«Обычный текст, — сказали ангелы...»

Эти строчки знают не все. Зато другие знают и даже поют, благодаря фильму «Ирония судьбы»: «Если у вас нету дома,/ Пожары ему не страшны./ И жена не уйдет к другому,/ Если у вас, если у вас,/ Если у вас нет жены./ Если у вас нету тети,/ Вам ее не потерять,/ И если вы не живете,/ То вам и не, то вам и не,/ То вам и не умирать...» Ну, и далее: «Оркестр гремит басами,/ Трубач выдувает медь./ Думайте сами, решайте сами,/ Иметь или не иметь».
Думать и решать самому — сложное дело. Не раз думал и решал Александр Аронов в своей жизни. Он родился 30 августа 1934 года в Москве. Мать — женщина без образования, но зато много читавшая. Назвала своих сыновей в честь братьев Пушкиных: старшего — Александром, младшего — Львом. Отец — музыкант. Пытался приучить старшего сына Сашу к музыке, но тот, по собственному признанию, «падал лбом на инструмент и засыпал». Выявилось другое призвание: поэзия. Стихи начал писать еще в школе.
Фамилия Аронов — типично еврейская. Александр Аронов и был евреем. Советским евреем, ассимилированным, к тому же членом партии. Партийный еврей для советских времен — почти норма. В печать без партийного билета попасть было почти невозможно. У Аронова есть стихотворение, которое он назвал «Юношеское»:

Вот рвешься ты, единственная нить.
Мне без тебя не вынести, конечно.
Как эти две звезды соединить —
Пятиконечную с шестиконечной?
Две боли. Два призванья. Жизнь идет,
И это все становится неважным.
Жиды и коммунисты, шаг вперед!
Я выхожу. В меня стреляют дважды.

Эти юношеские «две боли, два призванья» — национальное и социальное — с годами утихли, сгладились. Он примирился со своим еврейством и держал его в тайне (еврей-подпольщик). С социальным даже не пытался бороться, ибо врос в систему, сам был ее частью, и никакого бунтарства. Главное было творчество, творческое горение, а остальное — фигли-мигли.
Аронов — один из самых значительных поэтов-шестидесятников, и, тем не менее, самый неизвестный из них. Вознесенский, Евтушенко, Ахмадулина и другие знаменитости выступали в Политехническом, в Лужниках и на прочих престижных площадках. А он не выступал. Не звучал, не грохотал. И книги его не выходили. Тем не менее Аронов был известен всей читающей Москве. Поэт — невидим. По Цветаевой: «Но опрометчивой толпе герой действительный не нужен». У Аронова не было публичных амбиций, у него отсутствовал напор, не было силы, чтобы, отталкивая других, вырваться вперед самому, да он этого и не хотел. Психология такая. Скромняга. У него в одном из стихотворений есть определение «придурочная слава», и этим сказано все! Нет, добавим еще строку из «Пророка»: «Он жил без хлеба и пощады». Жил свободно и достойно. Без зависти. Напротив, радовался успехам других.
Первая книга Аронова «Островок безопасности» вышла в 1987 году, когда автору было 53 года. Вторая книга «Текст» увидела свет через два года. В предисловии к ней отмечено, что Аронов «не любит принимать жреческие позы. Он не считает себя ни пророком, ни проповедником, ни мэтром. Он не рвется на Олимп, локтями расталкивая своих собратьев и конкурентов. Он, если уж на то пошло, вообще никуда не рвется. И никогда не толкается...»
А если возвращаться к биографическому началу, то школа, Потемкинский педагогический институт, преподавание литературы в школе. Ученики его любили: молодой, кудрявый, синеглазый, а как здорово стихи читает!.. Еще Аронов преподавал в ГИТИСе и учился в аспирантуре Института художественного воспитания. А потом (возможно, бес попутал) пошел в журналистику и отдал газете «Московский комсомолец» 31 год своей жизни. Кругом молодые, резвые, пишущие под гимн: «День пиши, вечер пой, ночь спи! Утром встань, день пиши, вечер пей!..» Но со временем все это превратилось в поденщину, в зарабатывание денег.
Долгое время Аронов вел свою колонку (две раза в неделю) под названием «Поговорим?». И чем больше погружался в журналистику, тем дальше уходил от поэзии. В конце концов, бойкая журналистика почти совсем оттеснила застенчивую и раздумчивую поэзию. Можно сказать, что Аронов свой поэтический ресурс использовал меньше, чем наполовину. Лидия Либединская, заседавшая в писательской комиссии по работе с молодыми авторами, вспоминала, как однажды появился перед ней молодой красивый человек с тоненькой папкой со стихами и представился: «Александр Аронов, преподаватель литературы! — И тут же добавил: — А можно, я почитаю вам свои стихи?»
«Читал он прекрасно, темпераментно, стихи его завораживали. Я тут же передала его стихи членам комиссии, и первым откликнулся Михаил Зенкевич, друг и ученик Гумилева и Сергея Городецкого: “Какой же Аронов начинающий, — сказал он. — Это уже состоявшийся поэт!”»
Да, Аронов был уже поэтом, писал сам, вел в газете рубрику «Турнир поэтов», но, повторюсь, захлестывали волны журналистики. Отдельные его стихи появлялись в «Огоньке», «Знамени», но редко, а до книги никак не доходили руки. В советское время это было, если выражаться военным языком, все равно что взять высоту. Маленькую высотку взял Аронов в парижском журнале «Синтаксис» и там напечатал следующее:
Посредине дня
Мне могилу выроют.
А потом меня
Реабилитируют.
…………………
Скажут: срок ваш весь,
Что-нибудь подарят...
Может быть, и здесь
Кто-нибудь ударит.

