Девятый номер карцера

Уникальный музей, возглавляемый Ароном Крихели, привлекал внимание многих еврейских деятелей искусства и литературы, историков и этнографов не только из разных республик СССР, но и из разных стран. Поэтому не удивительно, что у Арона Крихели был широкий круг друзей и знакомых, среди них и руководитель Государственного еврейского театра в Москве Соломон Михоэлс, и идишские прозаики и поэты, в том числе многие члены Еврейского антифашистского комитета (ЕАК) — Квитко, Зускин, Фефер и другие. Тринадцать членов ЕАК были расстреляны 12 августа 1952 года. Уничтожение цвета идишской культуры совпало и с массовым истреблением грузино-еврейской общины. Сталинский режим целенаправленно преследовал, ссылал в Сибирь, расстреливал лучших сынов страны. Арона Крихели арестовали в 1948 году за «националистическую деятельность», сослали в Сибирь на десять лет, из которых он провел там семь: смерть Сталина положила конец ссылке. В 1953 году музей был закрыт. В память об этих трагических событиях «Алеф» публикует воспоминания Арона Крихели о допросах в КГБ, о попытках «привязать» его «дело» к делу о Еврейском антифашистском комитете. Эти воспоминания были опубликованы в газете «Трибуна» 27 октября 1972 года в статье «Моя встреча с И. Фефером в Лефортовской тюрьме». Арон Крихели познакомился с Ициком Фефером в 1936-м, когда тот приезжал в Тбилиси на празднование 800-летия Шота Руставели. Фефер посещал музей, увлеченно изучал материалы, собирался использовать их для нового исторического романа «Завтра торг». … Итак, надзиратель завел Арона Крихели в кабинет следователя, полковника Романова. Арестованного, мечтавшего о том, что хорошо было бы выспаться в тишине этого кабинета, отрезвил грубый голос следователя: «Что стоишь, как ишак, не знаешь своего места?» «Я иду в угол, — вспоминает Крихели, — и сажусь, но он опять кричит: «На кончик стула! Захотелось этому человечку сесть на весь стул. Встать! Если хочешь садиться на полный стул, надо заслужить!» Заходит начальник еврейского отдела. Низенького роста, с бесцветными глазами, суровым взглядом. О нем говорили, что он самый яростный антисемит. Он спрашивает у следователя: «Как ведет себя этот англичанин?» В тот период так называли нас, узников-евреев. «Отвратительно», — отвечает следователь. Он взглянул на меня своими жидкими глазами и распорядился: «Выпиши ему от меня пилюли» — и передал ему клочок бумаги. Уходя, он дал мне пощечину, а потом толкнул меня ногой. Когда Фефера ввели в кабинет, я еще валялся на полу. — Я следователь, полковник Романов, — представился он Феферу и указал, куда ему следует сесть… Потом вдруг откуда-то достал мои книги и труды музея и, показывая Феферу, спросил: «Узнаешь?» — «Да, узнаю», — отвечает Фефер. — А его узнаешь? — Как же, директор музея Крихели. — Ты тоже узнаешь его? — Узнаю, это писатель Фефер. Мы сидели друг против друга — на расстоянии трех метров. Мне было страшно смотреть на него: измученные глаза, преждевременные старческие морщины (Феферу было 52 года — Е. Л.), бледное, как воск, лицо. Я ахнул. Боже мой! Где же тот Фефер, которого я знал и видел в стенах музея?! Мы сидели молча, знали, что, хотя наш мучитель стоял к нам спиной, он видел нас, но мы все же разговаривали: глазами, жестами. Наконец, следователь повернулся к нам и сказал: «Теперь мы запишем протокол очной ставки. Предупреждаю, — добавил он, — выложить все, иначе вините себя — вы будете уничтожены». Мы молчали. Он опять подошел к окну и продолжал наблюдать за нами, как мы будем реагировать на его грозные слова. Мы многозначительно смотрели друг на друга. Фефер правой рукой прикрыл глаза, и мне показалось, что он произносит молитву. «Слушай, Израиль! Г-сподь наш есть Г-сподь единый». И я тоже машинально произнес заветные слова. В те тяжелые секунды я почувствовал, что какая-то сила вселилась в меня и будто я окреп… Вдруг следователь обратился ко мне: — Ну-ка, грузинский мудрец, большой начальник выписал тебе девятый номер карцера… Я вздрогнул, а он продолжал: — Надо заслужить отмену. Он присел поближе и задал вопрос Феферу: — Гражданин Фефер, считали ли вы гражданина Крихели еврейским националистом? — Неточная формулировка, — отвечает Фефер, — я знал его директором национального музея. — Но следователь прерывает его: — Это и есть национализм. Фефер