Вера Инбер, сеттер Джек и социализм

 Ведущий рубрики Юрий БЕЗЕЛЯНСКИЙ, Россия
 24 июля 2007
 7035
В отечественном биографическом словаре «Русские писатели XX века» и в «Лексиконе русских писателей XX века» Вольфганга Казака Вера Инбер представлена между Ильфом и Исаевым, что само по себе знаменательно. Одесситка, как и Ильф, она пыталась дышать воздухом свободы. Но жизнь ее сломала, и ей пришлось стать типичным советским поэтом. Хотя на поверхности все выглядело почти прекрасно: книги, лауреатство, официальные посты в Союзе писателей. А вот в душе?..
Вера Михайловна Инбер родилась в Одессе в доме в Стурдзиловском переулке, который ныне носит ее имя. Отец возглавлял научное издательство «Mathesis» («Математика»), мать преподавала русский язык. Обычная дореволюционная семья: интеллигентная (кумиры — Анатоль Франс и Чехов) и достаточно буржуазная (и ананасы, и рябчики), с неафишируемыми еврейскими корнями. «Мне не повезло с биографией, — признавалась Вера Инбер. — Будучи растением с недостаточно крепкими социальными корнями, я просто оказалась не в силах извлечь из своей почвы все то, что она могла бы мне дать. А жаль. Очень жаль… В 15 лет я писала: Упьемтесь же этой единственной жизнью, Потому что она коротка. Дальше призывала к роковым переживаниям, буйным пирам и наслаждениям, так что мои родители даже встревожились…» Девочка-поэтесса («рыжая гражданочка, с перьями в пенале») — это, вроде бы, хорошо, но, с другой стороны, поэзия — разве это профессия? И Верочка после гимназии поступила на историко-филологический факультет Высших женских курсов в Одессе. Но сказалось слабенькое здоровье, пришлось его поправлять в Швейцарии. Оттуда Инбер попадает в Париж. Эмигрантский литературный кружок на Монпарнасе в доме «Ля рюш» («Улей»), богемная жизнь (причем тут здоровье?). В Париже выходит первый сборник «Печальное вино». Здесь она знакомится с Ильей Эренбургом, и он пишет рецензию на книгу. «У маленького Джонни / Горячие ладони / И губы, как миндаль», — типично куртуазная поэзия. Критик Иванов-Разумник объединил «Четки» Ахматовой и «Печальное вино» Инбер в одной рецензии и озаглавил ее «Жеманницы». Действительно, Инбер пыталась подражать Ахматовой, «не достигая, впрочем, присущих Ахматовой подлинности и глубины», как выразился уже другой рецензент. В России Инбер печаталась в московских и одесских газетах, в альманахе «Весенний салон поэтов». Стихи у нее получались легкими и грациозными, многие из них, положенные на музыку, исполняла знаменитая Иза Кремер. Игриво-салонные песенки типа: «Ей граф с утра фиалки предлагает, / Он знает, что фиалки — вкус мадам…» За «Печальным вином» последовали «Горькая услада», «Бренные слова», — разве с такими стихами можно было войти в революцию?.. В 1918-м состоялся вечер у поэта и издателя Михаила Цетлина. Какие гости собрались там! Бальмонт, Андрей Белый, Ходасевич, Маяковский, Марина Цветаева… И среди них, на равных, Вера Инбер (значит, ее ценили). Читали стихи по очереди. Что читала Инбер? Может быть, строки из стихотворения «Моя девочка»? — Завтра, значит, будет праздница? — Праздник, Жанна, говорят. — Все равно, какая разница, Лишь бы дали шоколад. По-разному сложились судьбы собравшихся у Цетлина поэтов Серебряного века, в целом трагические. Пожалуй, только у Веры Инбер она оказалась благополучной. 1919-й год она встретила в Одессе, в компании знакомых и друзей. Все веселились не к добру, шутили, много пили. Вера прочитала свое только что написанное стихотворение: Пока под красных песнопений звуки Мы не забыли вальсов голубых, Пока не загрубели наши руки, Целуйте их!.. И как в воду глядела: «голубые вальсы» вскоре закончились, руки огрубели, — началась новая жизнь. В 1922-м переехала в Москву, где примкнула к «Литературному центру конструктивистов» — это поэты Сельвинский и Луговской, архитекторы Мельников и Веснин, художник Эль Лисицкий. Фамилия Инбер нравилась пародистам. Вот еще один, к примеру, перл: Дико воет Эренбург, Одобряет Инбер дичь его. Ни Москва, ни Петербург Не заменят им Бердичева. Тут уже укус явный, обижаться было бесполезно, надо было работать, и Инбер с головой погрузилась в журналистику. Печаталась в газетах и журналах — «Прожектор», «Огонек», «30 дней», «Красная нива». В 1924‑26-м она корреспондент в Париже, Брюсселе и Берлине. Вернулась на родину, где мало что изменилось: ее постоянно ругали за «мелкобуржуазность». Ей пришлось забыть про «маленького Джонни» и былых своих героев. «Мы уже не узнаем друг друга и не кланяемся при встрече», — с горечью отмечала поэтесса. Вот строки из послереволюционного стихотворения: Уж своею Францию Не зову в тоске; Выхожу на станцию В ситцевом платке. Фонари янтарные Режут синеву, Поезда товарные Тянутся в Москву… Запись из дневника, 8 марта 1932 года: «Сегодня вечером выступаю с Уткиным и Светловым. Все билеты проданы. Я боюсь не потому, что не уверена в себе. А потому, что мое положение ложно. «Беспринципный блок». Как же: два комсомольских поэта и «мелкобуржуазка» Вера Инбер. Надо читать покрупнее…» Но разве это спасало! Она оставалась падчерицей в советской литературе. Ей приходилось, как говорили тогда, перековываться, перестраиваться и входить в ряд бодро шагающих пролетарских поэтов. Во всеуслышание заявлять, что главное в жизни — это Октябрь, революция, партия: А я утопала во дни Октября В словесном шитье и кройке. Увы! Ошибка не только моя, Но моей социальной прослойки. Короче, каялась и каялась, как Магдалина. Своими высказываниями Вера Инбер, по мнению Евтушенко, «словно пыталась сделать все, чтобы забыли ее декадентское прошлое». В 30-е годы машина репрессий неустанно перемалывала «вредителей» и «врагов народа». Любая критика воспринималась крайне болезненно. Что оставалось бедной Инбер? В 1932-м на пленуме московских писателей она, между прочим, заявила: «Я тут должна сказать, что меня просто изумило выступление товарища Залки. Выходит мужчина, выходит человек, украшенный орденом Красного знамени, очевидно, привыкший к боям, и с дрожью в голосе говорит, что Фадеев назвал