У Голдманов

Мы ввалились к Голдманам под вечер. Стоял сентябрь, накрапывал дождь, было уже темно. Когда миссис Голдман увидела крохотного Сашку, мирно спящего у меня на руках, она прослезилась.
– О Б-же мой! Какой чудный ребенок! — воскликнула она.
Ребенок, действительно, был прекрасен лучезарно-невинной красотой младенца. У меня же вид был крайне утомленный, и я весьма отдаленно напоминала Мадонну. Кое-как устроившись на огромных матрацах, уставшие от переезда и впечатлений, мы очень быстро заснули.
Наутро миссис Голдман, правильно предположив, что наш вместительный холодильник зияет пустотой, пригласила нас на завтрак. Накануне вечером я не сумела ее как следует разглядеть. Передо мной была женщина лет шестидесяти, бесцветная, в косынке и фартуке поверх простого хлопчатобумажного платья-халата. Лицо все в мелких морщинках (ни намека на косметику), черты правильные, но какие-то незапоминающиеся. Глаза усталые и поблекшие от каждодневной унылой домашней работы, от многочисленных детей и внуков, от забот об экономном ведении хозяйства или еще от каких-то забот, мне, новой русской иммигрантке, не ведомых.
Мистер Голдман, раввин и учитель иврита и еврейской истории в ешиве, маленький, седенький, с длинной клочковатой бородой, в черном лапсердаке и кипе, был столь же немногословен, сколь его жена говорлива. Они представили нам двух своих неженатых еще сыновей. Старшему, Мойше, было лет двадцать семь. Он был строен, симпатичен, застенчив и тоже немногословен. Одет по еврейской традиции: белый верх, черный низ. Младшего звали Шмуэль. Он был совсем еще мальчик, лет четырнадцати, но по еврейским законам — уже мужчина, прошедший бар-мицву, о чем с гордостью нам сообщила хозяйка. Шмуэль целыми днями пропадал в синагоге. Видимо, родители готовили его к духовной карьере. Мойше постоянно разъезжал на машине, стареньком «плимуте», и чем он занимался, не афишировалось.
Как потом оказалось, у Голдманов было еще четверо дочерей, но все они уже были замужем и жили своими семьями. У каждой дочери было по трое-четверо детей, а у старшей, сорокалетней, — семь. Как-то раз я осторожно, чтобы не обидеть, спросила хозяйку:
– Извините, миссис Голдман, меня за такой бестактный вопрос: зачем вам столько детей?
– Зачем так много? Ровно столько, сколько дал Б-г. И разве это много? Гитлер уничтожил шесть миллионов евреев. И мы должны восполнить этот урон. Вам тоже надо родить еще пару детей, Ирина.
…Наступила пора осенних еврейских праздников. Названия Рош га-Шана, Йом Кипур и Симхат Тора были знакомы. Особенно Симхат Тора, веселый праздник, который еврейская молодежь каждый год отмечала, собираясь в Москве у хоральной синагоги на Архипова, несмотря на бдительное око КГБ. Внутрь синагоги мы не входили. Нам просто хотелось повеселиться, бравируя своим еврейством назло органам, побренчать на гитаре и открыто спеть «Хава нагила». Мои родители боялись, что меня, как и многих тогда студентов, загребут в грузовик и выбросят где-то под Москвой, а может, даже из университета исключат. Но я все равно сбегала из дома к синагоге, чтобы насладиться молодостью и запретной игрой в свободу.
Еврейский новый год мы обычно отмечали у моей хлебосольной тети Раи, с аппетитом уплетая фаршированную рыбу и вкусную куриную шейку, начиненную чем-то вроде муки пополам с манкой, смешанными с мелко нарезанным луком и топленым жиром. На Йом Кипур обе мои бабушки благоговейно зажигали свечи в память о моих покойных дедушках и, невзирая на годы и болезни, непременно шли в синагогу молиться. Словом, какие-то обрывки знаний о еврейских праздниках у меня все же были, так что я оказалась не совсем диким цветком, взращенным на каменистой коммунистической почве. Но вот праздник Суккот и постройка шалаша с несколько странным для русского уха звучанием: «сукка», были для меня в новинку. Словом, Голдманы вовсю «объевреивали» нашу семью и гостеприимно звали откушать и выпить на праздники. За неимением приглашений от родственников и друзей, которых у нас в Америке не было, мы с благодарностью принимали приглашения Голдманов и посещали все религиозно-просветительно-кулинарные мероприятия. Даже один раз сходили в синагогу. Мы со свекровью покрыли головы русскими кружевными косынками. Эти косынки моя свекровь предусмотрительно привезла с собой в изобилии на продажу или для подарков. На моего мужа Юру водрузили кипу, которая смешно венчала его круглое щекастое лицо, и мы принялись усиленно молиться, молча, по-русски, как умели, ибо ни молитв, ни иврита не знали.
Я молилась о здоровье своих родителей, брошенных на произвол судьбы в брежневской Москве. Молилась о том, чтобы Юре удалось найти какую-нибудь работу, хоть за пять долларов в час, и чтобы мы смогли сойти с благословенной организации NYANA и встать на собственные, пусть и шаткие ноги. О том, чтобы мой сын Саша поменьше болел, и еще о многом. Словом, моя первая еврейская молитва на русском языке была всеобъемлюща, как и вся история еврейского народа.