разъясняет: национальное по форме — социалистическое по содержанию, так гласит советская формулировка… — Чепуху говоришь, ты международный шпион, тоже прикрывался этой формулировкой, проделывая черные дела против Советского Союза. После маленькой паузы: — Я спрашиваю, вы подтверждаете ваше прежнее показание, что гражданин Крихели занимался антисоветской деятельностью, или нет? — Я не давал такого показания и не подтверждаю. Разговор шел о равноправии народов, о самоопределении, об угнетении евреев царизмом и об их тяжелой жизни в крепостнический период, об ассимиляции… Но тут его снова прерывает следователь и обращается ко мне: — Ассимиляция, именно ее вы сдерживали и духовно вооружали евреев, — понял ли ты мою простую формулировку? — Нет, не понял, — отвечаю я. — По вашему рассуждению выходит, что партия ставила себе целью полную и планомерную ассимиляцию евреев в Советском Союзе. Как это сопоставить с заветами Ленина о еврейском вопросе? — Молчать, — закричал он на меня. — Не тебе рассуждать о партии, о Ленине. А теперь взгляни на виселицу, как торчат ноги такого же гада, как ты. Подошел ближе ко мне и спросил: — Когда они завербовали тебя против Советского Союза?! — Никогда, — отвечаю я. — Какие нелегальные собрания проводили в Тбилиси в присутствии Фефера? — Никакие! Фефер интересовался лишь историческими материалами и намеревался писать исторический роман. — Следствие вам не верит… — Тогда предъявите нам факты, — отвечаю я. — Вы видели ноги, разве это не факт? И обращаясь к Феферу: — Подтверждаете его показания? — Вполне, — отвечает Фефер. Вдруг следователь подбегает и кричит: — Человечек, что качаешься, край стула мешает тебе? А ну, вставай! Ты у меня крадешь по три, по пять сантиметров, ну, ловкач, ты продажная душа! Если еще раз подвинешься, на бутылку посажу! И к Феферу: — А ты у себя получишь горячий завтрак… — Ну, человечек, — говорит мне, — как ты познакомился с вашим премудрейшим отцом, господином Михоэлсом? — Он знал меня по моим научным трудам, — ответил я. — В Москве ты посещал его? — Да. — По каким вопросам? — По вопросу крымских памятников, уцелевших от фашистских варваров, нескольких древнееврейских надписей. — Фефер тоже знал об этом? — Да, — отвечаю. — А что тут было секретного — средневековые памятники с еврейской надписью? — Подтверждаешь показания Крихели? — говорит следователь. — Да, подтверждаю — мы хотели спасти от гибели ценнейшие исторические памятники и сосредоточить их в музее, так как в то время во всем Советском Союзе был единственный музей в Тбилиси. — Нашлись «честные» предатели, где Грузия — где Крым. Куда вы лезли, куда? Вы все расширяли сеть враждебной деятельности под покровительством вашего духовного раввина, крупного международного агента господина Михоэлса! Хорошо, что вовремя пресекли, — сказал он многозначительно. И покачал головой. Мы оба заплакали, вспомнив трагическую гибель большого артиста, искусствоведа, редкого человека и патриота своего народа. Когда опять зашел начальник в сопровождении надзирателя огромного роста, мы знали, что нас ожидают пытки. Начальник подошел к Феферу, взял его за ухо и сильно толкнул ногой, он упал на пол, а меня громадный палач-надзиратель угостил несколькими сильнейшими ударами. Когда уводили Фефера, я лежал на полу и слышал его душераздирающий крик…» Позже, в 1993 году, Александр Борщаговский в своей книге «Обвиняется кровь» напишет, что Ицик Фефер «не выдержал поединка с бесстрашным тбилисцем Крихели, твердым в принципах директором музея еврейской истории Грузии». Как бы ни оценивали современники роль Ицика Фефера, считая его сломавшимся на допросах, он был такой же жертвой, как и остальные казненные и безвинно репрессированные. Об этом свидетельствует гранитная стела мемориала, открытого 21 сентября 2004 года на Донском кладбище в Москве. Имя И. Фефера тоже высечено среди 13 расстрелянных членов ЕАК. Чем дальше уходят в прошлое и отдаляются от нас события конца 40-х — начала 50-х годов прошлого века, тем труднее поверить в саму возможность той чудовищной мистификации, которой обернулся судебный процесс по делу ЕАК. Мистификацией были и преследования евреев Грузии и других республик. Так Сталин планировал физически уничтожить советское еврейство, но не успел из-за своей смерти. И все-таки все это было, было…