его недостаточно одаренным. А что же тогда должна делать такая хрупкая попутчица, как я?..» Веру Инбер спасало подчас вот такое отчаянное кокетство. Приходилось бодриться и шустрить. Увлекаться пафосом новой жизни, ее кипением и бурлением, для чего спускаться в шахты строящегося метрополитена, посещать заводы и стройки. Петь в общем хоре советских писателей. Какой декаданс? Только пафос и аллилуйя! Герой одной из ее пьес говорит: «Пролетариат, ставший грустным, не может построить социализм, который задуман как радость». Чтобы окончательно не социализироваться, Инбер пишет поэму «Овидий», создает новые тексты либретто оперы Верди «Травиата» и оперетты Планкетта «Корневильские колокола», много пишет для детей — сборники «Мальчик с веснушками», «Сыну, которого нет». Ночь идет нам мягких лапах, Дышит, как медведь. Мальчик создан, чтобы плакать, Мама — чтобы петь… Про веснушки: «Бывают на свете / Несчастные дети: / Ребенок — ведь он человек. / Веснушек у Боба / Ужасно как много, / И явно, что это навек…» А знаменитое стихотворение «Сороконожки»!.. Все очень мило, изящно, остроумно. Стихи печатают, их учат наизусть, они нравятся. Все замечательно. Но тогда откуда это «но»? Вот некоторые дневниковые записи: «Какое одиночество! Какие мгновенные вспышки света и тепла от встречного сердца! И потом опять ничего» (15 июня 1930). «Только бы сохранить ясную голову, чтобы можно было писать до самого конца. До последнего часа. Умереть с пером в руке, внезапно, на середине строки, — лучшей смерти я себе не желаю». Но даже в дневнике многое не договорено. Инбер до конца не доверяла бумаге, — такие были опасные времена! Всю жизнь приходилось скрывать непролетарское происхождение, еврейство, родство с самим Троцким. Когда Лев Давидович был на коне, она им, естественно, гордилась: При свете ламп — зеленом свете — Обычно на исходе дня, В шестиколонном кабинете Вы принимаете меня. Затянут пол сукном червонным, И, точно пушки на скале, Четыре грозных телефона Блестят на письменном столе… И наклонившись над декретом, И лоб рукою затеня, Вы забываете об этом, Как будто не было меня. А потом Троцкого выслали, и не стало зверя страшнее троцкизма. В начале 1939-го большая группа советских писателей была представлена к правительственным наградам. Веры Инбер в списках, естественно, не было. На это обратил внимание Сталин (вождь был зорким, как орел): почему? Ему робко заметили: она племянница Троцкого. Сталин был в хорошем настроении и сказал: «Ну и что?» И повелел наградить ее скромным орденом «Знак почета». Довоенных публикаций Инбер много: сборник очерков «Так начинается день», путевые заметки «Америка в Париже», сборники «Весна в Самарканде», «Путевой дневник» о Грузии и т.д. Но вершиной стал ленинградский дневник «Почти три года» (1946) и поэма «Пулковский меридиан» (1941‑43), за который была удостоена Сталинской премии. Война заставила зазвенеть во всю мощь гражданский голос Инбер. «От русских сел до чешского вокзала, / От крымских гор до Ливии пустынь, / Чтобы паучья лапа не вползала / На мрамор человеческих святынь, / Избавить мир, планету от чумы — / Вот гуманизм! И гуманисты — мы». И другие книги военных лет нашли своих читателей. После войны Вера Инбер много и плодотворно работает: стихи, очерки, воспоминания, переводы. Она достигает вершины успеха. Избирается в правление Союза писателей СССР, становится председателем секции поэзии, входит в редколлегию журнала «Знамя». Она уже не робкая и затюканная «попутчица», а мэтр, «ответственный товарищ» и, как написал на нее эпиграмму Александр Архангельский: У Инбер — детское сопрано, Уютный жест. Но эта хрупкая Диана И тигра съест. Съеденных тигров на ее совести немало. Вера Инбер вместе с другими писателями участвовала в 1935-м в травле поэта Павла Васильева, а в конце октября 1958-го — Бориса Пастернака, подавая злобные реплики с места. Когда Ахматова узнала, что, возможно, предисловие к ее сборнику будет писать Вера Инбер, она сказала с тихим возмущением: «Покорно благодарю». В смысле: только не это!.. Какой была Инбер? Разумеется, разной. Но с годами ушли робость и застенчивость, пришли амбиции и самомнение. Садовник, работавший на даче Инбер в Переделкино, говорил Корнею Чуковскому: «Сам Верынбер — хороший мужик. Душевный. Но жена у него… не дай Б-же!» Поступки — одно, внутреннее состояние — другое. Она тяжело переживала возраст. «Мне бывает грустно от многого. Между прочим, от ощущения утраченной юности…» Еще бы! И походка легкая! И сердце бьется радостно и гулко! Да и стихи получаются легкие и звучные! Под стать первым псевдонимам — «Гусь Хрустальный» и кокетливый «Старый Джон». С годами надо все время себя взбадривать, утешать, равнять на окружающих: Ты стареешь, мое поколение? Пусть. По чертежам и эскизам Можно заставить даже грусть Работать на социализм. Конечно, это выспренно. Инбер трудилась на социализм верою и правдою, а, может, только делала вид? Вольфганг Казак в своем «Лексиконе» дал уничтожающую критику: «Инбер начинала как одаренная поэтесса, но растеряла свой талант в попытках приспособиться к системе. Ее безыскусно рифмованные стихи порождены рассудком, а не сердцем: ее стихи о Пушкине, Ленине и Сталине носят повествовательный характер. Отличительными особенностями поэм Инбер, посвященных актуальным темам советской действительности, являются однообразие, растянутость; они далеко не оригинальны». Соглашусь с Казаком. Советские стихи Инбер ходульные, неискренние. Зато «нейтральные», лично-лиричные — замечательные и написанные золотым перышком, как стихотворение «Сеттер Джек»: Собачье сердце устроено так: Полюбило — значит, навек. Был славный малый и не дурак Ирландский сеттер Джек. Или не менее искреннее: «Стараюсь бодрой быть всегда я, / Кто б ни спросил. / Но золушка — седая / Все меньше сил…» Как много-много лет Я жду прихода доброй феи, Но феи нет. Добрая фея — это кто? Власть? Она доброй не бывает. А вот «дама» с косой… она оказалась доброй и позволила прожить долго — 82 года. Инбер скончалась в Москве 11 ноября 1972 года.