В синагоге Голдманы познакомили нас с несколькими местными семьями, которые нам мило улыбались и откровенно разглядывали нас, как дикарей, вызывая смятение в наших чувствительных иммигрантских душах. Для американских ортодоксальных евреев мы вроде были евреи и не евреи, скорее гои, а по сути — изгои. Покинувшие Россию по собственной воле, мы все же чувствовали себя здесь больше русскими, чем евреями. А в общем-то ни теми, ни другими. Мы представляли собой особую группу российских евреев, которые хотели стать истинными евреями, но в силу значительной ассимиляции и причастности к проклятому неэтническому социуму homo soveticus так и не смогли полностью принять иудейство. Освободившись от еврейства, как от клейма, мы не сумели принять его как дар Б-жий. В итоге образ жизни нашей семьи был решен частично в пользу матушки-России, которая здесь еще крепче вцепилась в наши души и не хотела отпускать. Короче, наш первый семейный поход в синагогу стал последним. Слишком много потом обрушилось на нас житейских дел и проблем: неприспособленность Юры к новой жизни, разлад в семье, бунт и отмежевание свекрови, моя работа и учеба, маленький ребенок... Словом, было не до религии.
Голдманы всеми силами старались приобщить нашу еврейскую по происхождению и русскую по духу и повадкам семью к иудаизму. Для начала, миссис Голдман как-то спросила меня в лоб, обрезан ли наш мальчик. Я почему-то струсила и, не моргнув глазом, на всякий случай солгала, что да. А сама подумала: «Только обрезания нам сейчас и не хватает при полном безденежье и наличии туманного будущего. Отложим до лучших времен». И потом каждый раз, когда высаживала Сашку на горшок, ужасно волновалась: а вдруг в этот момент появится нежданная миссис Голдман. И что тогда будет? Скандал! Но они относились к нам хорошо и сочувственно, ничем не проявляя своего «превосходства» над новыми иммигрантами. К тому же, когда Сашенька болел, Мойше Голдман без единого слова возражения отвозил нас посреди ночи в больницу. Он дремал в коридоре по три часа, ожидая, когда нас соблаговолят принять, а потом так же безропотно, как полагается делать мицву, привозил домой.
…Стоял промозглый ноябрь. Температура на улице была еще не зимняя, но уже явно не осенняя. Сашка простудился и кашлял. На другой день он себя почувствовал совсем плохо. Поднялась температура, сухой надрывный кашель сотрясал его маленькое тельце. «Надо везти его к врачу и выписывать антибиотик», — решила я и спустилась к Голдманам. Мойше, как всегда, с готовностью согласился отвезти нас в ближайшую больницу.
В воскресенье отделение неотложной помощи было переполнено. У кого — ножевое ранение, у кого — неукротимая рвота, у кого — высокая температура. Я сказала Мойше, что ему незачем сидеть в коридоре и ждать нас. Как только врач примет Сашку и выпишет лекарство, я позвоню Голдманам и попрошу Мойше за нами приехать. Ведь тут недалеко. Он согласился. И мы остались ждать нашей очереди. Не помню, сколько времени прошло. Казалось, целая вечность. Наконец нас принял врач, прослушал ребенка и, поставив диагноз «бронхит», выписал антибиотик. Можно было возвращаться домой. Я позвонила нашим хозяевам, но миссис Голдман сказала, что Мойше еще не вернулся. Ее голос звучал тревожно, и мне стало не по себе. Что было делать?! Пришлось на последние гроши вызывать car service (такси. — Ред.).
Когда мы с Сашкой приехали домой, у Голдманов никого не было. На первом этаже стояла зловещая тишина.
– Что случилось? Куда все подевались? — спросила я у мужа.
– Толком не знаю. Они вдруг всей семьей сели в машину и уехали.
Только к ночи Голдманы вернулись домой. Мойше среди них не было.
– Что произошло? Где Мойше? — спросила я рабби Голдмана, так как обычно словоохотливая миссис Голд­ман не в силах была со мной говорить и сразу же по возвращении удалилась к себе в спальню.
– Когда Мойше ехал домой из больницы, на пустынное шоссе неожиданно выбежала маленькая негритянская девочка. Мойше не успел затормозить и сшиб ребенка. Потом он, конечно, остановил машину и подошел к месту происшествия. Девочка была жива, но потеряла много крови. Мойше хотел позвонить в полицию и «Скорую помощь», но телефона рядом не было. Он запаниковал. Подъехало несколько машин. Потом показались люди: родители ребенка, родственники, друзья, соседи... Толпа сгущалась. Они повалили моего сына на мостовую и стали избивать его, пинали ногами. Потом один из них всадил ему нож в бок. Мой бедный добрый мальчик! Он и мухи не обидит.
Раввин больше не мог говорить. Его душили слезы.
– О Господи! А что было потом? Мойше жив? Девочка жива?
– С Б-жьей помощью... останутся живы. Они оба в больнице.
Рабби Голдман воздел глаза к небу и произнес слова молитвы.
– Господи, если ты есть, сохрани им жизнь! — молилась я вместе с раввином по-русски, как умела…
Елена ЛИТИНСКАЯ, США
Иллюстрация: кадр из телесериала «Под небом Вероны»