходи вечером на Кальвак». Кальвак — это район под Кокандом, где собирались все малолетние банды. Но для этих ребят интересны были истории, скажем так, фривольного характера. А мне восемь лет — о чем тут говорить? «Я таких историй не знаю», — потупив глаза, сказал я, когда меня вытолкнули в общий круг. «А что же ты знаешь, ничего?!» — закричали они на меня. Надо было как-то выкручиваться из положения, и я начал им рассказывать «Трех мушкетеров». Как ни странно, им понравилось. «Значит, так, — сказали мне, — каждый день ты будешь читать какие-нибудь интересные книжки, а вечером рассказывать их нам. И у тебя будет все, что тебе нужно». Так благодаря своему умению рассказывать сказки я спас своих родителей. Марек и сейчас с удовольствием рассказывает сказки. Уже из своей собственной жизни. Благо, рассказать есть чего. Сказка первая: «Про дедушку Иосифа» В 46-м году каждая советская республика должна была послать по три пионера (две девочки и один мальчик) в Москву, чтобы в годовщину Победы вручить на Красной площади цветы Сталину. Каким образом выбор пал на меня — ума не приложу. Просто показали пальцем: «Вот красивый мальчик». Мне, никогда не учившемуся в школе, повязали красный галстук и отправили в Москву. На вокзале нас встретил человек в штатском, долго и подробно рассказывал: какой это важный момент в жизни каждого из нас, как мы обязаны вести себя во время церемонии, что должны говорить... «Эти цветы от молодежи Узбекистана!» — прокричал я звонким голосом, когда подошла моя очередь. Посмотрел на вождя: маленького росточка, с обезображенным оспой лицом, одна рука короче другой. Подумал: «Ну ладно, он не такой красивый, как на портретах. Но все-таки это Сталин. Тот, который сказал нам, что «и на нашей улице будет праздник». Человек, спасший всю Европу от фашизма». Он взял цветы, погладил меня по голове и, улыбаясь в усы, произнес: «Хороший мальчик». Когда приехал назад, меня встретили как героя Узбекистана. Все подходили, спрашивали: «Ты его видел? Какой он? Что он тебе сказал?» — «Он погладил меня по голове и сказал: хороший мальчик», — говорю. «Он так тебе сказал?!» — на меня смотрели с нескрываемым восхищением. И я был счастлив: самый великий философ мира, отец народов сказал мне: «Хороший мальчик». А примерно через месяц у нас появилась возможность выехать назад в Польшу — Сталин подписал договор с руководством коммунистического правительства, по которому все польские беженцы могли вернуться на родину. Мы приехали в Варшаву, но никого из родственников уже не нашли — все погибли в Освенциме. Тогда мой отец дал объявления во все самые крупные газеты мира: если есть какой-то Хальтер — отзовитесь. Мы получили три письма: из Израиля, Франции и Аргентины. И в 1950 году наша семья переехала в Париж. Сказка вторая: «Про бабушку Голду» В 1967 году началась арабо-израильская война. В то время я был уже довольно известным художником. И мне пришла в голову идея объединить самых видных деятелей культуры того времени в Международный комитет мира между арабами и евреями. Воззвание к израильским и арабским политикам подписали Жан-Поль Сартр, Гюнтер Грасс, Норман Майлер, Филипп Рот, Карло Леви, Федерико Феллини, Марчелло Мастроянни, Лукино Висконти, Ив Монтан. И от их имени я поехал в Каир к Насеру. Это была чистейшей воды авантюра — ни в Египте, ни в Израиле меня никто не знал. Однако мне удалось встретиться с Бутросом Гали — будущий Генеральный секретарь ООН был тогда советником Насера. Он передал письмо президенту и уже через несколько дней организовал нашу встречу. «Что ж, — выслушав меня, сказал Насер, — хорошо. Если в Израиле есть полномочный представитель, который будет говорить, как вы, — я готов его принять». Теперь была очередь за Израилем. Я дозвонился до секретаря Голды Меир, сказал: «Я сейчас приезжаю из Каира, видел Насера, у меня есть, что сказать вашему премьер-министру». Голда меня приняла, мы начали разговаривать: сначала немножко на иврите, потом перешли на идиш. Она расспрашивала меня о семье, о родителях. «Я никогда не видел свою бабушку, — сказал я ей, потому что она умерла в Освенциме». — «Я буду твоей бабушкой», — ответила она. В 1970 году израильско-египетская встреча была уже делом решенным, даже дату назначили, как вдруг у Насера случился сердечный приступ, и он умер. И все-таки спустя семь лет, уже с Садатом, следующим президентом Египта, мы сделали это — вместе прилетели в Тель-Авив и встретились с Голдой Меир. Кстати, примерно в то же время я познакомился и с нынешним премьер-министром Израиля Ариэлем Шароном. В начале 70-х иорданский король Хусейн напал на Палестину. И лишь один израильский генерал нашел в себе смелость заявить: «Мы должны помочь палестинцам». Это был Шарон. Тогда я специально добился встречи с ним, чтобы воскликнуть: «Браво, генерал!» Теперь