МОЙ БРАЗИЛЬСКИЙ ДЕДУШКА

Это одна из историй, которые передаются из поколения в поколение в каждой семье. Ее рассказала мне еще в детстве мама. Когда в 1905 году в Одессе разразился самый кровавый еврейский погром и первые пострадавшие прибежали с Молдаванки в Шалашный переулок, где жила тогда семья моей бабушки Берты, здешние евреи стали лихорадочно готовиться к обороне. Мужчины вооружились кто чем мог – топорами, дубинами и даже секачами для резки капусты. Оружие – револьвер - было только у одного человека - студента Левы, брата моей бабушки, то есть моего двоюродного деда. На всякий случай заперли дворника Степана и его жену Фросю, против чего последние не возражали. Наглухо заложили ворота. Назначили круглосуточное дежурство... Стало темнеть. В мертвой тишине переулка не слышно было ни звука, как вдруг за углом раздалось отчетливое цоканье копыт. Люди, дежурившие на крышах, замерли. Казаки? Это тоже не предвещало ничего хорошего. Но вот в переулок въехали двое. Они умещались на одной оседланной лошади, рослой и холеной. Судя по седлу и подпруге, это действительно был казачий конь, но сидели на нем почему-то двое местных, похоже, молдаванских. Поводья держал парень в белой рубахе, густо испачканной чем-то красным. На голове его красовалась дорогая дамская шляпа с лентой, глаза горели. Через плечо висели длинные связки сушеных грибов (явно из лавки Факторовича - как и шляпа, видно, из соседнего магазина Дрейцера), в свободной руке он держал увесистую жестяную банку то ли с вареньем, то ли с томатом (вот, оказывается, чем была испачкана его рубаха!) и, поминутно запрокидывая голову, слизывал стекавшую оттуда красную жижу. Сзади, на крупе лошади держался за него белобрысый пацан лет десяти, беззаботно болтая босыми ногами... - Во, - обернулся к нему парень, - во где жидовня попряталась, их тут, как тараканов. Мальчишка сладостно засмеялся. — Ничего, чичас мы их причешем, пархатых. Чичас мы их кишки на кулак намотаем. Наших надо позвать. И вдруг, сильно размахнувшись, он ловко, словно гранату, метнул тяжелую банку в окна второго этажа. Послышался звон разбитых стекол, раздались женские крики... А затем произошло то, от чего моя мать даже много лет спустя ежилась и вздрагивала, когда рассказывала об этом случае: хлопнул выстрел, и оба всадника свалились на мостовую. Пацан, подвывая от страха, пустился наутек и скрылся за углом. А парень в шляпе остался лежать. Лошадь потопталась, звонко переступая копытами в тишине, которая сделалась особенно явственной после выстрела, затем повернулась и медленно побрела прочь. Нетрудно себе представить, что поднялось в доме! Вейзмир! Евреи застрелили русского! Это было невероятно, дико, нелепо и страшно. Все понимали, что будет, когда парня найдут. Между тем совсем стемнело. Тогда студент Лева и двое мужчин тихонько выбрались на улицу и поволокли парня подальше от дома. (Удивительно: когда я рассказал как-то об этом эпизоде одной почтенной даме, сотруднице солидного министерства, она ужаснулась: “Как же так? А еще говорят, что евреи мирный народ. Ну, пошутил парень, бывает… Зачем же стрелять?”) Однако никто больше той ночью в переулке не появлялся, а наутро полиция, как всегда в таких случаях "немного припоздав", утихомирила погромщиков. И в Одессе снова потекла мирная жизнь, хотя о сотнях убитых, изувеченных и ограбленных одесские евреи уже не могли забыть никогда. Лева, мой двоюродный дед, оказался человеком дальновидным. В 1927 году он с женой Соней сумел эмигрировать во Францию, а оттуда перебрался в Бразилию, где открыл писчебумажное дело. Помню присланные оттуда фотографии: мой одесские родичи - на знаменитом пляже Копакабана, а вот они сняты с дочкой уличным фотографом на бульваре в Сан-Паулу… Особенно поразило меня в детстве большое фото, которое принес почтальон в объемистом желтом конверте с красивыми пестрыми марками. Оно было на плотном, с золотыми виньетками паспарту и прикрывалось вощеной муаровой, будто заиндевевшей бумагой, тисненой "паутинкой": Лева и Соня в день серебряной свадьбы. Он - в золотых очках, в смокинге, белая манишка, белая бабочка, она тоже вся в чем-то белом, воздушном, в волосах венчик из живых цветов, а перед ними - огромные корзины с гортензиями и розами... Я- одесский пионер, только что принесший из магазина полученное по карточкам повидло, которое мне завернули в серую негнущуюся бумагу, нафаршированную крупными щепочками, смотрел на послание из далекой Бразилии примерно так же, как папуас лет триста назад - на стеклянные бусы. Помню до сих пор запах духов “Лориган-Коти”, пузырек которых прислали маме со случайной оказией… Война оборвала переписку, но в моей памяти навсегда остался не заокеанский синьор, а тот отважный, по словам мамы, близорукий студент. Впрочем, я оговорился. Переписку оборвала не война, а некто в сером, явившийся однажды к нам домой и предложивший моей матери прекратить нежелательную переписку с иностранными гражданами. Судя по всему, Лева искал нас, но его запросы где-то задерживались, не попадая к нам в руки. Конечно, мои дед и бабка давно уже скончались, но их дочь, моя ровесница, быть может, еще жива в далеком Сан-Паулу. Судьба этой женщины также удивительна. У деда не было детей, что было причиной серьезных переживаний его жены Сони. В голодные двадцатые годы, когда, как говорила мама, “люди пухли от голода и умирали прямо на улицах”, Соня подобрала где то девочку-сиротку и принесла ее домой. Радости не было предела! Ребенка искупали, накормили, купили ей платьица и кукол. Однако через несколько дней явились родственники девочки и забрали ее. Потому что негоже православному ребенку жить в еврейской семье. Сколько слез было тогда в доме деда! Однако вскоре удалось удочерить еврейскую девочку Броню, которая и покинула навсегда Одессу со своими новыми родителями. Кто знает, как сложилась в дальнейшем ее судьба, теперь уже старой бразильской синьоры, у которой португальский язык давно вытеснил остатки воспоминаний о родной речи… А ведь в Одессе, возможно, еще живет русская старушка, которая чуть было не укатила вместо нее с новыми родителями в Южную Америку. Но… не сложилось. Да я и сам едва не стал бразильцем. В начале тридцатых годов Лева прислал нашей семье вызов и документы для выезда в Сан-Паулу. Но мой отец заупрямился, не захотел покидать родину. Отъезд не состоялся. Эта история стала излюбленной семейной шуткой: моя дочка в детстве часто спрашивала меня: “Папа, почему ты тогда не уехал в Бразилию? Я могла бы теперь ездить к тебе в гости”. А что? Ходил бы в белых штанах, свободно болтал по-португальски, женой у меня была бы какая-нибудь Розита или Лолита, а выйдя на пенсию, ездил бы рыбачить на Амазонку… В Советском Союзе в годы войны одним солдатом было бы меньше, а после – одним журналистом. Не так уж велика потеря.