Комментарии:


Добавить комментарий:


Добавление пустых комментариев не разрешено!

Введите ваше имя!

Вы не прошли проверку на бота!


Дорогие читатели! Уважаемые подписчики журнала «Алеф»!

Сообщаем, что наша редакция вынуждена приостановить издание журнала, посвященного еврейской культуре и традиции. Мы были с вами более 40 лет, но в связи с сегодняшним положением в Израиле наш издатель - организация Chamah приняла решение перенаправить свои усилия и ресурсы на поддержку нуждающихся израильтян, тех, кто пострадал от террора, семей, у которых мужчины на фронте.
Chamah доставляет продуктовые наборы, детское питание, подгузники и игрушки молодым семьям с младенцами и детьми ясельного возраста, а горячие обеды - пожилым людям. В среднем помощь семье составляет $25 в день, $180 в неделю, $770 в месяц. Удается помогать тысячам.
Желающие принять участие в этом благотворительном деле могут сделать пожертвование любым из предложенных способов:
- отправить чек получателю Chamah по адресу: Chamah, 420 Lexington Ave, Suite 300, New York, NY 10170
- зайти на сайт http://chamah.org/donate;
- PayPal: mail@chamah.org;
- Zelle: chamah212@gmail.com

Благодарим вас за понимание и поддержку в это тяжелое время.
Всего вам самого доброго!
Коллектив редакции