Шарон строит вдоль границ с Палестиной бетонную стену. Я против стен. Помню еще Варшавское гетто — стены не для меня. Но я должен сказать, что это решение произвело трансформацию в умах как арабов, так и израильтян. Раньше экстремисты, будь то израильские или палестинские, думали, что вся эта территория — их. Арабы считали своим Тель-Авив, израильтяне — Рамаллу. Теперь они видят: вот это наше, а это чужое. И знают, что по ту сторону стены живет другой народ. Сказка третья: «Про апельсин» В свое время я начал на Западе борьбу против ГУЛАГа. Сначала мы организовали международный комитет в поддержку Солженицына. Затем — в поддержку Зиновьева, Максимова. Последним был Сахаров. В 80-м году мне звонит Слава Ростропович: «Слушай, Марек, страшно. Андрея Дмитриевича Сахарова сослали в Горький. Надо что-то сделать». Уже на следующий день мы провели пресс-конференцию, а через неделю устроили в Париже первый мегаконцерт в честь Сахарова. На центральной площади повесили огромный его портрет, Ростропович привез самых крупных виртуозов мира: пианиста Артура Рубинштейна, скрипача Исаака Стерна... 26 стран мира вели прямую трансляцию с этого концерта. Приехала и Елена Боннэр. Мы с ней встретились, говорит: «Спасибо, но ты нам должен еще помочь, это так важно — организовать международную кампанию». А когда Горбачев позволил Сахарову вернуться в Москву, одному из первых Андрей Дмитриевич позвонил мне: «Марек, Елена мне все рассказала. Буду очень рад, если вы приедете ко мне в гости». Так в 88-м, спустя 42 года, я вновь оказался в Москве. Мы встретились возле известного дома на улице Чкалова, поднялись в квартиру — две маленькие комнатки, крохотная кухня — и весь вечер пили чай, разговаривали. «Вот видите, Марек, — сказал Сахаров, — когда-то вы провели для меня такую международную кампанию, а сейчас уже и у нас демократия». — «Нет, мой дорогой Андрей Дмитриевич, — ответил я ему. — Я разговаривал с людьми на улицах — они не знают, что такое демократия». Он задумался. «Может, вы и правы, — наконец отреагировал Сахаров. — Демократия, она ведь как апельсин». Я удивился: «Почему апельсин?» — «Человек, который никогда не пробовал апельсин, никогда его и не попросит. Он просто не знает, что это такое». — «Знаете что, — говорю ему, — я думаю, если вы правы, то это проблема образования. Вы должны показать молодым людям, что такое апельсин». — «Нет, — Сахаров покачал головой, — мы не можем это сделать — вся профессура в наших университетах еще живет прошлым веком. Они тоже не знают, как выглядит апельсин». — «Но вы-то знаете», — парировал я. Спустя некоторое время мы с Сахаровым пошли к Горбачеву и убедили его открыть первый в России западный университет. Потом с той же идеей я поехал к Франсуа Миттерану. И в 89-м году два президента подписали указ о создании при МГУ французского университетского колледжа. Через несколько лет по инициативе уже Собчака такой же колледж открылся в С.–Петербурге. Вот такая штука: я, никогда не учившийся ни в школе, ни в институте, теперь президент сразу двух университетов. Сказка четвертая: «Про Владимира Владимировича» В честь открытия колледжа в Петербурге Собчак организовал в университете званый ужин. За столом рядом со мной сидел молодой человек. «Кто вы, чем занимаетесь?» — спросил я его. «Я вице-мэр, — отвечает, — а раньше служил в КГБ». — «Как это, — спрашиваю, — вы, такой достойный человек, и работали в КГБ?!» Мы начали разговаривать, и он мне рассказал, что, когда окончил школу, пошел в КГБ и заявил: «Я хочу бороться с коррупцией». — «Хорошо, — сказали там, — но сначала ты должен поступить в университет». — «Какие науки я должен изучить?» — спросил юноша. «Право. Это очень важно». И он пошел учиться. А когда получил диплом, ему позвонили из КГБ: «Вы еще хотите бороться против коррупции?» — «Да». — «Очень хорошо, приходите». Этим молодым человеком был Владимир Владимирович Путин. Когда Путин стал премьер-министром, я послал ему телеграмму. Мы встретились. «Что ж, сегодня вы можете начать свою борьбу против коррупции» — сказал я ему. Он засмеялся: «Вы помните еще мой рассказ?» В следующий раз я встретился уже с Путиным-президентом. После нескольких часов беседы я подошел к окнам его кабинета и распахнул шторы. Он удивился: «Марек, что вы делаете?» — «Хочу посмотреть, что видно из вашего окна». — «Можете не утруждать себя, — говорит он, — из моего окна видно только стену». «Вот видите, Владимир Владимирович, — покачал я головой, — в этом как раз и заключается ваша проблема, что вы видите стену». — «Дорогой Марек, — Путин проявил себя в высшей степени интеллигентно, — все политики, когда открывают окна в своих кабинетах, видят только стену». Что тут говорить — конечно, он прав. Все политики живут в своем замкнутом мире. Может, поэтому им так нравятся мои сказки.