Вера Инбер, сеттер Джек и социализм
Ведущий рубрики Юрий БЕЗЕЛЯНСКИЙ, Россия
24 июля 2007
7035
В отечественном биографическом словаре «Русские писатели XX века» и в «Лексиконе русских писателей XX века» Вольфганга Казака Вера Инбер представлена между Ильфом и Исаевым, что само по себе знаменательно. Одесситка, как и Ильф, она пыталась дышать воздухом свободы. Но жизнь ее сломала, и ей пришлось стать типичным советским поэтом. Хотя на поверхности все выглядело почти прекрасно: книги, лауреатство, официальные посты в Союзе писателей. А вот в душе?..
Вера Михайловна Инбер родилась в Одессе в доме в Стурдзиловском переулке, который ныне носит ее имя. Отец возглавлял научное издательство «Mathesis» («Математика»), мать преподавала русский язык. Обычная дореволюционная семья: интеллигентная (кумиры — Анатоль Франс и Чехов) и достаточно буржуазная (и ананасы, и рябчики), с неафишируемыми еврейскими корнями. «Мне не повезло с биографией, — признавалась Вера Инбер. — Будучи растением с недостаточно крепкими социальными корнями, я просто оказалась не в силах извлечь из своей почвы все то, что она могла бы мне дать. А жаль. Очень жаль… В 15 лет я писала:
Упьемтесь же этой единственной жизнью,
Потому что она коротка.
Дальше призывала к роковым переживаниям, буйным пирам и наслаждениям, так что мои родители даже встревожились…»
Девочка-поэтесса («рыжая гражданочка, с перьями в пенале») — это, вроде бы, хорошо, но, с другой стороны, поэзия — разве это профессия? И Верочка после гимназии поступила на историко-филологический факультет Высших женских курсов в Одессе. Но сказалось слабенькое здоровье, пришлось его поправлять в Швейцарии. Оттуда Инбер попадает в Париж. Эмигрантский литературный кружок на Монпарнасе в доме «Ля рюш» («Улей»), богемная жизнь (причем тут здоровье?). В Париже выходит первый сборник «Печальное вино». Здесь она знакомится с Ильей Эренбургом, и он пишет рецензию на книгу. «У маленького Джонни / Горячие ладони / И губы, как миндаль», — типично куртуазная поэзия.
Критик Иванов-Разумник объединил «Четки» Ахматовой и «Печальное вино» Инбер в одной рецензии и озаглавил ее «Жеманницы». Действительно, Инбер пыталась подражать Ахматовой, «не достигая, впрочем, присущих Ахматовой подлинности и глубины», как выразился уже другой рецензент.
В России Инбер печаталась в московских и одесских газетах, в альманахе «Весенний салон поэтов». Стихи у нее получались легкими и грациозными, многие из них, положенные на музыку, исполняла знаменитая Иза Кремер. Игриво-салонные песенки типа: «Ей граф с утра фиалки предлагает, / Он знает, что фиалки — вкус мадам…»
За «Печальным вином» последовали «Горькая услада», «Бренные слова», — разве с такими стихами можно было войти в революцию?.. В 1918-м состоялся вечер у поэта и издателя Михаила Цетлина. Какие гости собрались там! Бальмонт, Андрей Белый, Ходасевич, Маяковский, Марина Цветаева… И среди них, на равных, Вера Инбер (значит, ее ценили). Читали стихи по очереди. Что читала Инбер? Может быть, строки из стихотворения «Моя девочка»?
— Завтра, значит, будет праздница?
— Праздник, Жанна, говорят.
— Все равно, какая разница,
Лишь бы дали шоколад.
По-разному сложились судьбы собравшихся у Цетлина поэтов Серебряного века, в целом трагические. Пожалуй, только у Веры Инбер она оказалась благополучной.
1919-й год она встретила в Одессе, в компании знакомых и друзей. Все веселились не к добру, шутили, много пили. Вера прочитала свое только что написанное стихотворение:
Пока под красных песнопений звуки
Мы не забыли вальсов голубых,
Пока не загрубели наши руки,
Целуйте их!..
И как в воду глядела: «голубые вальсы» вскоре закончились, руки огрубели, — началась новая жизнь.
В 1922-м переехала в Москву, где примкнула к «Литературному центру конструктивистов» — это поэты Сельвинский и Луговской, архитекторы Мельников и Веснин, художник Эль Лисицкий.
Фамилия Инбер нравилась пародистам. Вот еще один, к примеру, перл:
Дико воет Эренбург,
Одобряет Инбер дичь его.
