Признание габая

Если еврей сбился с дороги или не знает, куда повернуть, лучше всего идти направо. Так написано в книгах Виленского Гаона.

– Ты понимаешь, Янкл, — говорил мне реб Берл, габай* нашей синагоги, — ему не нужна была библиотека. Он-таки знал все наизусть! Три тысячи книг, и все наизусть — прямо как «Шма, Исраэль»! **

Перед самой синагогой я попадал в проходной двор и каждый раз встречал в нем реб Берла. Мы здоровались, он сжимал мою руку шершавыми старческими ладонями и, словно отвечая на вопрос, отрицательно качал головой.

Окна первого этажа в этом дворе были прикрыты металлическими ставнями. Железо много раз красили, защищая от сырости, и наслоения краски сделали его похожим на кору старого дерева. Какие только кисти не гуляли по этим ставням, какими цветами не пытались перебить первый желтый слой сменяющие друг друга хозяева! Он сохранился до сих пор, успешно пережив непогоды и ненастья нашего столетия.

Уже вместе, но молча, мы продолжали свой путь к синагоге.

Прошли осенние праздники, Пурим, Песах. За ними Шавуот, Тамуз, Ав, Элул. И снова Йом-Кипур, Пурим, Песах. Только через несколько лет, в канун девятого аба, я отважился нарушить молчание, почти превратившееся в традицию.

– Рибэйнэ шэл ойлэм***, — воскликнул я при встрече, неловко копируя идишистский акцент. — И какое сокровище потерял реб «ид» в этом дворе?

– Ах, ингелэ, ингелэ, если бы ты только знал, — вздохнул реб Берл.

Он замолк и, словно оценивая, смерил меня взглядом. Я стоял, продолжая глупо улыбаться, и вдруг почувствовал, как незнакомая реальность начинает вторгаться в мою жизнь. Еще ничего не успело произойти, рассказ, так много изменивший во мне, еще скрывался в сознании реб Берла, а сердце уже застучало, заторопилось, сокращая пространство между мной и чудом.

– По этой улице, — заговорил реб Берл, — немцы гнали колонны из гетто на расстрел в Понары. Ворота дворов запирались наглухо, а у дверей подъездов стояли дворники-литовцы. Матери подталкивали детей к дворнику и, протягивая часики или обручальное кольцо, умоляли спасти. Тот соглашался и прятал ребенка за спину. Но не успевала плачущая мать отойти на несколько метров, как дворник вталкивал мальчика или девочку обратно в колонну. Я был одним из таких детей, но мне повезло больше.

Реб Берл подвел меня к высокой двухстворчатой двери подъезда.

– Я притаился здесь, за спиной у дворника, и вдруг увидел, как медленно открывается правая половина двери. В глубине парадного, так, что невозможно было увидеть с улицы, стоял старик и манил меня пальцем. Он был одет, словно хасид в субботу. Штраймл из лисьих хвостов, черный блестящий кафтан с «гартлом», белые чулки до колен. Расхаживать в таком наряде за пределами гетто было сущим безумием.

Дворник изумленно уставился на старика, и я, воспользовавшись замешательством, скользнул в парадное. Старик притворил дверь, взял меня за руку, и мы побежали вверх по лестнице.

Я помню, что, несмотря на декабрьский мороз, рука его была сухой и горячей. Двигался он удивительно легко, и, когда мы оказались перед чердачной дверью, его дыхание осталось ровным.

– Дверь не заперта, — сказал старик, — вылезай на крышу, через два дома увидишь глухую стену, а в ней железные скобы. Спускайся по ним и беги в гетто. Там тебя спасут.

Он еще на секунду задержал мою руку.

– Только не забудь, два раза в день говори «Шма, Исраэль». Утром и вечером, ложась и вставая, два раза в день. Смотри, не забудь.

Реб Берл приоткрыл дверь парадного и осторожно заглянул внутрь. В парадном было темно, пусто и пахло котами.

– А куда девался старик? — спросил я, притрагиваясь к бронзовой ручке двери. — И почему дворник не погнался за вами?

– Он просто ничего не понял, — прошептал реб Берл. — Да и разве в силах человеческих угнаться за пророком Элиягу!

Он еще раз смерил меня оценивающим взглядом.

– Сорок лет я прихожу сюда почти каждый день, и сорок лет жду, когда он снова придет. Никто не знает об этом, даже мой сын.

Реб Берл горестно взмахнул рукой. Его сын Хаим женился на литовке, а дочка Хая вышла замуж за русского.

– Почему он выбрал меня? — продолжил реб Берл. — Почему из всех детей виленского гетто он выбрал именно меня? Так ли я прожил подаренную жизнь, оправдал ли выбор? Сорок лет я прихожу на эту улицу, стою возле этой двери и жду — вдруг он снова придет. Но он не приходит, ингелэ, ты понимаешь, он больше никогда не приходит.