Король с кальварийского рынка

Всевышний одарил реб Зусю огромным ростом, могучими руками, и живописной внешностью. Я познакомился с ним, когда ему перевалило за шестьдесят, и он показался мне похожим на короля Лира из знаменитого фильма Козинцева. С той лишь разницей, что артист Ярвет был щуплым, с седой короной волос, а громадный реб Зуся коротко стригся. Впрочем, светящаяся лунной чистотой борода с избытком компенсировала короткую стрижку.

Когда я рассказал о своих физиономических наблюдениях его сестре, миниатюрной Михле-Мордух Иделевне, для просторечия именуемой Миной Михайловной, она только всплеснула пухленькими ручками.

– И где вы увидели это сходство? – спросила она, недоумевающе глядя на меня.– Совсем ничего похожего.

Она была права. Почему мне в голову пришло такое сравнение, я уже не могу понять. Ведь главной трагедией шекспировского персонажа была поспешность, а реб Зуся все делал обстоятельно и не торопясь, добротно, как шьют обувь. И, тем не менее, я продолжал его называть про себя королем, наверное, потому, что тогда в моих глазах он ближе всех соответствовал высокому званию приближенного к Царю Царей.

Реб Зуся родился в небольшой подмосковной деревеньке Малаховка. Когда ему было 14 лет, в нее сослали Любавичского Ребе, Йосеф-Ицхака Шнеерсона. Для Ребе специально построили синагогу – длинную деревянную избу. Юный Зуся Ковенский молился в миньяне вместе с Ребе, ходил на его уроки, пел на фарбрингенах. Ребе прожил в Малаховке совсем недолго, всего несколько месяцев – чекисты, уступив экономическому нажиму Запада, выслали смутьяна за советские пределы, – но Зуся навсегда остался любавичским хасидом.

Нет, мудреца и талмудиста из него не вышло. Раввинов и понимающих в Законе людей, тех, кто мог чему-нибудь научить, сажали с частотой барабанной дроби, поэтому знания пришлось приобретать урывками, тайком и с большими перерывами. Впрочем, даже простое соблюдение еврейского закона в лихой середине двадцатого столетия было чудом. Реб Зуся выполнял все изученные им предписания просто и прямо, наподобие гвоздиков, которые он целыми днями заколачивал в подошвы.

Войну реб Зуся провел в артиллерии, вернулся целым и невредимым, без единой царапины. По дороге в Москву встретил еврейскую девушку, влюбился и уехал вместе с ней в Вильнюс. Сразу после свадьбы реб Зуся открыл на Кальварийском рынке будку и работал в ней сорок лет, до того самого момента, когда мы познакомились. В то время я только начинал свое духовное путешествие и, прослышав, что в Вильнюсе живет настоящий хасид Хабада, лично знавший Ребе, устремился к нему, словно больной астмой к кислородной подушке.

Перед будкой лихорадочно толкалась кучка рассерженных клиентов.

– И чего он закрылся, до перерыва еще больше часа!

– Свет, свет-то горит, значит внутри он, затаился, точно медвежина в берлоге.

– Мы что, нелюди, рожу от нас воротить. Сказал бы, приходи в три, так и пришел бы, чего зря толкстись!

Минут через десять дверь будки распахнулась, и на пороге возник реб Зуся.

– Ша, – сказал он, озирая недовольных с высоты своего роста. – Какие будут вопросы?

Вопросов оказалось много, но все они разрешились в течение пяти минут. Работа была сделана, и сделана наилучшим образом. Клиенты только цокали да изумлено покачивали головами. А один особо ярившийся мужичок даже прослезился и просил у реб Зуси прощения.

– Ничего, ничего, – улыбался в усы реб Зуся. – Ничего, ничего.

Меня он распознал сразу, по бороде, кепке и явно выраженной семитской наружности. Я представился, рассказал, кто порекомендовал к нему обратиться, назвал несколько имен. Настороженное выражение исчезло с лица реб Зуси, как уплывает с небосвода темное облачко под внезапно налетевшим ветерком.

– Реб Зуся, – спросил я, когда контакт был установлен, – а почему вы не открывали дверь?

– Минху * молился, – сказал реб Зуся и взглянул на примитивные ходики с кукушкой, висевшие над дверью. – Как только полдень наступает, я сразу и молюсь.

– Так ведь до захода солнца еще пять часов! – удивился я. – Можно отпустить клиентов, а потом спокойно молиться. Времени сколько угодно!

Реб Зуся внимательно посмотрел на меня. В его глазах светились жалость и сочувствие.

– Ингалэ **, – сказал он, – никогда нельзя знать, сколько времени нам отпущено. Человек думает, будто он вечен. И всегда будет вечно здоровым. И что сил у него всегда будет предостаточно. А оно не так устроено, ох, как не так.

Реб Зуся тяжело вздохнул.

– Пришла к тебе в руки заповедь, так исполняй ее немедленно, не откладывая ни на минуту. Простая истина, как ты думаешь?

Он вопросительно посмотрел на меня.

– Простая, конечно, простая, – подтвердил я.

– Ты ведь ко мне учиться пришел, не так ли?

Я кивнул.

– Тогда запомни, – медленно произнес реб Зуся. – Истина, она всегда проста. Это ложь маскируют в роскошные одежды, чтобы сбить нас с толку, а истине нечего скрывать. Потому ее и называют голой.

Жестом, преисполненным королевского достоинства, он водрузил на колодку старый ботинок, взял в руки пробойник и величественно приступил к починке.

Янкл МАГИД, Израиль

Фото Карины Пастернак, Израиль.

__

*Минха – полуденная молитва

** Ингалэ – парнишка (идиш)