Ни Москва, ни Петербург
Не заменят им Бердичева.
Тут уже укус явный, обижаться было бесполезно, надо было работать, и Инбер с головой погрузилась в журналистику. Печаталась в газетах и журналах — «Прожектор», «Огонек», «30 дней», «Красная нива». В 1924‑26-м она корреспондент в Париже, Брюсселе и Берлине. Вернулась на родину, где мало что изменилось: ее постоянно ругали за «мелкобуржуазность». Ей пришлось забыть про «маленького Джонни» и былых своих героев. «Мы уже не узнаем друг друга и не кланяемся при встрече», — с горечью отмечала поэтесса. Вот строки из послереволюционного стихотворения:
Уж своею Францию
Не зову в тоске;
Выхожу на станцию
В ситцевом платке.
Фонари янтарные
Режут синеву,
Поезда товарные
Тянутся в Москву…
Запись из дневника, 8 марта 1932 года: «Сегодня вечером выступаю с Уткиным и Светловым. Все билеты проданы. Я боюсь не потому, что не уверена в себе. А потому, что мое положение ложно. «Беспринципный блок». Как же: два комсомольских поэта и «мелкобуржуазка» Вера Инбер. Надо читать покрупнее…» Но разве это спасало! Она оставалась падчерицей в советской литературе. Ей приходилось, как говорили тогда, перековываться, перестраиваться и входить в ряд бодро шагающих пролетарских поэтов. Во всеуслышание заявлять, что главное в жизни — это Октябрь, революция, партия:
А я утопала во дни Октября
В словесном шитье и кройке.
Увы! Ошибка не только моя,
Но моей социальной прослойки.
Короче, каялась и каялась, как Магдалина. Своими высказываниями Вера Инбер, по мнению Евтушенко, «словно пыталась сделать все, чтобы забыли ее декадентское прошлое».
В 30-е годы машина репрессий неустанно перемалывала «вредителей» и «врагов народа». Любая критика воспринималась крайне болезненно. Что оставалось бедной Инбер? В 1932-м на пленуме московских писателей она, между прочим, заявила: «Я тут должна сказать, что меня просто изумило выступление товарища Залки. Выходит мужчина, выходит человек, украшенный орденом Красного знамени, очевидно, привыкший к боям, и с дрожью в голосе говорит, что Фадеев назвал его недостаточно одаренным. А что же тогда должна делать такая хрупкая попутчица, как я?..»
Веру Инбер спасало подчас вот такое отчаянное кокетство. Приходилось бодриться и шустрить. Увлекаться пафосом новой жизни, ее кипением и бурлением, для чего спускаться в шахты строящегося метрополитена, посещать заводы и стройки. Петь в общем хоре советских писателей. Какой декаданс? Только пафос и аллилуйя! Герой одной из ее пьес говорит: «Пролетариат, ставший грустным, не может построить социализм, который задуман как радость». Чтобы окончательно не социализироваться, Инбер пишет поэму «Овидий», создает новые тексты либретто оперы Верди «Травиата» и оперетты Планкетта «Корневильские колокола», много пишет для детей — сборники «Мальчик с веснушками», «Сыну, которого нет».
Ночь идет нам мягких лапах,
Дышит, как медведь.
Мальчик создан, чтобы плакать,
Мама — чтобы петь…
Про веснушки: «Бывают на свете / Несчастные дети: / Ребенок — ведь он человек. / Веснушек у Боба / Ужасно как много, / И явно, что это навек…» А знаменитое стихотворение «Сороконожки»!.. Все очень мило, изящно, остроумно. Стихи печатают, их учат наизусть, они нравятся. Все замечательно. Но тогда откуда это «но»? Вот некоторые дневниковые записи:
«Какое одиночество! Какие мгновенные вспышки света и тепла от встречного сердца! И потом опять ничего» (15 июня 1930).
«Только бы сохранить ясную голову, чтобы можно было писать до самого конца. До последнего часа. Умереть с пером в руке, внезапно, на середине строки, — лучшей смерти я себе не желаю».
Но даже в дневнике многое не договорено. Инбер до конца не доверяла бумаге, — такие были опасные времена! Всю жизнь приходилось скрывать непролетарское происхождение, еврейство, родство с самим Троцким. Когда Лев Давидович был на коне, она им, естественно, гордилась:
При свете ламп — зеленом свете —
Обычно на исходе дня,
В шестиколонном кабинете
Вы принимаете меня.
Затянут пол сукном червонным,
И, точно пушки на скале,
Четыре грозных телефона
Блестят на письменном столе…
И наклонившись над декретом,
И лоб рукою затеня,
Вы забываете об этом,
Как будто не было меня.