Будет плакать следователь
На моем плече.
Я забыл последовательность:
Что у нас за чем.

Стихотворение властям не понравилось, и Аронова вызвали в КГБ, предложили «сотрудничать», он отказался. А отказавшись, сразу превратился в невыездного товарища: ни в Болгарию, ни в Венгрию. Только Мытищи да Петушки. И лишь после горбачевской перестройки совершил поездку в Израиль. Разбирался с психологией уехавших людей и написал пронзительное стихотворение «Хайфа. Лагерь для переселенцев»:

О чем ты там, польская, плачешь, еврейка,
В приюте, под пальмой, где стол и скамейка,
Дареный букварь и очки, и оправа,
И буквы, в тетрадку входящие справа?
Студентик, учитель, пан будущий ребе,
Так громко толкует о хляби и хлебе,
О том, как скиталась
ты в странах нежарких
Две тысячи трудных и семьдесят жалких.
Прошло две войны. Унесло два семейства.
Каникулы. Кончились оба семестра.
Ты выучишь иврит и столько увидишь,
Забудешь и польский, и нищий свой идиш,
И ешь ты, и пьешь, и ни гроша не платишь,
Читаешь и пишешь —
и что же ты плачешь?
По мебели, на шести метрах в избытке,
По старой соседке, антисемитке.

Аронов и сам задумывался об эмиграции, но не решился. Когда его спрашивали об этом, отвечал: «Ведь чем-то за все надо платить. Каждый выбор — это предпочтение одного и отказ от другого».
Жена Татьяна Аронова-Суханова вспоминает о поэте: был добр, не завистлив, доброжелателен, непосредственен — «вот его главная черта». Не выносил хамства. Его раздражала глупость. Был очень артистичен, обладал искрометным юмором. Что касается денег, то «их никогда особо и не было, и никогда не возникало мыслей: «Ах, почему их нет?» Приемный сын Максим Суханов добавляет: «Деньги и Саша — темы непересекающиеся».
И еще одна черта: неприспособленность к быту. Как почти всякий поэт, Аронов не знал, как решить ту или иную бытовую проблему. «Дождь. Авоська. Холод. Свертки. Ветер», — для него все это было ужасом. Вот социальная и бытовая позиция Аронова: «Нет, Б-же. Пусть воруют смело./ Меня не видят пусть в упор,/ У наc с Тобой не в этом дело/ И не об этом разговор».
Если попробовать соединить все написанное Ароновым вместе, то получается, что он — грустный иронист. Истоки экзистенциального отчаяния и пронзительной иронии его стихов не в антисоветском гневе (да и гнев его был вполне умеренный, даже смирения было больше, чем ненависти), а в бездне человеческого одиночества.
Размышление о смерти — не праздное занятие. Смерть — часть человеческого бытия. Эти печальные мысли не оставляли Александра Яковлевича, когда он тяжело заболел и мучительно боролся с недугом. Темнота наступила 19 октября 2001 года. Александр Аронов прожил на белом свете 67 лет. Как написали друзья в некрологе, «таланта Б-г дал ему много, а славы судьба дала ему мало». Аронов всегда мечтал жить в придуманной стране Мальбек (ну, как другой романтик, Александр Грин). На исходе дней он желал:

Остановиться, оглянуться
Внезапно, вдруг, на вираже,
На том случайном этаже,
Где вам доводится проснуться.
Ботинком по снегу скребя,
Остановиться, оглянуться,
Увидеть день, дома, себя —
И тихо-тихо улыбнуться.
Ведь, уходя, чтоб не вернуться,
Не я ль хотел переиграть,
Остановиться, оглянуться
И никуда не умирать?
Согласен вдаль, согласен в степь,
Скользнуть, исчезнуть,
не проснуться.
Но дай хоть раз еще успеть
Остановиться, оглянуться.

Грустный иронист? Нет, пожалуй, благоговейный лирик, воспринимавший жизнь как дар небес.

Рубрику ведет 
Юрий БЕЗЕЛЯНСКИЙ, Россия