А потом Троцкого выслали, и не стало зверя страшнее троцкизма. В начале 1939-го большая группа советских писателей была представлена к правительственным наградам. Веры Инбер в списках, естественно, не было. На это обратил внимание Сталин (вождь был зорким, как орел): почему? Ему робко заметили: она племянница Троцкого. Сталин был в хорошем настроении и сказал:
«Ну и что?» И повелел наградить ее скромным орденом «Знак почета».
Довоенных публикаций Инбер много: сборник очерков «Так начинается день», путевые заметки «Америка в Париже», сборники «Весна в Самарканде», «Путевой дневник» о Грузии и т.д. Но вершиной стал ленинградский дневник «Почти три года» (1946) и поэма «Пулковский меридиан» (1941‑43), за который была удостоена Сталинской премии. Война заставила зазвенеть во всю мощь гражданский голос Инбер. «От русских сел до чешского вокзала, / От крымских гор до Ливии пустынь, / Чтобы паучья лапа не вползала / На мрамор человеческих святынь, / Избавить мир, планету от чумы — / Вот гуманизм! И гуманисты — мы».
И другие книги военных лет нашли своих читателей. После войны Вера Инбер много и плодотворно работает: стихи, очерки, воспоминания, переводы. Она достигает вершины успеха. Избирается в правление Союза писателей СССР, становится председателем секции поэзии, входит в редколлегию журнала «Знамя». Она уже не робкая и затюканная «попутчица», а мэтр, «ответственный товарищ» и, как написал на нее эпиграмму Александр Архангельский:
У Инбер — детское сопрано,
Уютный жест.
Но эта хрупкая Диана
И тигра съест.
Съеденных тигров на ее совести немало. Вера Инбер вместе с другими писателями участвовала в 1935-м в травле поэта Павла Васильева, а в конце октября 1958-го — Бориса Пастернака, подавая злобные реплики с места. Когда Ахматова узнала, что, возможно, предисловие к ее сборнику будет писать Вера Инбер, она сказала с тихим возмущением: «Покорно благодарю». В смысле: только не это!..
Какой была Инбер? Разумеется, разной. Но с годами ушли робость и застенчивость, пришли амбиции и самомнение. Садовник, работавший на даче Инбер в Переделкино, говорил Корнею Чуковскому: «Сам Верынбер — хороший мужик. Душевный. Но жена у него… не дай Б-же!»
Поступки — одно, внутреннее состояние — другое. Она тяжело переживала возраст. «Мне бывает грустно от многого. Между прочим, от ощущения утраченной юности…» Еще бы! И походка легкая! И сердце бьется радостно и гулко! Да и стихи получаются легкие и звучные! Под стать первым псевдонимам — «Гусь Хрустальный» и кокетливый «Старый Джон». С годами надо все время себя взбадривать, утешать, равнять на окружающих:
Ты стареешь, мое поколение? Пусть.
По чертежам и эскизам
Можно заставить даже грусть
Работать на социализм.
Конечно, это выспренно. Инбер трудилась на социализм верою и правдою, а, может, только делала вид? Вольфганг Казак в своем «Лексиконе» дал уничтожающую критику: «Инбер начинала как одаренная поэтесса, но растеряла свой талант в попытках приспособиться к системе. Ее безыскусно рифмованные стихи порождены рассудком, а не сердцем: ее стихи о Пушкине, Ленине и Сталине носят повествовательный характер. Отличительными особенностями поэм Инбер, посвященных актуальным темам советской действительности, являются однообразие, растянутость; они далеко не оригинальны».
Соглашусь с Казаком. Советские стихи Инбер ходульные, неискренние. Зато «нейтральные», лично-лиричные — замечательные и написанные золотым перышком, как стихотворение «Сеттер Джек»:
Собачье сердце устроено так:
Полюбило — значит, навек.
Был славный малый и не дурак
Ирландский сеттер Джек.
Или не менее искреннее: «Стараюсь бодрой быть всегда я, / Кто б ни спросил. / Но золушка — седая / Все меньше сил…»
Как много-много лет
Я жду прихода доброй феи,
Но феи нет.
Добрая фея — это кто? Власть? Она доброй не бывает. А вот «дама» с косой… она оказалась доброй и позволила прожить долго — 82 года. Инбер скончалась в Москве 11 ноября 1972 года.
Комментарии:
Добавить комментарий:
Добавление пустых комментариев не разрешено!
Введите ваше имя!
Вы не прошли проверку на бота!